– Где деньги?
Цыганки разом загалдели. Казалось, одна мысль о том, что их, почтенных женщин, могут заподозрить в воровстве, была для них совершенно невыносимой.
– Брось-ка ты, молодой, какие деньги, я тебя не знаю и в первый раз вижу тебя, – нахально усмехнулась старшая.
Видела она меня действительно впервые, и я понимал абсурдность ситуации, но вдруг понял, что меня уговаривают, и постарался не поддаваться гипнозу. Кстати, цыганка действительно могла не понимать, о каких деньгах идет речь, поскольку обчистили не меня одного. Но, скорее всего, отлично понимала, да еще при этом издевалась, продолжая что-то говорить монотонным гипнотизирующим речитативом. Я стряхнул наваждение и разозлился.
– Ты мне на мозги не капай! – заорал я. – Все ты знаешь!
Гвалт поднялся неимоверный. Старшая же только скалилась. Проявление бурных эмоций было ей не в новинку. Я попытался их переорать, но с дюжиной глоток не справился, вдобавок из толпы на подмогу выскочила смуглая до черноты сорокалетняя дурнушка.
– Что, кровь кипит? – рванула она на себе платье, вываливая вонючие мясистые груди. – На титьки, подержи!
– К зоофилии не склонен! – рыкнул я и отпрянул к машине.
Цыганки захохотали и повалили на меня толпой, зажимая в тиски с такой наглостью, что я испугался.
Кричать было бесполезно. Ораву обезумевших в порыве взаимовыручки бродяг успокоить не представлялось возможным. Их следовало только бить. Я вдруг совершенно ясно представил, чем грозит малейшее промедление, спокойно повернулся к ним спиной, распахнул багажник и выдернул оттуда лопату.
Избиение я начал с ближайших, чтобы не дать себя схватить. Не дай бог, повалят – загрызут. Ткнув низкорослой цыганке торцом черенка в рыло, я полоснул вдоль черепа второй, раскровянив синий платок, и пырнул острием в живот «черной». Толпа рассыпалась. «Черная» согнулась, по-звериному воя, и отшатнулась боком, словно пытаясь убежать. Цыганочки помоложе бросились наутек, вслед за ними припустили четверо пожилых дикарок. Остались я, старшая да трое раненых, причем смуглую я отоварил серьезно – пальцы у нее сделались алыми, и меж ними вовсю текло.
Старшая упала на колени, выхватив из-под юбки пачку купюр.
– На, забирай свои деньги! – с ненавистью выкрикнула она. – Возьми, будь ты проклят!
Я вырвал у нее из руки бабки, машинально отметив, что в пачке немало долларов. Захлопнул багажник и задом ретировался к открытой дверце, скабрезно улыбаясь.
– На чужой цветок не разевай хоботок, – наставительно произнес я, не выпуская из рук боевого археологического заступа.
Коленопреклоненная цыганка была страшна: черты лица ее заострились, глаза горели демоническим огнем, рот изрыгал ужасные проклятия на непонятном и отвратительном наречии. Я старался не поворачиваться к ней спиной и, запрыгнув в машину, рванул с прогазовкой – подальше и поскорее. «Нива» вмиг домчала до дома, где меня заждалась Маринка.
– Догнал?
– Слава народу-победителю! – Я выгреб из кармана пригоршню банкнот.
– Неужели отнял? – удивилась Маринка.
– А ты как думала?! – обиделся я.
– Как ты с ними справился?
– Audaces fortuna juvat…
Маринка смерила меня оценивающим взглядом.
– Ты их там не трогал? – озабоченно спросила она, собирая рассыпавшиеся по столу деньги. – Цыгане мстительные. Потом вернутся и дом подожгут.
– Ерунда, – сказал я, начиная беспокоиться. – Посмотри, все ли деньги?
– Даже больше, – сосчитала Маринка. – Баксы на месте, но много лишних рублей.
– Лишних рублей не бывает, – засмеялся я. – Что ни есть, а все наши. Зря я, что ли, за ними ездил?
Жена ничего не ответила и ушла на кухню. Я же скинул рабочую одежду и с наслаждением переоделся в чистое, сожалея об отсутствии на даче душа. Никакое купание в реке не заменит полноценной горячей ванны, а баню топить – слишком долгая история. Может быть, в самом деле в город смотаться? Помоюсь заодно.
Навеянная Маринкой тревога засела в сердце прочно. Цыгане действительно любят мстить, одно слово, дикари, а получить серпом по горлу, выбегая ночью из горящего дома, мне решительно не хотелось. Но и в Питер возвращаться пока нельзя – патриоты меня не забыли. Вот попал, из огня да в полымя!
Я молча поужинал, стараясь не волновать жену опрометчивыми репликами, а потом мы вышли на крыльцо, с которого хорошо был виден закат над дымчатой полосой далекого леса за речкой. Сели на ступеньки, прижавшись друг к другу, и долго смотрели на малиновую полоску, прикрытую синеватыми тучами. Посвежело, с реки потянуло холодным ветром. Я обнял Маринку, чтобы было теплее.
