вы стали яблоком раздора; вы должны смотреть на себя, как на орудие сатаны; с вашей помощью нечистый разъединяет сестер, чтобы лишить их душевного мира, которым они наслаждались, взаимно наставляя друг друга в добродетели. Я не могу этого видеть без сердечного сокрушения и от имени неба заявляю вам, что вас постигнет большое несчастье, если вы отсюда не удалитесь. Я рад, что могу переговорить с вами перед уходом, ибо, судя по вашему лицу, вы честный и разумный юноша и не пренебрежете советом, который я даю во имя вашего блага и ради спокойствия обитательниц сего дома.
– Это я-то честный юноша? – воскликнул я, слушая его речь кое-как и ничуть не тронутый этими увещаниями. – Вы говорите, что, судя по лицу, я порядочный человек? Уверяю вас, это ошибка, вы просто хорошенько не подумали; ручаюсь, что ничего подобного вы на моем лице не видите; напротив, вы находите, что я больше всего похож на плута, который не постесняется присвоить хозяйское добро; доверять мне не следует, я вполне способен перерезать горло человеку, чтобы отнять у него кошелек: вот что вы обо мне думаете.
– Откуда вы это взяли, дитя мое? – ответил он, покраснев.
– Я повторяю слова одного весьма проницательного человека, который сразу меня раскусил. Сам господь внушил ему, что я отъявленный негодяй. Вы скрытничаете, сударь, но я знаю ваши мысли. Тот же почтенный человек сказал еще, что я чересчур молод, и если барышни возьмут меня в услужение, соседи подумают дурное. К тому же дьявол не дремлет и может соблазнить мною хозяек, так как я шалопай с приятной наружностью. Разве не так, господин аббат?
– Не понимаю, что вы хотите сказать, – пробормотал он, опустив глаза.
– Понимаете, понимаете! – ответил я. – А не кажется ли вам, что мадемуазель Абер-младшая уже и сейчас слишком расположена ко мне из-за услуги, которую я ей оказал? Пожалуй, тут кроется грех, уже пустивший корни. За старшую можно не бояться, она-то послушна; если бы только она, я мог бы оставаться в доме; моя физиономия ничего ей не говорит – поэтому она согласна меня прогнать. А вот младшая упирается, это плохой признак, она ко мне слишком благосклонна, а между тем обязана любить только вас, духовного наставника – для ее спасения и для вашего благополучия. Однако с совестью надо быть поосторожней: если бы ваша не была так покладиста, божья благодать и покой продолжали бы царить в этом доме, и вы сами отлично это знаете, господин священник.
– Как прикажете вас понимать? – спросил он.
– А так, – ответил я, – что господь бог не велит нам блуждать между трех сосен. Представьте себе, что когда вы читали проповедь барышням, я был недалеко от амвона. Скажу вам о себе, я человек простой; я бы не сумел зарабатывать на жизнь, наставляя пожилых девиц, – не такой я ловкач; мой удел – убирать и чистить в доме, и дай бог всякому исполнять свою работу так же честно. Ваше ремесло, на мой взгляд, куда менее верное, чем мое. В отличие от вас, я не цепляюсь за свою должность и никогда не стану сгонять других с места из страха, как бы меня самого не согнали.
При этих словах почтенный священнослужитель молча повернулся и покинул кухню.
Иное правдивое слово бьет в цель без промаха.
Он так смутился, что не нашел подходящего ответа и почел за лучшее спастись бегством.
Между тем Катрин все не возвращалась; прошло еще четверть часа; наконец она вошла, воздевая руки к небу и восклицая:
– Боже милостивый, господи Иисусе, что творится, что творится!
– В чем дело, мадам Катрин, – спросил я, – там подрались? Кто-нибудь погибает?
– Погибает наше мирное житье! Приказал долго жить союз двух сестер!
– А кто же его прикончил? – спросил я.
– Увы! На него напустились и совесть и мораль. Вот к чему привели проповеди господина наставника! Я уже давно говорю, напрасно он так вдается в дела нашей совести.
– Да что такое стряслось? – снова спросил я.
– Все пропало. Барышни уже не могут спасать душу вместе, – ответила она. – Это дело решенное. Младшая барышня переезжает в другой дом и просит сказать тебе, чтобы ты ее подождал: вы уйдете вместе. А я прошу вас подождать и меня: старшая барышня у нас с язычком, а у меня характер вспыльчивый, и никаким священникам не удастся излечить меня от этой хвори; мы в Пикардии все горячие, уж такая у нас земля. В одном доме двум головам не ужиться, значит моя отойдет к младшей: у нее своей-то вовсе нет.
Не успела Катрин договорить, как появилась сама мадемуазель Абер-младшая.
