А чтобы у хозяев не создалось ошибочного впечатления, будто все эти разговоры о достойнейших из достойных, равно как и о бессмертии покровителей, способны хоть как-нибудь повлиять на мое решение не дать в обиду Бейли, я обратил их внимание на свое полнейшее равнодушие к любым почестям вообще: в конце концов, не все ли равно, выбито твое имя на серебряном кубке или нет, когда над тобой шесть футов земли?
В этот момент Хамфри внезапно сменил тему разговора, спросив, когда в университете присуждаются почетные звания. Мастер ответил, что, хотя сама церемония награждения состоится еще не скоро, в июне, окончательное утверждение кандидатур сенатом должно завершиться через две-три недели.
Мне кажется, сэр Хамфри не случайно завел об этом речь.
(Упомянутая церемония проводится ежегодно в июне и состоит из двух частей: обильного завтрака в «Кодрингтонской библиотеке всех душ» и приема во второй половине дня. Процедура награждения проходит в Шелдоне в полном соответствии с древними традициями, включая выступления на латинском языке. Канцлером университета в тот период являлся господин (как его тогда называли) Гарольд Макмиллан, впоследствии граф Стоктонский. – Ред.)
Я без труда догадался: Хамфри, мастер и казначей недвусмысленно намекали на некую, весьма заманчивую перспективу. Должен сознаться, я всегда втайне сожалел, что не принадлежу к числу выходцев из Оксбриджа, ведь в интеллектуальном отношении мне, естественно, у них не занимать. А наверное, мало кто из питомцев ЛЭШа когда-либо удостаивался чести получить почетную степень Оксфордского университета.
Затем мастер, как бы невзначай, упомянул о наличии у них незаполненной вакансии почетного доктора права. Они, дескать, еще колеблются, присудить эту степень судье или кому-нибудь из правительства.
Я высказал мнение, что выбор, конечно же, должен пасть на политика. Хотя бы из уважения к канцлеру университета. Честно говоря, я не очень хорошо помню, как я выразился, но моя аргументация, по-видимому, была неотразимой. Иначе чем объяснить тот энтузиазм и одобрение, которые она вызвала у всех присутствовавших?
Утомленный собственным красноречием и яркими впечатлениями от приема, я крепко уснул в машине по дороге домой.
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Ознакомившись с рассказом Хэкера о приеме в Бейли, должен не без сожаления отметить, что министр, мягко говоря, не слишком точен в формулировках и грешит неоправданным самовосхвалением.
К тому времени, когда мы перешли к портвейну и десерту, Хэкер, что называется, еле ворочал языком.
Мастер, сэр Хамфри и казначей пытались внушить ему мысль, что он может прямо-таки обессмертить свое имя, став покровителем колледжа – иными словами, сделав исключение для Бейли в вопросе об иностранных студентах. Типичный оксфордский подход: услуга за услугу.
В его интерпретации разговора о колледжах Вольфсона и Иисуса пропущены некоторые существенные детали. В частности, услышав, что помимо Иисуса и святого Иоанна Вольфсон является единственным человеком, имя которого присвоено колледжу, он осоловело посмотрел на нас и тупо переспросил: «Иисуса»? Казначей счел необходимым внести ясность: «Иисуса Христа».
Свою тираду насчет того, чтобы не давать в обиду других, Хэкер выдал, подливая себе портвейна. Произнес он, как сейчас помню, буквально следующее: «Да, никогда нельзя давать себя в обиду… э-э… я имею в виду, не давать в обиду своих друзей… то есть колледж… не за звания, конечно…» Яснее некуда!
Мастер и казначей, как положено, разразились дежурными фразами вроде: «Ну, разумеется, не за звания», «Никому и в голову не придет» – и так далее в том же духе.
В ответ Хэкер понес всякую ахинею, что он избрал карьеру политика специально, чтобы не давать в обиду других, как он безразличен к почестям и тому подобное. Однако едва речь зашла о возможности получить почетную степень, он пришел в невероятное возбуждение и так яростно расколол грецкий орех, что скорлупа разлетелась в разные стороны, словно шрапнель.
Затем началось такое… вспоминать неловко.
Когда был поднят вопрос, кому предпочтительнее отдать единственную вакансию на почетную степень доктора права (если она действительно была единственной) – судье или политику, ни у кого не осталось сомнений: ученая братия решила поиграть с Хэкером, как кошка с мышкой.