– С тобой я ничего не боюсь, – тихо сказала она.
– Сегодня как сердцем чуял, что надо вернуться, – шепнул я.
– Я знаю, ты меня от всего защитишь.
«От всего защищу!» А вот кто меня защитит? Приятно, когда в тебя верят, только вот доверие это, увы, беспочвенно. Что я мог сказать жене, не разрушая иллюзии простого бабского счастья? Женщине необходима уверенность в надежности любимого, но обстоятельства складываются отнюдь не в пользу моей боеспособности. Не сегодня-завтра цыгане могут вернуться, они обязательно отомстят, на этом и кончится наша спокойная жизнь. Что я могу поделать? Да ничего. Смотать удочки, и все дела. Опять уезжать…
Я печально вздохнул.
– Не грусти, – сказала Маринка. – Устал?
– Есть немного.
– Ты у меня сильный, – я ощутил на шее ее горячий поцелуй. – Пошли спать.
Время было еще детское – десять вечера, но засыпать было необязательно.
– Пошли, – я поднялся и потянул Маринку за собой.
На сердце между тем было тяжело. «Могло даже показаться, что все кончится плохо».
* * *
Procul negotiis! Я сидел на свежеразрытой земле и любовно изучал широченный плоский гранит с выемкой посередине. То был жертвенник, на котором когда-то горели угли и Сварожич, священный огонь, сын неба и брат солнца, пожирал «принос» – жертву славянским богам. Это был именно тот камень, на котором пять веков назад местный «жерц» Онкиф Посник ознаменовал «жьретом», то есть жертвоприношением для умилостивления своих кумиров, сокрытие трехсот пятидесяти рублей серебра. Котел был закопан точно под булыжником, по форме напоминающим эритроцит. Времена высоких технологий наступали на языческую землю.
Металлодетектор орал как оглашенный, и было ясно, что я почти дорылся. Триста пятьдесят рублей. Тех, новгородских, рублей! На радостях я твердо решил передать берестяную грамоту в отдел древних актов Госархива России. Я успел полюбить ее и относился к находке как к симпатичному живому существу – домашнему зверьку типа кошечки или рыбки – и, соответственно, не хотел причинить ей вреда. Дело в том, что кора при высыхании имеет свойство усаживаться и трескаться в силу неоднородности структуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Цыганки разом загалдели. Казалось, одна мысль о том, что их, почтенных женщин, могут заподозрить в воровстве, была для них совершенно невыносимой.
– Брось-ка ты, молодой, какие деньги, я тебя не знаю и в первый раз вижу тебя, – нахально усмехнулась старшая.
Видела она меня действительно впервые, и я понимал абсурдность ситуации, но вдруг понял, что меня уговаривают, и постарался не поддаваться гипнозу. Кстати, цыганка действительно могла не понимать, о каких деньгах идет речь, поскольку обчистили не меня одного. Но, скорее всего, отлично понимала, да еще при этом издевалась, продолжая что-то говорить монотонным гипнотизирующим речитативом. Я стряхнул наваждение и разозлился.
– Ты мне на мозги не капай! – заорал я. – Все ты знаешь!
Гвалт поднялся неимоверный. Старшая же только скалилась. Проявление бурных эмоций было ей не в новинку. Я попытался их переорать, но с дюжиной глоток не справился, вдобавок из толпы на подмогу выскочила смуглая до черноты сорокалетняя дурнушка.
– Что, кровь кипит? – рванула она на себе платье, вываливая вонючие мясистые груди. – На титьки, подержи!
– К зоофилии не склонен! – рыкнул я и отпрянул к машине.
Цыганки захохотали и повалили на меня толпой, зажимая в тиски с такой наглостью, что я испугался.
Кричать было бесполезно. Ораву обезумевших в порыве взаимовыручки бродяг успокоить не представлялось возможным. Их следовало только бить. Я вдруг совершенно ясно представил, чем грозит малейшее промедление, спокойно повернулся к ним спиной, распахнул багажник и выдернул оттуда лопату.
Избиение я начал с ближайших, чтобы не дать себя схватить. Не дай бог, повалят – загрызут. Ткнув низкорослой цыганке торцом черенка в рыло, я полоснул вдоль черепа второй, раскровянив синий платок, и пырнул острием в живот «черной». Толпа рассыпалась. «Черная» согнулась, по-звериному воя, и отшатнулась боком, словно пытаясь убежать. Цыганочки помоложе бросились наутек, вслед за ними припустили четверо пожилых дикарок. Остались я, старшая да трое раненых, причем смуглую я отоварил серьезно – пальцы у нее сделались алыми, и меж ними вовсю текло.
Старшая упала на колени, выхватив из-под юбки пачку купюр.
