«вы получите награду». Эта формула, надо сказать, кажется им тем неотразимей, чем реже они к ней прибегают. Им и в голову не приходит, что люди могут думать не так, как они.
Весь в плену подобных мыслей, господин де Фекур обратился ко мне со следующими словами:
– Эта госпожа д'Орвиль хороша собой; муж ее, как видно, недолго протянет, его сальдо подведено. Она молода, ей понадобится помощь; скажите ей, что она сможет обратиться ко мне.
– Это предложение, сударь, будет иметь куда больше силы, – сказал я, – если вы сделаете его сами. Я мало знаком с госпожей д'Орвиль: вы покровительствовали ее мужу, вы оставили за ним место, и было бы вполне естественно, если бы вы сами уведомили ее о ваших намерениях. В посредники я, право же, не гожусь.
– Ну, ты, как видно, просто глуп! – ответил финансист. – Я говорю, что ты должен с ней поговорить; я слишком занят, чтобы заниматься ухаживаньем. Объясни ей, что я влюблен, что я не только сохраняю место за ее мужем (пусть она знает, что это делается ради нее), но возьму на себя и все заботы о ней. Вместо всякой благодарности я прошу ее только зайти ко мне послезавтра, и мы обо всем договоримся. Сделай все, но добейся успеха. Ума тебе не занимать, а если окажешь мне эту услугу, то тебе не понадобятся рекомендации ни от моей невестки, ни от кого бы то ни было.
– Должен сознаться, господин де Фекур, – сказал я, задетый за живое, – не пойму, чего вы от меня требуете; неужели я должен говорить о любви с дамой, которой я совсем не знаю, и при этом не от себя, а от вас! Мое сердце противится этому! По-моему, когда человек любит, он сам должен об этом сказать, и если он пользуется взаимностью, возлюбленная тоже ответит ему сама. Но как понять роль постороннего, которому предлагают вести переговоры о покупке сердца, точно на аукционе: кто больше даст! Не обессудьте, сударь, но я не смогу быть вам полезен.
– В таком случае, – сказал он, – я тебе не нужен. Ты составишь себе состояние при помощи возвышенных чувств. Повинуйся им и увидишь, что с ними можно далеко пойти. Я же найду других, желающих заслужить у меня награду, угождая моим прихотям. Ты никогда ничего не достигнешь, уж поверь мне. Невестка говорит, что ты умен, а по-моему ты обыкновенный остолоп.
Он окинул меня презрительным взглядом, насмешливо улыбнулся и отошел. Я ответил только поклоном, об изяществе которого не берусь судить. Как ни печальны для меня были выводы де Фекура, внутренний голос говорил мне: ты поступил правильно, Ля Валле; твоя молодость, красивые глаза и приятное лицо пригодятся тебе самому в отношениях с женщинами; ты не из такого теста, чтобы быть ходатаем по сердечным делам у Фекура.
Должен, однако, сознаться, что если бы господин д'Орсан не обещал мне своей поддержки, я, быть может, не держался бы так гордо с Фекуром; но обещания моего могущественного друга поддерживали во мне благородные чувства.
Полный таких мыслей, я вслед за Фекуром подошел к постели больной. От неприятного разговора с господином де Фекуром в лицо мне бросилась краска – это случается не только от удовольствия, но и от стыда.
– Как он хорош! – сказала, не церемонясь, больная.
– Да, – важно заметил врач, – у него приятное лицо.
– Но толку из него никогда не выйдет, – довольно грубо вставил финансист, и сразу же обратился к врачу: – Как вы находите мою невестку?
– Лечение, которое ей прописали, вполне правильно; надо его продолжать; но главное, больной нужен покой; я нахожу у нее чрезмерную пульсацию крови.
При этом он так на меня взглянул, что всякому было ясно без слов: он сделал логический вывод, сопоставив состояние своей пациентки и физиономию «черноглазого мальчика».
И в самом деле: разве мог бы иначе лекарь, никогда раньше не видавший больного, так сразу понять его природное сложение и определить, что ему требуется? Ничто не ускользает от внимания господ эскулапов. Один быстрый взгляд, два-три слова – и он все заметил и уже знает куда больше, чем может сказать пульс, который он щупает с таким вниманием.
Если бы больная посмела, она бы тут же отвергла мнение врача и выдала бы себя; но можно ли так беспардонно посягать на величие Науки? Правда, госпожа де Фекур стесняться не привыкла и, пожалуй, отважилась бы и на это, но ее деверь опередил ее и решительно предложил всем нам покинуть спальню больной. Приглашение это, безусловно, относилось прежде всего ко мне; и если он попросил удалиться всех, то не из вежливости, а из тщеславного желания показать свою власть над многими.
