Вот если бы мы торговали на территории США или Японии, вот тогда был бы рай. Коллекционеры в очередь бы к нам стояли. А если везти надо через границу, тогда тяжело. Янки и япошки – трусливые, мало кто возьмется, а те, кто возьмется, тоже акулы. Это не коллекционеры будут, а перекупщики.
– Антикварные барыги, – вставил Слава, набивая рот салатом.
– Именно! – с удовлетворением заклеймил Гольдберг своих заокеанских коллег. – У них много не выжмешь. Лям, максимум полтора. Хотя интерес, конечно, к нам будет.
– Почему бы нам самим не переправить Врата через границу? – спросил я. – Если Петербург – это окно, через которое Россия барыжит герыч в Европу, то можно и золото перетащить контрабандой.
– Таких каналов у меня, к сожалению, нет, – признался Давид Яковлевич. – Продавать придется здесь, на условиях самовывоза. Впрочем, если подождем, поторгуемся, то тогда возьмем дороже, но вот боюсь, как бы нас не накрыли.
– Вы имеете в виду ментов? – в лоб спросил я.
– И ментов, но больше меня беспокоит контора. С иностранцами в любой развитой стране опасно дело иметь. Спецслужбы пасут… У нас в России всех толковых антикваров фээсбэшники давно знают, и когда перекупщики приедут к нам, чекисты могут приставить наружку, просто так, чтобы посмотреть, с кем те будут встречаться. В лучшем случае нас сольют в прокуратуру. В худшем – займутся сами. Мы весьма нехило попадаем под второе.
– Ну ты уже чепуху говоришь, – укоризненно заметила Донна Марковна.
– Нет, ластонька моя, – вздохнул Давид Яковлевич, – это жизнь. А почему вы, Илья Игоревич, спросили?
– Вы знаете Ласточкина? Кирилла Владимировича? Управленческий следак УБЭПа?
– Знаю ли я Ласточкина? А кто его не знает? Ну, конечно, знаю, а что?
– Про спортивно-патриотический клуб «Трискелион» вам слышать доводилось?
– Патриотический? Это нацисты какие-то?
– Что-то вроде того.
– Так, мельком. Мало ли у нас в России нацистов. А что произошло?
– Господину полковнику никто не кнокает, из-за этого он жутко переживает и суетится… – и я вкратце рассказал трискелионовскую эпопею, начиная с первого наезда, лишь опустив эпизод с гранатой.
– Ах, ну-ну, – только и сказал Давид Яковлевич. – Ну, Илья Игоревич, это сущая ерунда. Эпоха старых обэхаэсников ласточкиных давно миновала. Потому он и пошел на сделку с нацистами, что найти себя в новой системе не сумел. Пока он был чистым следователем, за ним была сила, а теперь за ним стоит только… как это вы выразились? – спортивный клуб.
– Позавчера на меня эти спортсмены наехать пытались. Третьего дня Ласточкин позвонил, потом бандосы подъехали.
– Ну и как вы с ними разошлись?
– Сначала хотел их резать, потом зарамсил проблему. На пацанов не нужен нож, их на базаре разведешь и делай с ними, что хошь.
– И все? – Гольдберг приподнял брови.
– Не все. Счет мне выставили на десять тысяч долларов и неделю сроку дали.
– Вот так, значит, – обронил внимательно прислушивающийся к разговору Слава и угрюмо замолк.
– Не принимайте всерьез, Илья Игоревич, – заключил Гольдберг, поразмыслив. – Националистические формирования – это даже не бандиты. Они просто молодые люди с улицы. Не принимайте всерьез. Скажите лучше тост!
Пока наливали, я собирался с мыслями.
Взял рюмку, поднялся.
– Известный гурман Филоксен Сиракузский устроил по случаю празднество, на котором подали осьминога длиной три локтя. Филоксен съел одно щупальце, другое, и так все восемь, и от излишества крепко занедужил к ночи. Когда врач сказал, что жить обжоре осталось несколько часов, Филоксен потребовал голову спрута, оставшуюся от обеда. Он съел ее целиком и почил со словами, что не оставил на земле ничего, о чем стоило бы сожалеть. Ну, за то, чтобы не останавливаться на достигнутом!
На зависть несильно захмелевший Слава подбросил меня до дома.
– Не пропадай, – хмыкнул он, останавливая «Волгу» возле парадного. – Если фашисты наедут, звони.
– Не пропаду, – заверил я, осматривая детскую площадку. Ирки с дитем не обнаружил, можно было вылезать без опаски. – Пока, Слава, обязательно позвоню.
– Удачи!
«Волга» мягко тронулась с места, плавно перекатилась через колдобину и вывернула со двора.
Приободренный отсутствием Ирки, я взлетел по лестнице на свой этаж и неладное почувствовал, лишь закрыв за собой дверь.
– Здравствуй, дорогая! – громко позвал я.
В квартире царила настороженная тишина. Как будто несколько человек одновременно задержали дыхание и затаились по команде.
Вместо Маринки из комнаты вышел Ласточкин, держа руки в карманах плаща.
– Здравствуй, дорогой, – с издевкой приветствовал он.