– На, забирай свои деньги! – с ненавистью выкрикнула она. – Возьми, будь ты проклят!
Я вырвал у нее из руки бабки, машинально отметив, что в пачке немало долларов. Захлопнул багажник и задом ретировался к открытой дверце, скабрезно улыбаясь.
– На чужой цветок не разевай хоботок, – наставительно произнес я, не выпуская из рук боевого археологического заступа.
Коленопреклоненная цыганка была страшна: черты лица ее заострились, глаза горели демоническим огнем, рот изрыгал ужасные проклятия на непонятном и отвратительном наречии. Я старался не поворачиваться к ней спиной и, запрыгнув в машину, рванул с прогазовкой – подальше и поскорее. «Нива» вмиг домчала до дома, где меня заждалась Маринка.
– Догнал?
– Слава народу-победителю! – Я выгреб из кармана пригоршню банкнот.
– Неужели отнял? – удивилась Маринка.
– А ты как думала?! – обиделся я.
– Как ты с ними справился?
– Audaces fortuna juvat…
Маринка смерила меня оценивающим взглядом.
– Ты их там не трогал? – озабоченно спросила она, собирая рассыпавшиеся по столу деньги. – Цыгане мстительные. Потом вернутся и дом подожгут.
– Ерунда, – сказал я, начиная беспокоиться. – Посмотри, все ли деньги?
– Даже больше, – сосчитала Маринка. – Баксы на месте, но много лишних рублей.
– Лишних рублей не бывает, – засмеялся я. – Что ни есть, а все наши. Зря я, что ли, за ними ездил?
Жена ничего не ответила и ушла на кухню. Я же скинул рабочую одежду и с наслаждением переоделся в чистое, сожалея об отсутствии на даче душа. Никакое купание в реке не заменит полноценной горячей ванны, а баню топить – слишком долгая история. Может быть, в самом деле в город смотаться? Помоюсь заодно.
Навеянная Маринкой тревога засела в сердце прочно. Цыгане действительно любят мстить, одно слово, дикари, а получить серпом по горлу, выбегая ночью из горящего дома, мне решительно не хотелось. Но и в Питер возвращаться пока нельзя – патриоты меня не забыли. Вот попал, из огня да в полымя!
Я молча поужинал, стараясь не волновать жену опрометчивыми репликами, а потом мы вышли на крыльцо, с которого хорошо был виден закат над дымчатой полосой далекого леса за речкой. Сели на ступеньки, прижавшись друг к другу, и долго смотрели на малиновую полоску, прикрытую синеватыми тучами. Посвежело, с реки потянуло холодным ветром. Я обнял Маринку, чтобы было теплее.
– С тобой я ничего не боюсь, – тихо сказала она.
– Сегодня как сердцем чуял, что надо вернуться, – шепнул я.
– Я знаю, ты меня от всего защитишь.
«От всего защищу!» А вот кто меня защитит? Приятно, когда в тебя верят, только вот доверие это, увы, беспочвенно. Что я мог сказать жене, не разрушая иллюзии простого бабского счастья? Женщине необходима уверенность в надежности любимого, но обстоятельства складываются отнюдь не в пользу моей боеспособности. Не сегодня-завтра цыгане могут вернуться, они обязательно отомстят, на этом и кончится наша спокойная жизнь. Что я могу поделать? Да ничего. Смотать удочки, и все дела. Опять уезжать…
Я печально вздохнул.
– Не грусти, – сказала Маринка. – Устал?
– Есть немного.
– Ты у меня сильный, – я ощутил на шее ее горячий поцелуй. – Пошли спать.
Время было еще детское – десять вечера, но засыпать было необязательно.
– Пошли, – я поднялся и потянул Маринку за собой.
На сердце между тем было тяжело. «Могло даже показаться, что все кончится плохо».
* * *
Procul negotiis! Я сидел на свежеразрытой земле и любовно изучал широченный плоский гранит с выемкой посередине. То был жертвенник, на котором когда-то горели угли и Сварожич, священный огонь, сын неба и брат солнца, пожирал «принос» – жертву славянским богам. Это был именно тот камень, на котором пять веков назад местный «жерц» Онкиф Посник ознаменовал «жьретом», то есть жертвоприношением для умилостивления своих кумиров, сокрытие трехсот пятидесяти рублей серебра. Котел был закопан точно под булыжником, по форме напоминающим эритроцит. Времена высоких технологий наступали на языческую землю.
Металлодетектор орал как оглашенный, и было ясно, что я почти дорылся. Триста пятьдесят рублей. Тех, новгородских, рублей! На радостях я твердо решил передать берестяную грамоту в отдел древних актов Госархива России. Я успел полюбить ее и относился к находке как к симпатичному живому существу – домашнему зверьку типа кошечки или рыбки – и, соответственно, не хотел причинить ей вреда. Дело в том, что кора при высыхании имеет свойство усаживаться и трескаться в силу неоднородности структуры.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91