— И это зимовье будет починено.
-— Починится, ага! — подхватил Тлеукен.
— Как будто я не слышал этих слов, — махнул рукой Омирбек. — И в прошлом году говорили то же. Облагодетельствовали, в общем.
— Ребята устали в дороге, не тронь их, — сказала Аклима. — Пусть мяса поедят.
— Сыты! — развел руками Тлеукен.
— Не идет что-то, — подтвердил Токмет.
— Бульону вот выпейте, а сейчас и чай будет, — сказал Омирбек.
— На чай у нас времени нет, — сказал Токмет.
— Токмёт-жан! Да переночевали бы уж! — уговари-вающе сказала Аклима.
— Не задерживай, старуха! От работы отвлекаешь джигитов! — прикрикнул Омирбек.
— Едиге! Конь твой остывает еще, так поедем с нами, что ли! — посмотрел Токмет на мальчика.
— Конь его в сенях, к стенке прислоненным стоит,— засмеялся Омирбек. — Животное такое, что и сена не ест, и воды не пьет.
— Лошади нет. Я на лыжах, — объяснил Едиге.
— Ай-я-яй, как же так: а когда мы в ваши края ехали, отец твой говорил, что лошадь за тобой отправит! — воскликнул Тлеукен.
— Домой очень захотелось, вот и не стал лошадь ждать, — сказал Едиге.
— Ничего, — возразил Токмет. —Привяжем к тороке веревку, за конец возьмешься — только скользить и останется.
— И без веревки вашей дойду, — отрезал Едиге. — Утром рано выйду, три-четыре часа — и буду на месте.
—- Дом твой по пути, неловко оставлять тебя, подсаживайся тогда к кому-нибудь сзади, —сказал Токмет.
— Оставим тебя — Маке нам еще голову проломит,— потрогал свой бритый череп Тлеукен.
— Ни к кому я подсаживаться не буду, — снова отрезал Едиге.
— Тяжелый характер, — сказал Токмет. — Говорили, что своенравный — выходит, правда.
— Так ведь старика же Маке сын, — сказала Аклима.
— Не мучьте мальчика по-пустому, — подал голос Омирбек.
— Выходит, мы его на дороге оставили, — сказал Токмет.
— Люди прослышат — в глаза от стыда им глядеть не сможем! — заохал Тлеукен.
— Вот вы как сделайте, — сказал Омирбек. — Будете через Шат проезжать — зайдите в дом к Едиге, объясните, что к чему. Пусть выедут ему навстречу с лошадью для него.
— Совет разумный, — обрадовался Токмет.
— Очень разумный, очень! — подхватил и Тлеукен,,
— Сами знаете, у меня кроме гнедого, на котором овец пасу, другой скотины нет, а то бы посадил да отправил. Так-то тоже отпускать: какой еще день будет... вдруг запуржит... маленький еще мальчик...
— О господи, отстрани беду! — испуг&чась Аклима.— Как иногда начнешь заговариваться, плетешь лишнее...
— Без плохого слова нет хорошего дела, — сказал Омирбек.
Едиге проснулся от громких возбужденных голосов.
— Эх, Тока, разве я не говорил, что мы снова в Ка-ракору приехали? Вон Едиге лежит. Вон, гляди, проснулся как раз.
— Едиге? — пробормотал Токмет. Язык у него заплетался, он пробормотал что-то еще, Едиге не разобрал.
— До Шата мы еще не добрались, — продолжал Тлеукен. — Забыли, Тока, что ли: ночью он с нами не поехал, остался здесь. Это Каракора. Зимовка аксакала Омирбека. Только что у водопоя человека видели — это он был. Ага! Вот и Аклима-апа пришла, гляньте сами, не узнаете, что ли?
