Перед ними плавало в мути что-то красное в обрамлении оранжевого.
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
- Может, дежурного врача вызвать? - испуганным женским
голосом спросило это красно-оранжевое. - Он же в соседнем корпусе.
- И так оклемается.
- О-о, глаза открыл! Вам лучше?
Красное отслоилось от оранжевого и стало губами. Над
Тулаевым висело лицо барменши, а справа стоял мужик в малиновом пиджаке. Превозмогая тошноту, Тулаев сел и обернулся. Кавказцев смело из бара неизвестным ветром, а серебряный крест все так же сидел за столиком. "Абсолюта" с бородачом перед ним уже не было, и он смотрел на Тулаева таким же запоминающим взглядом, как и на бутылку совсем недавно, словно другого взгляда у него вообще не существовало от рождения.
- Отведи его в номер, - приказал малиновому пиджаку серебряный крест.
- Вы в каком корпусе живете? - простонала барменша.
Никакого номера у Тулаева не было. На ночь он остался на свой страх и риск, намереваясь переночевать в холле приемного отделения.
- Я сам дойду, - переборов себя, все-таки встал он.
Перед глазами качались лица, шторы, стойка бара, яркая витрина. Он удивленно собрал именно на ней резкость взгляда и наконец-то рассмотрел, что брошенная им бутылка коньяка не долетела до витрины, а упала, вдребезги разбившись, на пол.
- Сколько я должен? - глухо, как будто кто со стороны, спросил он.
- Ничего... Ничего не должны... Коньяк - это такая мелочь. Главное, чтобы начальство санатория ничего не узнало. Мы же здесь арендуем у них...
- А где?..
- Что вы имеете в виду?
- Где эти... ну, которые меня?..
- Они ушли, - грустно покачал головой над столом серебряный
крест. - И мы когда-нибудь уйдем... Навсегда... С концами...
- Эти... которые буянили... они - местные, - пояснила барменша.
- Из Марфино, кажется.
- А как они... сюда?..
- Так в заборе же дырок полно. И на мосту через пруды
перелезть через ограждение очень легко.
- На мосту? - удивился Тулаев, ощупывая гудящую голову.
- Да-да, на мосту. Его еще граф Панин построил. Или
Голицын. Я уж и не помню.
- Это такой с колоннами, на въезде? - кажется, вспомнил под нестихающий гул в ушах Тулаев.
- С колоннами, - подтвердила она. - Красивый такой, из
красного кирпича.
- Дай нам еще флакон "Абсолюта", - поставил на стойку уже осушенную бутылку малиновый пиджак. - Ночь только начинается.
- С черной смородиной? - бросив держащегося за стену Тулаева, барменша метнулась за стойку.
- С черной пусть бабы пьют, - цыкнул он через щель в
зубак. - А нам чистяк давай.
Проскальзывая ладонями по шершавой стене, Тулаев вышел на улицу, и ему сразу стало получше. Вечерняя свежесть, пропитанная запахом сосновой хвои, ударила в ноздри, всколыхнула туман, густыми хлопьями катающийся от уха к уху, и он медленно стал редеть. Тошнота комком все еще стояла у горла, и ныли мышцы живота, отбитые бандитским ботинком, но голова уже могла соображать. Она заставила Тулаева забыть о боли и погнала его в ночь мимо брошенных зданий дворянской усадьбы, на территории которой, собственно и находился санаторий, мимо заглохшего, вонючего пруда, вниз, вниз, к каменному мосту.
- Наждак, ты - сука!.. Пусти меня, я убью эту гниду! - остановил его голос из тьмы.
- Не рыпайся! Пошли до хазы!
Тулаев шагнул к кустам, слился с ними.
- Ты со страху в штаны наложил, Наждак!
- Заткнись, урод! Из-за тебя мы чуть на перо к вору в
законе не попали.
- Как-кому вору?! Он - хиляк моржовый! Он...
- Вор - это не он. Вор в углу сидел.
- Ну и что?! Да я твоего вора!..
- Заткнись! Если Савельич узнает, что мы прокололись, он
тебе крылышки подрежет. Забыл, как он предупреждал, чтоб больше не "светились"?
- Да я...
- Пошли... Еще эту грымзу кормить надо.
Звякнуло что-то металлическое, прошуршали ветки, кто-то матюгнулся, громко харкнул. Сколько ни силился Тулаев, так никого и не разглядел. Верзила и его дружок явно ушли, но куда - влево или вправо, - он не мог понять. Луна еще не родилась, и стояла такая могильная тьма, что в ней можно было потерять даже самого себя.
В голову опять вернулась муть. Спасти от нее мог только сон. Тулаев на ощупь определил, что перед ним металлическая сетка, перегородившая ход с моста на территорию санатория. С нее сыпалась ржавая труха, и, наверное, ладони уже стали оранжевыми. Тулаев представил, как он измажется, пока перелезет через сетку, и расхотел это делать. Желание сна оказалось сильнее, и он, подчиняясь ему, побрел по угрюмой аллее к корпусам санатория.
32
В камере смертников каждый звук имел особое значение. Даже тишина казалась звуком. Когда она устанавливалась в камере, то это была не просто тишина, а осуществившаяся надежда. А уж если звук рождался дверью, то он мог либо вселить страх, либо вызвать урчание желудка. Смотря что щелкало.
На этот раз звук был хороший. После клацания посередине двери высветился квадрат, и на откинутую полочку прапорщик-инспектор выставил две алюминиевые миски с холодными макаронами, баклажку теплой воды, закрашенной непонятно чем под чай, и черствые куски хлеба.
Семен Куфяков сразу ощутил, как внутри зашевелился желудок, и, встав с топчана, посмотрел на часы. Завтрак всегда приносили в 08.17. На его циферблате стрелка уже заползла за двадцать минут, и он вернул ее на место, ко второй рисочке после пятнадцати.
- Ну чего замерли?! Шустрее разбирайте! - поторопил прапорщик.
Куфяков бережно перенес и поставил на топчан рядом с
лежащим Миусом алюминиевую миску с макаронами, накрыл их выданными на двоих кусками хлеба, почти бегом вернулся к двери и забрал остальное.
- Пляши, Семен. Тебе письмо, - положил прапорщик на освободившуюся полочку распечатанный конверт. - От братухи.
Дрожащие пальцы Куфякова еле успели схватить бумагу. Под хлопок на двери исчезло светлое пятно, и она снова стала зеленой как плесень.
- Дай сюда! - вырвал конверт Миус.
Куфяков молча вернулся к своему топчану, достал из-под подушки ложку и быстро-быстро съел макароны. Если бы его спросили, холодными они были или горячими, он бы не вспомнил. Впрочем, в камере стояла такая жара, что горячая еда здесь бы только раздражала.
Лихорадочно заглатывая своими маленькими глазками кривые строчки письма, Миус языком слизнул пот с верхней губы. Сначала пляшущие буквы вызвали радость, потом удивление, а когда он всмотрелся в одно из слов, жалость. Миус так давно не испытывал этого чувства, что даже немного испугался.
Дохлебывающий свою кружку чая Куфяков как-то странно посмотрел на него, и Миуса перекорежило. Он швырнул письмо в лицо соседу, схватил его ложку с прилипшим на ручку куском серой макаронины, вернулся к своему топчану и со всего размаха воткнул острие ручки в стену. Над левой стороной треугольника появилась еще одна точка. Теперь их было уже четыре.
Куфяков с уже привычным ужасом смотрел на спину Миуса, к которой прилипла майка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112