Я откланялся. Госпожа де Фекур еще раз попыталась просить за меня, но банкир, даже не повернувшись в мою сторону, бросил:
– Он знает, что ему делать. Если он исполнит приказание, я возьму на себя заботу о его дальнейшей судьбе; но если он не желает, то не мое дело его принуждать; всего наилучшего!
И он ушел, глядя прямо перед собой, хотя я вежливо отступил, чтобы его пропустить.
Пришлось и мне выйти вслед за ним. Я сразу отправился к госпоже д'Орвиль, – не для того, чтобы исполнить поручение де Фекура, а чтобы сообщить ей радостную весть: ее мужа пока не увольняют. Ее не оказалось дома, а господин д'Орвиль, по словам слуги, был очень плох и никого не мог принять. Я вернулся домой.
В дверях стояла Агата.
– Сегодня вы ведете себя примерно, господин де Ля Валле, – сказала она, – вы вернулись рано.
Я боялся, что поступлю невежливо, если не отвечу на ее приглашение зайти к ним. Я немного поболтал с этой юной вострушкой, но беседа наша была настолько незначительна, что ее не стоит здесь приводить. Скажу только, что разговор у барышни был ие такой бойкий, как у ее мамаши, потому что она жеманилась.
– Ах, сударь, если бы вы знали, как ваша жена вчера беспокоилась, когда вас долго не было, – сказала она, – вы поняли бы, какую власть имеете над ее сердцем.
– Моя жена ангел доброты, мадемуазель Агата, – ответил я, – я вам бесконечно признателен: ведь вы стараетесь еще усилить во мне чувство благодарности, а это свидетельствует о добром сердце.
– Так оно и есть, – продолжала барышня, – но часть благодарности вы должны уделить нам, потому что мы с матушкой тоже переволновались. Да, мы ужасно тревожились! Не знали, что и думать, и все ждали беды. Я-то ничего не говорила, но мне тоже приходили в голову всякие ужасы.
– Я умею быть благодарным, – ответил я, – и прошу верить, что до глубины души тронут вашим участием и заботой о моем благополучии.
Я поднес к губам ее руку, и она это позволила, хотя в первую минуту сделала вид, будто хочет ее отнять у меня. Целуя ее ручку, я имел в виду лишь выразить свою благодарность, но глазки ее так заблестели, что мне стало ясно: юная кокетка воображает, что одержала победу над моим сердцем. Как раз в этот миг вошла моя жена в сопровождении госпожи д'Ален, которая поддерживала ее под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132
Весь в плену подобных мыслей, господин де Фекур обратился ко мне со следующими словами:
– Эта госпожа д'Орвиль хороша собой; муж ее, как видно, недолго протянет, его сальдо подведено. Она молода, ей понадобится помощь; скажите ей, что она сможет обратиться ко мне.
– Это предложение, сударь, будет иметь куда больше силы, – сказал я, – если вы сделаете его сами. Я мало знаком с госпожей д'Орвиль: вы покровительствовали ее мужу, вы оставили за ним место, и было бы вполне естественно, если бы вы сами уведомили ее о ваших намерениях. В посредники я, право же, не гожусь.
– Ну, ты, как видно, просто глуп! – ответил финансист. – Я говорю, что ты должен с ней поговорить; я слишком занят, чтобы заниматься ухаживаньем. Объясни ей, что я влюблен, что я не только сохраняю место за ее мужем (пусть она знает, что это делается ради нее), но возьму на себя и все заботы о ней. Вместо всякой благодарности я прошу ее только зайти ко мне послезавтра, и мы обо всем договоримся. Сделай все, но добейся успеха. Ума тебе не занимать, а если окажешь мне эту услугу, то тебе не понадобятся рекомендации ни от моей невестки, ни от кого бы то ни было.
– Должен сознаться, господин де Фекур, – сказал я, задетый за живое, – не пойму, чего вы от меня требуете; неужели я должен говорить о любви с дамой, которой я совсем не знаю, и при этом не от себя, а от вас! Мое сердце противится этому! По-моему, когда человек любит, он сам должен об этом сказать, и если он пользуется взаимностью, возлюбленная тоже ответит ему сама. Но как понять роль постороннего, которому предлагают вести переговоры о покупке сердца, точно на аукционе: кто больше даст! Не обессудьте, сударь, но я не смогу быть вам полезен.
– В таком случае, – сказал он, – я тебе не нужен. Ты составишь себе состояние при помощи возвышенных чувств. Повинуйся им и увидишь, что с ними можно далеко пойти. Я же найду других, желающих заслужить у меня награду, угождая моим прихотям. Ты никогда ничего не достигнешь, уж поверь мне. Невестка говорит, что ты умен, а по-моему ты обыкновенный остолоп.