Он же был слишком пьян и, естественно, не замечал, что они просто развлекаются. Я навсегда запомнил его маловразумительный монолог: «Судья? Какой смысл делать судью доктором права? Политики – вот кто творит и создает законы, – заявил он (эта его любовь к тавтологии!). – Если бы не политики, судьям нечего было бы судить… Как судить, если законов нет? Вы меня понимаете? Они бы все остались без работы… Все до единого. Судьи в очереди за пособием по безработице! В своих нелепых париках!…»
Мне потому этот эпизод так врезался в память, что я с большим удовольствием представил себе безработных в судейских париках. Что может быть более абсурдным, чем судьи, отчитывающие людей за «несоответствующий внешний вид» – например, женщин в брюках, – а сами устраивающие в суде нелепый маскарад.
Как бы там ни было, Хэкер вдруг перешел на плаксивое нытье – явный признак того, что он уже дошел до положения риз.
«Судьям и без того куда легче живется. Им не надо лебезить перед телекомментаторами, не надо врать журналистам, не надо изображать симпатию к коллегам по кабинету. Хотите, я вам кое-что скажу? – Он разбил еще один орех, и осколок скорлупы едва не попал казначею в правый глаз. – Если бы судьи снюхались с некоторыми из моих коллег по кабинету, у нас уже завтра была бы введена смертная казнь… и может, оно к лучшему».
Сэр Хамфри попытался было направить беседу в другое русло, но безрезультатно. Хэкер тут же обвиняюще ткнул в него пальцем. «Более того, – объявил он, не отдавая себе отчета, что присутствующим явно не по душе его речь, – ведь я, если хотите знать, не могу посадить в тюрьму сэра Хамфри!» От возмущения сэр Хамфри чуть не поперхнулся.
А Хэкер мутным взором обвел сидящих за столом. «Я не могу посадить в тюрьму? – удивленно повторил он, будто открыл для себя странную аномалию в законе. – А будь я судьей, мне бы ничего не стоило упечь старину Хамфри в Скрабз… проще простого… никаких проблем… раз-два и готово… до встречи через три года… за примерное поведение досрочное освобождение условно…»
Все изумленно переглянулись, когда Хэкер, тяжело сопя, отхлебнул из своего бокала и по его подбородку медленно потекла струйка «фонсеки» выдержки 1927 года. Судя по выражению лиц ученых мужей, им вряд ли приходилось когда-либо видеть политика на вечернем приеме.
(Конечно, в палате общин на поведение Хэкера никто бы и внимания не обратил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158
В этот момент Хамфри внезапно сменил тему разговора, спросив, когда в университете присуждаются почетные звания. Мастер ответил, что, хотя сама церемония награждения состоится еще не скоро, в июне, окончательное утверждение кандидатур сенатом должно завершиться через две-три недели.
Мне кажется, сэр Хамфри не случайно завел об этом речь.
(Упомянутая церемония проводится ежегодно в июне и состоит из двух частей: обильного завтрака в «Кодрингтонской библиотеке всех душ» и приема во второй половине дня. Процедура награждения проходит в Шелдоне в полном соответствии с древними традициями, включая выступления на латинском языке. Канцлером университета в тот период являлся господин (как его тогда называли) Гарольд Макмиллан, впоследствии граф Стоктонский. – Ред.)
Я без труда догадался: Хамфри, мастер и казначей недвусмысленно намекали на некую, весьма заманчивую перспективу. Должен сознаться, я всегда втайне сожалел, что не принадлежу к числу выходцев из Оксбриджа, ведь в интеллектуальном отношении мне, естественно, у них не занимать. А наверное, мало кто из питомцев ЛЭШа когда-либо удостаивался чести получить почетную степень Оксфордского университета.
Затем мастер, как бы невзначай, упомянул о наличии у них незаполненной вакансии почетного доктора права. Они, дескать, еще колеблются, присудить эту степень судье или кому-нибудь из правительства.
Я высказал мнение, что выбор, конечно же, должен пасть на политика. Хотя бы из уважения к канцлеру университета. Честно говоря, я не очень хорошо помню, как я выразился, но моя аргументация, по-видимому, была неотразимой. Иначе чем объяснить тот энтузиазм и одобрение, которые она вызвала у всех присутствовавших?
Утомленный собственным красноречием и яркими впечатлениями от приема, я крепко уснул в машине по дороге домой.
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Ознакомившись с рассказом Хэкера о приеме в Бейли, должен не без сожаления отметить, что министр, мягко говоря, не слишком точен в формулировках и грешит неоправданным самовосхвалением.