– Дитя мое, – сказала она, входя, – сестра не хочет, чтобы вы у нас служили, но я вас не отпускаю; все, что мне наговорили, – и она и духовное лицо, только что покинувшее нас, – лишь укрепляет меня в этом намерении. Вы воспользуетесь плодами их необдуманных действий; я привела вас сюда, я перед вами в долгу: итак, вы уйдете вместе со мной. Сейчас же иду искать другую квартиру и прошу вас сопровождать меня, так как я еще не совсем здорова.
– Сделайте милость, сударыня, – сказал я, – я служу только вам одной, и вы будете довольны моей службой.
– Я тоже с вами не расстанусь, барышня, так и знайте, – заявила Катрин. – На другой квартире, вы будете кушать такие же сочные фрикасе, как здесь. Пусть наша старшенькая устраивается, как знает, а я уже сыта по горло ее штуками; ей не угодишь – этого мало, того много. Тьфу! Если бы не вы, я бы давно ушла, и поминай как звали! Но вы у нас добрая, а я тоже не безбожница какая-нибудь, вот и терпишь. Привыкла к вам.
– Спасибо на добром слове, – сказала мадемуазель Абер, – там видно будет; сначала надо подыскать жилье. У меня здесь много мебели, в один день не перевезешь; еще успеем все обсудить; пойдемте, Жакоб, пора отправляться.
Я давеча назвал себя, и мадемуазель запомнила мое имя.
Ответ ее, как мне показалось, озадачил мадам Катрин; обычно она за словом в карман не лезла, но на этот раз не нашлась, что сказать.
Я отлично видел, что мадемуазель Абер вовсе не хотелось принимать ее в нашу компанию; и по правде говоря, потеря была невелика: хотя Катрин в один день успевала пробормотать столько молитв, сколько иному бы хватило на целый месяц, это была женщина на редкость сварливая и грубая. Даже приятные вещи она говорила таким тоном, каким другие бранятся.
Но оставим ее, пусть себе дуется.
Мы отправились вдвоем: мадемуазель Абер взяла меня под руку, и могу сказать, что никогда в жизни я не испытывал такого удовольствия, поддерживая даму на улице, как в тот раз. Поступок этой милой барышни подкупил меня. Что может быть приятней, чем уверенность в чьей-либо дружбе? А я был уверен в ее дружбе, я нисколько в ней не сомневался и понимал ее отношение к себе как-то по-особенному, в очень лестном для себя смысле; оно трогало меня сильнее, чем обыкновенное расположение. Я находил в нем прелесть, какой не бывает в простой дружбе, и в свою очередь выражал ей благодарность не совсем обычным способом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
– Это я-то честный юноша? – воскликнул я, слушая его речь кое-как и ничуть не тронутый этими увещаниями. – Вы говорите, что, судя по лицу, я порядочный человек? Уверяю вас, это ошибка, вы просто хорошенько не подумали; ручаюсь, что ничего подобного вы на моем лице не видите; напротив, вы находите, что я больше всего похож на плута, который не постесняется присвоить хозяйское добро; доверять мне не следует, я вполне способен перерезать горло человеку, чтобы отнять у него кошелек: вот что вы обо мне думаете.
– Откуда вы это взяли, дитя мое? – ответил он, покраснев.
– Я повторяю слова одного весьма проницательного человека, который сразу меня раскусил. Сам господь внушил ему, что я отъявленный негодяй. Вы скрытничаете, сударь, но я знаю ваши мысли. Тот же почтенный человек сказал еще, что я чересчур молод, и если барышни возьмут меня в услужение, соседи подумают дурное. К тому же дьявол не дремлет и может соблазнить мною хозяек, так как я шалопай с приятной наружностью. Разве не так, господин аббат?
– Не понимаю, что вы хотите сказать, – пробормотал он, опустив глаза.
– Понимаете, понимаете! – ответил я. – А не кажется ли вам, что мадемуазель Абер-младшая уже и сейчас слишком расположена ко мне из-за услуги, которую я ей оказал? Пожалуй, тут кроется грех, уже пустивший корни. За старшую можно не бояться, она-то послушна; если бы только она, я мог бы оставаться в доме; моя физиономия ничего ей не говорит – поэтому она согласна меня прогнать. А вот младшая упирается, это плохой признак, она ко мне слишком благосклонна, а между тем обязана любить только вас, духовного наставника – для ее спасения и для вашего благополучия. Однако с совестью надо быть поосторожней: если бы ваша не была так покладиста, божья благодать и покой продолжали бы царить в этом доме, и вы сами отлично это знаете, господин священник.
– Как прикажете вас понимать? – спросил он.
