«Шишечка»… мальчика бы… мой Алексей плесень какая-то», - вспоминал Ягужинский сорвавшиеся с уст царя роковые слова, и ему стало страшно, что он их невольно подслушал… Страшные слова!.. Они обещают роковой переворот в престолонаследии… Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем… Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович… Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных «новшеств» духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих «всешутейших и всепьянейших соборов», этих «князей-пап», «княгинь-игумений», святотатственными «канунами Бахусу и Венере»… А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?
«Алексей - плесень»… Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил…
Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовёт ли его царь.
В это время к нему подошёл Меншиков.
- Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле? - спросил он с улыбкой.
- Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, - смущённо отвечал Ягужинский. - Его встретила…
- Знаю… что ж, обрадовался государь нечаянности?
Но про «шишечку» и про «плесень» - ни гугу…
- Я знал, что обрадуется, - сказал Меншиков. - Ещё в Архангельске вспоминал, бывало, про неё: «Что-де моя Марфуша?» - «Скучает, - говорю, - по тебе, государь». - «Хоть бы одним глазком, - говорит, - а то в походе, - говорит, - мы ни обшиты, ни обмыты»… Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых… Ну, я рад, что так случилось… Так рад сам-то?
- Нарочито рад, - отвечал Павлуша.
- А то я и дубинки, признаюсь, побаивался… самовольство-де…
- Сказано: близко царя, близко смерти, - тихо молвил Ягужинский.
- Смерть не смерть, а дубинка ближе, - засмеялся в кулак Александр Данилович.
Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.
- Теперь им, може, не до нас с голодухи, - улыбнулся Меншиков. - Уйти, что ли?
- Я не смею, Александр Данилыч, позвал… А вдруг окликнет, - нерешительно проговорил Ягужинский.
- Да, неровен час, под какую руку…
В это время распахнулась пола намёта и выглянул оттуда сам государь.
- А, вы все тут? - сказал он.
- Что прикажет государь? - спросил Меншиков.
- Идите в палатку, дело есть.
Но в палатке уже никого не было: «знатная персона» ускользнула другим ходом.
13
На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезённые сухим путём из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.
Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.
Не обходилось и здесь без «дубинушки», конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.
И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведён в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем. Частенько слышалось:
- Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.
- Кой ляд! Чево там ещё?
- Да «кума» заартачилась, нейдёт, да и на-поди!
«Кума» - это была одна тяжёлая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была «кума», другая - «сваха», третья - «повитуха», четвёртая - «просвирня», ещё одна «тётка Дарья» и так далее…
- «Тётенька», братцы, упёрлась, и ни с места… Зовите Терентия Фомича.
Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.
- У «просвирни» колесо в болотине застряло, чтоб ему пусто было.
- Кличь дядю живей!
- Да он с «повитухой» возится.
Между тем шведы, желая помешать русским стать и укрепиться против самого Нотебурга, поспешили возвести шанцы на левом берегу Невы.
Едва карбасы с посаженными на них двумя пятисотенными командами достигли того места на Неве, против которого находились шведские нововозведенные шанцы и откуда уже можно было обстреливать небольшую русскую флотилию, как немедленно последовал орудийный залп.
- Кстись, ребята! - раздался зычный голос пятисотенного начальника.
Все перекрестились.
- Мочи глыбче весла! Мути воду! - пронёсся по Неве голос другого пятисотенника.
- Пали во все, и на берег! Бери их голыми руками!
Последовал ответный русский залп.
- На берег! На шанцы!
И почти моментально карбасы очутились у берега, и русские стремительно лезли на шанцы, опережая друг друга. Такая смелость ошеломила шведов, и они почти не защищались.
Когда всё было покончено молодцами-преображенцами, запевала Гурин крикнул:
- Братцы! Выноси!
И он запел:
Ах, на что было огород городить!
Ах, на что было капустку садить!
И преображенцы «вынесли» своего запевалу, они залихватски отмахали забористую плясовую песню, которую их потомки, почти столетие спустя, весело пели, когда, под начальством Суворова, брали Варшаву…
Государь вместе с своею свитой, а равно Шереметев и Апраксин наблюдали это молодецкое дело, и Пётр сказал:
- Понеже шведы видели уже моих молодцов в деле с сею первою их фортецею, то, чаю, не захотят того же испытать на себе и на том берегу, потому станут избегать напрасного пролития крови, пошли ты, Борис Петрович, тот час же к Шлиппенбаху письмо с предложением, на каких аккордах комендант Нотебурга намерен будет сдать тебе доверенную ему крепость.
- Государь! - сказал Шереметев. - Твоё письмо крепче моего на него воздействует.
- Но ты фельдмаршал, а я только бомбардирский капитан, - возразил государь, - тебе и надлежит вязать и разрешать.
Письмо было послано. В нём говорилось, что осаждённой крепости надеяться не на что и подкрепления ожидать неоткуда, все пути к ней отрезаны.
Посланный скоро воротился с ответным письмом Шлиппенбаха. Глаза царя блеснули зловещим огнём, когда он дочитал ответ коменданта.
- Что пишет он? - спросил Шереметев.
- Просит четыре дня отсрочки, - гневно отвечал Пётр.
- Какой прок ему в отсрочке?
- Не смеет-де без разрешения начальства сдать крепость.
- А где его начальство, государь, в Польше или в Швеции?
- В Нарве… Горн.
При воспоминании о Нарве Пётр пришёл в величайший гнев:
- Так не давай же им передохнуть! - сказал он Шереметеву. - Открой огонь изо всех орудий.
И канонада началась. Огонь был убийственный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230