К тому времени, когда мы перешли к портвейну и десерту, Хэкер, что называется, еле ворочал языком.
Мастер, сэр Хамфри и казначей пытались внушить ему мысль, что он может прямо-таки обессмертить свое имя, став покровителем колледжа – иными словами, сделав исключение для Бейли в вопросе об иностранных студентах. Типичный оксфордский подход: услуга за услугу.
В его интерпретации разговора о колледжах Вольфсона и Иисуса пропущены некоторые существенные детали. В частности, услышав, что помимо Иисуса и святого Иоанна Вольфсон является единственным человеком, имя которого присвоено колледжу, он осоловело посмотрел на нас и тупо переспросил: «Иисуса»? Казначей счел необходимым внести ясность: «Иисуса Христа».
Свою тираду насчет того, чтобы не давать в обиду других, Хэкер выдал, подливая себе портвейна. Произнес он, как сейчас помню, буквально следующее: «Да, никогда нельзя давать себя в обиду… э-э… я имею в виду, не давать в обиду своих друзей… то есть колледж… не за звания, конечно…» Яснее некуда!
Мастер и казначей, как положено, разразились дежурными фразами вроде: «Ну, разумеется, не за звания», «Никому и в голову не придет» – и так далее в том же духе.
В ответ Хэкер понес всякую ахинею, что он избрал карьеру политика специально, чтобы не давать в обиду других, как он безразличен к почестям и тому подобное. Однако едва речь зашла о возможности получить почетную степень, он пришел в невероятное возбуждение и так яростно расколол грецкий орех, что скорлупа разлетелась в разные стороны, словно шрапнель.
Затем началось такое… вспоминать неловко.
Когда был поднят вопрос, кому предпочтительнее отдать единственную вакансию на почетную степень доктора права (если она действительно была единственной) – судье или политику, ни у кого не осталось сомнений: ученая братия решила поиграть с Хэкером, как кошка с мышкой.
Он же был слишком пьян и, естественно, не замечал, что они просто развлекаются. Я навсегда запомнил его маловразумительный монолог: «Судья? Какой смысл делать судью доктором права? Политики – вот кто творит и создает законы, – заявил он (эта его любовь к тавтологии!). – Если бы не политики, судьям нечего было бы судить… Как судить, если законов нет? Вы меня понимаете? Они бы все остались без работы… Все до единого. Судьи в очереди за пособием по безработице! В своих нелепых париках!…»
Мне потому этот эпизод так врезался в память, что я с большим удовольствием представил себе безработных в судейских париках. Что может быть более абсурдным, чем судьи, отчитывающие людей за «несоответствующий внешний вид» – например, женщин в брюках, – а сами устраивающие в суде нелепый маскарад.
Как бы там ни было, Хэкер вдруг перешел на плаксивое нытье – явный признак того, что он уже дошел до положения риз.
«Судьям и без того куда легче живется. Им не надо лебезить перед телекомментаторами, не надо врать журналистам, не надо изображать симпатию к коллегам по кабинету. Хотите, я вам кое-что скажу? – Он разбил еще один орех, и осколок скорлупы едва не попал казначею в правый глаз. – Если бы судьи снюхались с некоторыми из моих коллег по кабинету, у нас уже завтра была бы введена смертная казнь… и может, оно к лучшему».
Сэр Хамфри попытался было направить беседу в другое русло, но безрезультатно. Хэкер тут же обвиняюще ткнул в него пальцем. «Более того, – объявил он, не отдавая себе отчета, что присутствующим явно не по душе его речь, – ведь я, если хотите знать, не могу посадить в тюрьму сэра Хамфри!» От возмущения сэр Хамфри чуть не поперхнулся.
А Хэкер мутным взором обвел сидящих за столом. «Я не могу посадить в тюрьму? – удивленно повторил он, будто открыл для себя странную аномалию в законе. – А будь я судьей, мне бы ничего не стоило упечь старину Хамфри в Скрабз… проще простого… никаких проблем… раз-два и готово… до встречи через три года… за примерное поведение досрочное освобождение условно…»
Все изумленно переглянулись, когда Хэкер, тяжело сопя, отхлебнул из своего бокала и по его подбородку медленно потекла струйка «фонсеки» выдержки 1927 года. Судя по выражению лиц ученых мужей, им вряд ли приходилось когда-либо видеть политика на вечернем приеме.
(Конечно, в палате общин на поведение Хэкера никто бы и внимания не обратил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158