Из коридорчика, ведущего на кухню, появился долговязый бледный патриот.
Я стремительно протрезвел.
– Где моя жена? – Криминальное прошлое запускало когти все глубже в мою жизнь, и вот, дотянулось до близких.
– С нами, не волнуйся, – мотнул головой следак, и тут же за его спиной возник веснушчатый боксер, придерживая под локоть Маринку. – Ничего мы ей не сделали.
– Это захват заложника, – отчеканил я. – По предварительному сговору, группой лиц. Вы в курсе, что подняли тяжелую статью, Кирилл Владимирович?
– Отпусти, – не оборачиваясь, бросил Ласточкин.
Боксер тут же убрал руки. Впрочем, Маринка оставалась на месте, догадываясь, что так просто ее не освободят, и не провоцировала боксера на повторное пленение.
– Каким ветром вас сюда занесло? – холодно спросил я.
– Попутным. – Ласточкин отступил с дороги и махнул рукой в комнату. – Проходи, Илья. В ногах правды нет.
– Ее и в словах нет.
Долговязый нацик двинулся на меня, загоняя в комнату. Ничего не оставалось, кроме как подчиниться радушному жесту следователя и устроиться в кресле. Боксер с Ласточкиным сели на диван, зажав плечами Маринку, а высокий остался стоять в дверях, перекрыв пути к бегству.
– Точно подмечено, в словах правды нет, – зацепился Ласточкин. – Об этом сейчас и перетрем. Что ты давеча нагородил про мою маму?
– Нагородил? Нельзя ли поконкретнее?
– Про ее национальность. – Ласточкин закурил, стряхивая пепел в пустую спичечную коробку. – Уже не помнишь? Ты сказал, что она еврейка.
– Разве нет? – нервно изумился я и с удовольствием подметил, как переглянулись нацики, длинный и веснушчатый.
– Она хоть и покойница, но этого не заслужила, – сдержанно ответил мусор.
– Зачем правды стесняться, Кирилл Владимирович? – Я достал носовой платок, вытер предательски выступивший пот.
– Ну, ебла-ан… – Ласточкин выдохнул толстую струю дыма. – Какой же ты еблан, любезный!
Я ступил на тонкий, как лезвие сабли, мост разумного риска, простирающийся над бездной увечий к берегу спасения.
– Кирилл Владимирович, – мне удалось выдержать убедительный, проникновенный тон, – ваше семитское происхождение и давняя поддержка криминальных космополитов еврейской национальности, включая педофилов из числа курируемых вами антикварных барыг с двойным российско-израильским гражданством, вовсе не отменяет вашего же активного и добровольного участия в русской патриотической организации…
Ласточкин покраснел и встал, чтобы дать мне в морду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Антикварные барыги, – вставил Слава, набивая рот салатом.
– Именно! – с удовлетворением заклеймил Гольдберг своих заокеанских коллег. – У них много не выжмешь. Лям, максимум полтора. Хотя интерес, конечно, к нам будет.
– Почему бы нам самим не переправить Врата через границу? – спросил я. – Если Петербург – это окно, через которое Россия барыжит герыч в Европу, то можно и золото перетащить контрабандой.
– Таких каналов у меня, к сожалению, нет, – признался Давид Яковлевич. – Продавать придется здесь, на условиях самовывоза. Впрочем, если подождем, поторгуемся, то тогда возьмем дороже, но вот боюсь, как бы нас не накрыли.
– Вы имеете в виду ментов? – в лоб спросил я.
– И ментов, но больше меня беспокоит контора. С иностранцами в любой развитой стране опасно дело иметь. Спецслужбы пасут… У нас в России всех толковых антикваров фээсбэшники давно знают, и когда перекупщики приедут к нам, чекисты могут приставить наружку, просто так, чтобы посмотреть, с кем те будут встречаться. В лучшем случае нас сольют в прокуратуру. В худшем – займутся сами. Мы весьма нехило попадаем под второе.
– Ну ты уже чепуху говоришь, – укоризненно заметила Донна Марковна.
– Нет, ластонька моя, – вздохнул Давид Яковлевич, – это жизнь. А почему вы, Илья Игоревич, спросили?
– Вы знаете Ласточкина? Кирилла Владимировича? Управленческий следак УБЭПа?
– Знаю ли я Ласточкина? А кто его не знает? Ну, конечно, знаю, а что?
– Про спортивно-патриотический клуб «Трискелион» вам слышать доводилось?
– Патриотический? Это нацисты какие-то?
– Что-то вроде того.
– Так, мельком. Мало ли у нас в России нацистов. А что произошло?
– Господину полковнику никто не кнокает, из-за этого он жутко переживает и суетится… – и я вкратце рассказал трискелионовскую эпопею, начиная с первого наезда, лишь опустив эпизод с гранатой.
– Ах, ну-ну, – только и сказал Давид Яковлевич. – Ну, Илья Игоревич, это сущая ерунда. Эпоха старых обэхаэсников ласточкиных давно миновала. Потому он и пошел на сделку с нацистами, что найти себя в новой системе не сумел. Пока он был чистым следователем, за ним была сила, а теперь за ним стоит только… как это вы выразились? – спортивный клуб.