— О боже мой, дорогие вы мои! — проговорила Аклима, вошедшая в дом с мешком кизяка на спине. — Говорили ведь ночью — переспите, нет, не согласились. Раздевайтесь теперь, сейчас печь растоплю, согреется дом. Замерзли небось. И-и, милые вы мои... и не еда, и не питье — что за напасть на вас, такую к ней страсть имеете. Доконает вас эта водка в один прекрасный день. Господи сохрани, хорошо хоть, в степи не остались, вернулись благополучно.
— И лошади устали, — сказал Тлеукен. — Едва добрались.
— Раздевайтесь, садитесь, скоро и чай вскипит, — сказала Аклима.
— К-к... ка-ак Кар... р... ракора? — выговорил Ток-мет.
— Ой, бедный Тока! — сказал Тлеукен. — Когда мы добрались до перевала Айкай, мы разве не вытащили нашу дорожную бутылку? Не пили разве из горлышка, она так и булькала? Потом я дальше потянул, а вы — в эту сторону, аул наш в этой стороне, сказали. В конце концов вы одолели, вот и приволокли меня. Остались вы теперь без своего собрания.
— Спать... хочу!.. — пробормотал Токмет.
— И я выдохся, — сказал Тлеукен.
— Сейчас, милые, сейчас, — проговорила Аклима. — Сейчас постелю обоим.
Едиге поднялся, неторопливо оделся и подошел к окну. Стекло обметал серовато-белый иней. Только в разбитой и залатанной потом средней шибке осталась не затянутая им, с кончик пальца, прогалинка. Едиге пригнулся и посмотрел в нее на улицу. Он увидел небо — маленький кусочек, с конский потник. Синее-синее. В воздухе кружились и поблескивали снежинки. День будет тихий, подумал Едиге.
1969
ЛИВЕНЬ
Молодого поэта Уакаса Дуйсенбай-улы Жалбагаева родной аул встретил с почетом. Едва переступил он порог Кармысовой юрты, как народ повалил валом. Сначала примчались дети. Но дальше порога удалось просочиться лишь редким смельчакам, остальные прилипли к щелям. Однако весь последующий ход событий определили именно эти босоногие сорванцы. Вихрем промчавшись по аулу, они мигом разнесли, что из Алма-Аты приехал ага-писатель, и притащили к Кармысу отцов, матерей, дядьев, теток и старших братьев, после длинного и тяжелого трудового дня уже расположившихся отдохнуть. Лишь когда гости спокойно разместились в четырехкрылой юрте Кармыса, ребятня наконец обрела счастье лицезреть достигшего вершин знаний поэта Уакаса Жалбагаева, которого старики всегда ставили им в пример, а также его жену, молодую смуглую женщину с коротко остриженными вьющимися волосами и двух их мальчишек-погодков, семи и восьми лет.
Сидят лишь старшие. Всех их Уакас помнит. Но и перемены в них он заметил сразу. У нынешних аксакалов, когда он уезжал, борода была еще черна и они были карасакалы. Те, кого он оставил цветущими джигитами, заняли их место и хотя бород теперь не отпускали, но видно было, как отяжелели они и обрюзгли, а многие успели уже и внуков поцеловать. И женщины сдали. Молодые женге, красивые и добрые, когда-то баловавшие его айраном и баурсаками, теперь превратились в дородных и рыхлых теток. Из его сверстников было лишь двое. Остальные разбрелись кто куда. Те, что пооканчивали институты, подались в другие места и живут либо в соседних аулах, либо в райцентре. Те, кто не стал учиться, бродят с отарами по джайляу. И все-таки больше всего молодежи. Это рослые, статные джигиты, с загоревшими, обветренными лицами, не привыкшие отводить глаза в сторону, а глядящие собеседнику прямо в лицо. Они приветствуют ага-писателя с почтением, как старшего. И лишь немногих из них Уакас узнает.
Можно назвать несколько причин, почему народ оказал Уакасу столько внимания, даже когда он не переступил еще порог этого дома.
Отец Уакаса — Дуйсенбай — человек широкой и щедрой души, был очень уважаем в ауле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117