– А так, – ответил я, – что господь бог не велит нам блуждать между трех сосен. Представьте себе, что когда вы читали проповедь барышням, я был недалеко от амвона. Скажу вам о себе, я человек простой; я бы не сумел зарабатывать на жизнь, наставляя пожилых девиц, – не такой я ловкач; мой удел – убирать и чистить в доме, и дай бог всякому исполнять свою работу так же честно. Ваше ремесло, на мой взгляд, куда менее верное, чем мое. В отличие от вас, я не цепляюсь за свою должность и никогда не стану сгонять других с места из страха, как бы меня самого не согнали.
При этих словах почтенный священнослужитель молча повернулся и покинул кухню.
Иное правдивое слово бьет в цель без промаха.
Он так смутился, что не нашел подходящего ответа и почел за лучшее спастись бегством.
Между тем Катрин все не возвращалась; прошло еще четверть часа; наконец она вошла, воздевая руки к небу и восклицая:
– Боже милостивый, господи Иисусе, что творится, что творится!
– В чем дело, мадам Катрин, – спросил я, – там подрались? Кто-нибудь погибает?
– Погибает наше мирное житье! Приказал долго жить союз двух сестер!
– А кто же его прикончил? – спросил я.
– Увы! На него напустились и совесть и мораль. Вот к чему привели проповеди господина наставника! Я уже давно говорю, напрасно он так вдается в дела нашей совести.
– Да что такое стряслось? – снова спросил я.
– Все пропало. Барышни уже не могут спасать душу вместе, – ответила она. – Это дело решенное. Младшая барышня переезжает в другой дом и просит сказать тебе, чтобы ты ее подождал: вы уйдете вместе. А я прошу вас подождать и меня: старшая барышня у нас с язычком, а у меня характер вспыльчивый, и никаким священникам не удастся излечить меня от этой хвори; мы в Пикардии все горячие, уж такая у нас земля. В одном доме двум головам не ужиться, значит моя отойдет к младшей: у нее своей-то вовсе нет.
Не успела Катрин договорить, как появилась сама мадемуазель Абер-младшая.
– Дитя мое, – сказала она, входя, – сестра не хочет, чтобы вы у нас служили, но я вас не отпускаю; все, что мне наговорили, – и она и духовное лицо, только что покинувшее нас, – лишь укрепляет меня в этом намерении. Вы воспользуетесь плодами их необдуманных действий; я привела вас сюда, я перед вами в долгу: итак, вы уйдете вместе со мной. Сейчас же иду искать другую квартиру и прошу вас сопровождать меня, так как я еще не совсем здорова.
– Сделайте милость, сударыня, – сказал я, – я служу только вам одной, и вы будете довольны моей службой.
– Я тоже с вами не расстанусь, барышня, так и знайте, – заявила Катрин. – На другой квартире, вы будете кушать такие же сочные фрикасе, как здесь. Пусть наша старшенькая устраивается, как знает, а я уже сыта по горло ее штуками; ей не угодишь – этого мало, того много. Тьфу! Если бы не вы, я бы давно ушла, и поминай как звали! Но вы у нас добрая, а я тоже не безбожница какая-нибудь, вот и терпишь. Привыкла к вам.
– Спасибо на добром слове, – сказала мадемуазель Абер, – там видно будет; сначала надо подыскать жилье. У меня здесь много мебели, в один день не перевезешь; еще успеем все обсудить; пойдемте, Жакоб, пора отправляться.
Я давеча назвал себя, и мадемуазель запомнила мое имя.
Ответ ее, как мне показалось, озадачил мадам Катрин; обычно она за словом в карман не лезла, но на этот раз не нашлась, что сказать.
Я отлично видел, что мадемуазель Абер вовсе не хотелось принимать ее в нашу компанию; и по правде говоря, потеря была невелика: хотя Катрин в один день успевала пробормотать столько молитв, сколько иному бы хватило на целый месяц, это была женщина на редкость сварливая и грубая. Даже приятные вещи она говорила таким тоном, каким другие бранятся.
Но оставим ее, пусть себе дуется.
Мы отправились вдвоем: мадемуазель Абер взяла меня под руку, и могу сказать, что никогда в жизни я не испытывал такого удовольствия, поддерживая даму на улице, как в тот раз. Поступок этой милой барышни подкупил меня. Что может быть приятней, чем уверенность в чьей-либо дружбе? А я был уверен в ее дружбе, я нисколько в ней не сомневался и понимал ее отношение к себе как-то по-особенному, в очень лестном для себя смысле; оно трогало меня сильнее, чем обыкновенное расположение. Я находил в нем прелесть, какой не бывает в простой дружбе, и в свою очередь выражал ей благодарность не совсем обычным способом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132