Свою мать, неистово кружившую на снегу, пытаясь ухватить себя за бок, дотянуться до брюха с вываливающимися кишками, молодые волки заметили только тогда, когда с борзым было покончено и кости наспех обглоданы. Пес оказался не в меру истощавшим, пустые желудки так и не насытились. Напротив, терзавший их голод лишь увеличился, аппетит раздразнился. И едва волки увидели кровь, хлеставшую из страшной раны, как немедленно набросились на волчицу
Прошло совсем немного времени, и от волчицы, которая родила их, вскормила своим молоком, взрастила сильными и беспощадными, остался лишь кончик короткого хвоста и четыре затвердевшие, жесткие подошвы.
14
На вершине косо срезанной, похожей на тюбетейку сопки, стоящей над одним из глубоких оврагов, изрезавших предгорья Жауыр-тага, насыпан невысокий земляной холмик. Всякий раз, когда поблизости разбивает стоянку аул, кочующий по зеленому джайляу, аксакал, опираясь на крепкий сучковатый посох, ведет к этому холмику мальчика-подростка и, преклонив колени, читает гортанным голосом молитву. И оглаживает холмик ладонью, чтя память покойного. А в те дни, когда мальчику попадает от матери, он приходит сюда и долго сидит в одиночестве, молча, вздрагивая иногда всем телом. Этот холмик — могила Казы, хотя бы и единственной ногой, но ступавшего по этой земле. А подросток -— его сын Адиль.
Здесь, у самой могилы, пролилась кровь борзого пса, по имени Лашын. Правда, об этом никто не знает. Все, что осталось от борзого, — это лисьи тымаки на головах у аульных мужчин. Но и они давно поизносились. Их сменили простые мерлушковые шапки, дешевые малахаи... Ведь последним в этих краях псом из чистопородных борзых был Лашын.
1969
РАССКАЗЫ
В СУМЕРКАХ
Аочь Серикбая приехала! Жумагул, оплетавший сыромятью решетки юрты, вздрогнул да так и застыл с туго натянутой тесьмой в руках.
В доме Серикбая уже второй день хлопотали, готовились к встрече дочери. Но Жумагул до последнего момента сомневался, что состоится эта встреча. Далеко от дома училась девушка, присмотрела небось там себе паренька, кто его знает — может и не приехать. Умчится прямо из института вслед за суженым к^да глаза глядят. Вон дочь Сеитбека-аксакала даже конца учебы не дождалась, и про аул, и про стариков своих забыла, ускакала куда-то за тридевять земель. Э-э, на нынешних девиц не надейся... Но Жанат-жан — другое дело. Вот приехала, сразу понятно, что и воспитанна, и умна, не то что другие, вертихвостки...
Жумагул взглянул на жену, принесшую ему эту весть. Лицо его светилось радостью и гордостью.
*- Верно в старину говорили, — сказала жена, — не жди от девки проку. И эта вот тоже... Притащила с собой тонконогого мальца в узких брючках. Вместе учились, что ли, давно будто бы после учебы жениться договорились. Вот и будут теперь свадьбу играть. Сваты со сватьями понаехали. А я-то все думала: чего это Серикбай так хлопочет? И кобылицу нагуленную резать пригнал, и водки черт-те сколько ящиков накупил. А оно вон оно что, оказывается... А-а, что ни говори, дочь — не ребенок! Что с нее толку. Влезет бедняга Серикбай из-за нее в долги, а она и даст деру, только поминай ее как звали...
Таких слов Жумагул не ожидал. И как-то сразу пусто стало у него на душе. Ведь правда это, что девушка для чужих создана. Подросла — и улетела. Силком ее возле себя не удержишь. Рано ли, поздно ли, а улетит. Так пусть пораньше, пока еще не тянутся за ней хвостом всякие суды-пересуды, найдет свое счастье, совьет собственное гнездо. Лишь бы повезло... А то кто еще попадет... Старуха говорит — легкомысленный желторотый мозгляк... А-а, треплет, поди, языком, как всегда. Откуда ей знать? Впрочем, кто ведает... Хотелось бы, конечно, девушке счастья, дай ей бог!..
Визгливый голос жены прервал раздумья Жумагула:
— Ну что стал как столб, рот разинул? Строгай свои деревяшки! Только-то нам и осталось... Так вот и сдохнем —- никто не заметит. Зарыть нас да молитву за упокой наших душ прочитать будет некому... — Из визгливого голос ее становился все тише, тоскливей и задрожал совсем жалобно: — Господь для нас самую какую завалящую девку даже пожалел. Да пусть на край света умоталась бы, все знала бы, что осталась где-то твоя плоть... Все легче бы на душе было...
Жена отвернулась, сжавшись в беспомощный комочек, кончиком платочка стала вытирать слезы.
Покосившись на нее, Жумагул тяжело вздохнул. Не девку какую-нибудь, а двух сыновей дал им господь бог. Богатырями росли. Сам он выше районного начальства подняться не мог — образования не хватало, хорошо понимал это — и сыновей учил. Хотел, чтобы выросли, получили образование — добились бы того, что было не по силам ему. Всего себя отдавал им, ничего для них не жалел, да что из того толку?.. Обоих забрала война. На старшего, на Жомарта, пришла похоронка; младший, Танат, пропал без вести. Но эти слова — "пропал без вести" — оставляли какую-то надежду, и Жумагул все еще не терял ее. Кто знает, может, где-то он и живет, его младшенький, теперь настали другие времена — и вдруг объявится в один счастливый день? Но, по правде говоря, какая это надежда... Так, утешение просто, хотя и заменяет ее, — ведь только шайтан живет, говорят, без надежды. Разумом понимал Жумагул, что оба его сына ушли туда, откуда нет возврата, однако слабая эта, обманчивая надежда поддерживала, согревала его со старухой на старости лет.
Но у него, у Жумагула, есть и другое, тайное утешение, своя, тайная радость. Нет, он не одинок, не бесплодным он уйдет с земли. Ишь как говорят: дочь —не ребенок! Почему не ребенок? Какая разница? Ведь если бы вместо Таната или Жомарта родилась девочка, она бы не погибла на войне и сейчас бы жила на свете... А-а, хватит изводить себя бессмысленными думами. Мертвых не воскресишь. Такая уж, видно, судьба. Да и нечего ему так уж убиваться: он-то не одинок. Она только воспитывается в другом доме, но дочь-то — его.
Пусть, пусть она, его дочь, этого не знает, но она — его кровь, его плоть. Этого никто у него не отнимет.
Жумагулу стало жалко старуху, лишенную подобной тайной радости, но он и сейчас промолчал, не сказал никаких слов утешения.
Во рту у него с того самого момента, как жена подошла с вестью о Жанат, все еще была вода. Он побрызгал ею на твердую, плохо выделанную сыромятину и снова принялся за работу. Уже несколько дней он возился, ставил юрту для приезжего молодого зоотехника. Все уже почти готово. Осталось смастерить да собрать последнюю створку. И тогда завтра он отправится в тальник возле речки, выберет и нарежет хороших прутьев для остова, опять начнет понемножку копошиться, заготавливать решетки впрок. Некогда бездельничать, жить-то ведь чем-то нужно. Чабанить он совсем не умеет. Остается одно — мастерить юрты. Когда-то, когда красные размолотили белых и Жума-гул был еще совсем мальчишкой, он все помогал отцу, мастеру по юртам:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117