– Позавчера на меня эти спортсмены наехать пытались. Третьего дня Ласточкин позвонил, потом бандосы подъехали.
– Ну и как вы с ними разошлись?
– Сначала хотел их резать, потом зарамсил проблему. На пацанов не нужен нож, их на базаре разведешь и делай с ними, что хошь.
– И все? – Гольдберг приподнял брови.
– Не все. Счет мне выставили на десять тысяч долларов и неделю сроку дали.
– Вот так, значит, – обронил внимательно прислушивающийся к разговору Слава и угрюмо замолк.
– Не принимайте всерьез, Илья Игоревич, – заключил Гольдберг, поразмыслив. – Националистические формирования – это даже не бандиты. Они просто молодые люди с улицы. Не принимайте всерьез. Скажите лучше тост!
Пока наливали, я собирался с мыслями.
Взял рюмку, поднялся.
– Известный гурман Филоксен Сиракузский устроил по случаю празднество, на котором подали осьминога длиной три локтя. Филоксен съел одно щупальце, другое, и так все восемь, и от излишества крепко занедужил к ночи. Когда врач сказал, что жить обжоре осталось несколько часов, Филоксен потребовал голову спрута, оставшуюся от обеда. Он съел ее целиком и почил со словами, что не оставил на земле ничего, о чем стоило бы сожалеть. Ну, за то, чтобы не останавливаться на достигнутом!
На зависть несильно захмелевший Слава подбросил меня до дома.
– Не пропадай, – хмыкнул он, останавливая «Волгу» возле парадного. – Если фашисты наедут, звони.
– Не пропаду, – заверил я, осматривая детскую площадку. Ирки с дитем не обнаружил, можно было вылезать без опаски. – Пока, Слава, обязательно позвоню.
– Удачи!
«Волга» мягко тронулась с места, плавно перекатилась через колдобину и вывернула со двора.
Приободренный отсутствием Ирки, я взлетел по лестнице на свой этаж и неладное почувствовал, лишь закрыв за собой дверь.
– Здравствуй, дорогая! – громко позвал я.
В квартире царила настороженная тишина. Как будто несколько человек одновременно задержали дыхание и затаились по команде.
Вместо Маринки из комнаты вышел Ласточкин, держа руки в карманах плаща.
– Здравствуй, дорогой, – с издевкой приветствовал он.
Из коридорчика, ведущего на кухню, появился долговязый бледный патриот.
Я стремительно протрезвел.
– Где моя жена? – Криминальное прошлое запускало когти все глубже в мою жизнь, и вот, дотянулось до близких.
– С нами, не волнуйся, – мотнул головой следак, и тут же за его спиной возник веснушчатый боксер, придерживая под локоть Маринку. – Ничего мы ей не сделали.
– Это захват заложника, – отчеканил я. – По предварительному сговору, группой лиц. Вы в курсе, что подняли тяжелую статью, Кирилл Владимирович?
– Отпусти, – не оборачиваясь, бросил Ласточкин.
Боксер тут же убрал руки. Впрочем, Маринка оставалась на месте, догадываясь, что так просто ее не освободят, и не провоцировала боксера на повторное пленение.
– Каким ветром вас сюда занесло? – холодно спросил я.
– Попутным. – Ласточкин отступил с дороги и махнул рукой в комнату. – Проходи, Илья. В ногах правды нет.
– Ее и в словах нет.
Долговязый нацик двинулся на меня, загоняя в комнату. Ничего не оставалось, кроме как подчиниться радушному жесту следователя и устроиться в кресле. Боксер с Ласточкиным сели на диван, зажав плечами Маринку, а высокий остался стоять в дверях, перекрыв пути к бегству.
– Точно подмечено, в словах правды нет, – зацепился Ласточкин. – Об этом сейчас и перетрем. Что ты давеча нагородил про мою маму?
– Нагородил? Нельзя ли поконкретнее?
– Про ее национальность. – Ласточкин закурил, стряхивая пепел в пустую спичечную коробку. – Уже не помнишь? Ты сказал, что она еврейка.
– Разве нет? – нервно изумился я и с удовольствием подметил, как переглянулись нацики, длинный и веснушчатый.
– Она хоть и покойница, но этого не заслужила, – сдержанно ответил мусор.
– Зачем правды стесняться, Кирилл Владимирович? – Я достал носовой платок, вытер предательски выступивший пот.
– Ну, ебла-ан… – Ласточкин выдохнул толстую струю дыма. – Какой же ты еблан, любезный!
Я ступил на тонкий, как лезвие сабли, мост разумного риска, простирающийся над бездной увечий к берегу спасения.
– Кирилл Владимирович, – мне удалось выдержать убедительный, проникновенный тон, – ваше семитское происхождение и давняя поддержка криминальных космополитов еврейской национальности, включая педофилов из числа курируемых вами антикварных барыг с двойным российско-израильским гражданством, вовсе не отменяет вашего же активного и добровольного участия в русской патриотической организации…
Ласточкин покраснел и встал, чтобы дать мне в морду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91