Я побежал в том же темпе – это было гораздо легче. Когда в тот раз, во время первой встречи, он добежал до угла и свернул к югу, он оглянулся и посмотрел в мою сторону, но не на меня, а куда-то мимо. Делая вслед за мужчиной поворот, я оглянулся через плечо и ярдах в пятидесяти позади себя увидел светловолосую женщину, которая бежала по дорожке. Маленький терьер послушно трусил рядом с ней. Когда я в следующий раз начал пробежку, женщина бежала впереди меня, едва поспевая за своей собакой. Пес свернул в лес, потом выскочил оттуда и вернулся к хозяйке. Я сократил расстояние между нами, и в этот момент женщина обернулась. Я проследил за ее взглядом, она смотрела в направлении Дрэйтон-стрит, где бежал тот самый черный мужчина с тем же синим ремешком. Мужчина глядел на блондинку.
С тех пор я понял, что они все время бегают по парку вместе, все время поглядывая друг на друга, причем, мужчина всегда держал синий ремешок, а женщина всегда была с собакой. Иногда впереди бежал он, иногда – она, и их всегда разделяло не меньше сотни ярдов.
Однажды я встретил мужчину в супермаркете – он толкал перед собой тележку с покупками, а в другой раз, будучи на Райт-сквер, я видел, как он садился в зеленый «линкольн» последней модели. Правда, ни в супермаркете, ни в «линкольне» при нем не было ни синего ремешка, ни блондинки. Несколько дней спустя увидел я и даму – она выходила из банка. С ней не было никого, кроме верного терьера, которого она вела на синем поводке.
– У нас в Саванне не бывает черно-белых романов, – заявил мне Джо Одом, когда я в разговоре упомянул о виденной мною парочке. – Особенно между черным мужчиной и белой женщиной. За последние двадцать лет в Саванне многое изменилось, но не это. Единственная женщина, о которой говорили, что у нее черный любовник – это Бэднесс, но она порвала с ним. Эта дама была женой одного влиятельного саваннского бизнесмена и большую часть своей с ним совместной жизни имела любовников, что вполне приемлемо. Саванна спокойно терпит выставляемую напоказ супружескую неверность, какой бы вопиющей она ни являлась. Саванна обожает такие вещи, она жить без них не может. И сколько бы ни случилось здесь измен, городу всегда будет мало. Но даже Бэднесс хватило ума понять, что можно, а чего нельзя, и, когда ей стало невтерпеж завести роман с черным, она уехала с ним в Атланту.
Все это мне было понятно и без Джо, но я не мог разобраться в некоторых мелких деталях, касающихся моих компаньонов по бегу. Почему, например, мужчина постоянно носил с собой синий поводок? Когда и где женщина передавала его ему? В конце концов я понял, что именно этих мелочей я никогда и ни за что не узнаю.
Когда мне случалось прогуливаться по Булл-стрит ближе к вечеру, я непременно встречал по дороге очень старого и исполненного неподдельного достоинства черного джентльмена. На нем неизменно был строгий костюм, накрахмаленная белая сорочка и мягкая фетровая шляпа. Галстуки приглушенных тонов в строгую полоску, костюмы отличного покроя, правда, сшитые на несколько более крупного человека.
Каждый день, в одно и то же время, старик проходил через кованые железные ворота грандиозного дома Армстронга и гулял по северной стороне Форсайт-парка, затем он поворачивал налево и шел по Булл-стрит к Сити-холл, откуда возвращался тем же путем. Это был настоящий джентльмен. Встречаясь со знакомыми, он кивал головой и в знак приветствия приподнимал шляпу. Однако, мне удалось заметить, что и он сам и те, кого он приветствовал, играют в какую-то весьма странную игру. Большей частью это были хорошо одетые деловые люди, которые задавали старику такой вопрос: «Все еще прогуливаете собаку?» Было совершенно очевидно, что никакой собаки рядом нет, однако джентльмен с достоинством отвечал: «Да, все еще прогуливаю собаку». Потом он оглядывался через плечо, говоря в пространство: «Пошли, Патрик!», и преспокойно дефилировал дальше.
Однажды, проходя по Медисон-сквер, я увидел старика. Он стоял возле монумента, повернувшись лицом к толпе туристов, и пел. Слов я не разобрал, был слышен только пронзительно высокий тенор. Когда старик закончил песню, туристы зааплодировали, а девушка-гид, подойдя к нему, сунула что-то ему в руку. Певец с достоинством поклонился и пошел своей дорогой. К перекрестку мы подошли одновременно.