Он окинул меня презрительным взглядом, насмешливо улыбнулся и отошел. Я ответил только поклоном, об изяществе которого не берусь судить. Как ни печальны для меня были выводы де Фекура, внутренний голос говорил мне: ты поступил правильно, Ля Валле; твоя молодость, красивые глаза и приятное лицо пригодятся тебе самому в отношениях с женщинами; ты не из такого теста, чтобы быть ходатаем по сердечным делам у Фекура.
Должен, однако, сознаться, что если бы господин д'Орсан не обещал мне своей поддержки, я, быть может, не держался бы так гордо с Фекуром; но обещания моего могущественного друга поддерживали во мне благородные чувства.
Полный таких мыслей, я вслед за Фекуром подошел к постели больной. От неприятного разговора с господином де Фекуром в лицо мне бросилась краска – это случается не только от удовольствия, но и от стыда.
– Как он хорош! – сказала, не церемонясь, больная.
– Да, – важно заметил врач, – у него приятное лицо.
– Но толку из него никогда не выйдет, – довольно грубо вставил финансист, и сразу же обратился к врачу: – Как вы находите мою невестку?
– Лечение, которое ей прописали, вполне правильно; надо его продолжать; но главное, больной нужен покой; я нахожу у нее чрезмерную пульсацию крови.
При этом он так на меня взглянул, что всякому было ясно без слов: он сделал логический вывод, сопоставив состояние своей пациентки и физиономию «черноглазого мальчика».
И в самом деле: разве мог бы иначе лекарь, никогда раньше не видавший больного, так сразу понять его природное сложение и определить, что ему требуется? Ничто не ускользает от внимания господ эскулапов. Один быстрый взгляд, два-три слова – и он все заметил и уже знает куда больше, чем может сказать пульс, который он щупает с таким вниманием.
Если бы больная посмела, она бы тут же отвергла мнение врача и выдала бы себя; но можно ли так беспардонно посягать на величие Науки? Правда, госпожа де Фекур стесняться не привыкла и, пожалуй, отважилась бы и на это, но ее деверь опередил ее и решительно предложил всем нам покинуть спальню больной. Приглашение это, безусловно, относилось прежде всего ко мне; и если он попросил удалиться всех, то не из вежливости, а из тщеславного желания показать свою власть над многими.
Я откланялся. Госпожа де Фекур еще раз попыталась просить за меня, но банкир, даже не повернувшись в мою сторону, бросил:
– Он знает, что ему делать. Если он исполнит приказание, я возьму на себя заботу о его дальнейшей судьбе; но если он не желает, то не мое дело его принуждать; всего наилучшего!
И он ушел, глядя прямо перед собой, хотя я вежливо отступил, чтобы его пропустить.
Пришлось и мне выйти вслед за ним. Я сразу отправился к госпоже д'Орвиль, – не для того, чтобы исполнить поручение де Фекура, а чтобы сообщить ей радостную весть: ее мужа пока не увольняют. Ее не оказалось дома, а господин д'Орвиль, по словам слуги, был очень плох и никого не мог принять. Я вернулся домой.
В дверях стояла Агата.
– Сегодня вы ведете себя примерно, господин де Ля Валле, – сказала она, – вы вернулись рано.
Я боялся, что поступлю невежливо, если не отвечу на ее приглашение зайти к ним. Я немного поболтал с этой юной вострушкой, но беседа наша была настолько незначительна, что ее не стоит здесь приводить. Скажу только, что разговор у барышни был ие такой бойкий, как у ее мамаши, потому что она жеманилась.
– Ах, сударь, если бы вы знали, как ваша жена вчера беспокоилась, когда вас долго не было, – сказала она, – вы поняли бы, какую власть имеете над ее сердцем.
– Моя жена ангел доброты, мадемуазель Агата, – ответил я, – я вам бесконечно признателен: ведь вы стараетесь еще усилить во мне чувство благодарности, а это свидетельствует о добром сердце.
– Так оно и есть, – продолжала барышня, – но часть благодарности вы должны уделить нам, потому что мы с матушкой тоже переволновались. Да, мы ужасно тревожились! Не знали, что и думать, и все ждали беды. Я-то ничего не говорила, но мне тоже приходили в голову всякие ужасы.
– Я умею быть благодарным, – ответил я, – и прошу верить, что до глубины души тронут вашим участием и заботой о моем благополучии.
Я поднес к губам ее руку, и она это позволила, хотя в первую минуту сделала вид, будто хочет ее отнять у меня. Целуя ее ручку, я имел в виду лишь выразить свою благодарность, но глазки ее так заблестели, что мне стало ясно: юная кокетка воображает, что одержала победу над моим сердцем. Как раз в этот миг вошла моя жена в сопровождении госпожи д'Ален, которая поддерживала ее под руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132