– Это было прекрасно, – сказал я.
– Что вы, сердечное вам спасибо, – со свойственной ему вежливостью ответил старик. – Меня зовут Уильям Саймон Гловер.
Я тоже представился и сообщил мистеру Гловеру, что мы с ним часто гуляем по одной улице. Я не стал упоминать о собаке, надеясь, что эта тема всплывет в беседе сама собой.
– О, да, – проговорил он. – Я бываю в центре каждый день в семь часов утра. Мне восемьдесят шесть лет, и я давно на пенсии, но стараюсь не залеживаться. Работаю швейцаром в юридической конторе «Бьюхен, Уильямс и Леви».
В голосе мистера Гловера проскользнули самодовольные нотки. Он произнес название конторы так, словно после каждой фамилии стоял восклицательный знак.
– Сейчас я швейцар, но все знают, что на самом деле я – певец, – продолжил он, когда мы двинулись на зеленый свет. – Я начал учиться пению в церкви, когда мне было двенадцать лет. Я качал тогда за четвертак в день мехи органа, одна леди играла на нем, а другая пела. Я тогда не знал ни немецкого, ни французского, ни итальянского, но так часто слышал то, что пела та леди, что научился петь сам, не понимая ни одного слова. Как-то раз, в воскресенье, во время утренней службы леди не смогла петь, и я исполнил вместо нее «Аллилуйя» и не как-нибудь, а по-итальянски.
– И получилось? – поинтересовался я.
Мистер Гловер остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом он широко открыл рот и набрал в легкие побольше воздуха. Откуда-то из глубин его необъятной глотки раздался высокий, дребезжащий звук: «Ааааа ли луууу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа!» Я слышал сейчас не тенор, а самый настоящий вибрирующий фальцет. Видимо, в памяти старика намертво запечатлелось сопрано, которым много лет назад пела в церкви этот гимн «та леди».
– Ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа! – Мистер Гловер на секунду остановился, чтобы набрать в легкие еще одну порцию воздуха. – А заканчивала леди всегда так: ААААААААааа ли луууууууу йаа!
– Таким, значит, был ваш дебют, – заметил я.
– Сущая правда! Так я начинал. Потом та леди научила меня петь по-немецки, по-французски и по-итальянски! О, да! В шестнадцатом году я стал музыкальным директором первой африканской баптистской церкви. Я дирижировал хором в пятьсот человек восемнадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда в Саванну приехал президент Франклин Рузвельт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
С тех пор я понял, что они все время бегают по парку вместе, все время поглядывая друг на друга, причем, мужчина всегда держал синий ремешок, а женщина всегда была с собакой. Иногда впереди бежал он, иногда – она, и их всегда разделяло не меньше сотни ярдов.
Однажды я встретил мужчину в супермаркете – он толкал перед собой тележку с покупками, а в другой раз, будучи на Райт-сквер, я видел, как он садился в зеленый «линкольн» последней модели. Правда, ни в супермаркете, ни в «линкольне» при нем не было ни синего ремешка, ни блондинки. Несколько дней спустя увидел я и даму – она выходила из банка. С ней не было никого, кроме верного терьера, которого она вела на синем поводке.
– У нас в Саванне не бывает черно-белых романов, – заявил мне Джо Одом, когда я в разговоре упомянул о виденной мною парочке. – Особенно между черным мужчиной и белой женщиной. За последние двадцать лет в Саванне многое изменилось, но не это. Единственная женщина, о которой говорили, что у нее черный любовник – это Бэднесс, но она порвала с ним. Эта дама была женой одного влиятельного саваннского бизнесмена и большую часть своей с ним совместной жизни имела любовников, что вполне приемлемо. Саванна спокойно терпит выставляемую напоказ супружескую неверность, какой бы вопиющей она ни являлась. Саванна обожает такие вещи, она жить без них не может. И сколько бы ни случилось здесь измен, городу всегда будет мало. Но даже Бэднесс хватило ума понять, что можно, а чего нельзя, и, когда ей стало невтерпеж завести роман с черным, она уехала с ним в Атланту.
Все это мне было понятно и без Джо, но я не мог разобраться в некоторых мелких деталях, касающихся моих компаньонов по бегу. Почему, например, мужчина постоянно носил с собой синий поводок? Когда и где женщина передавала его ему? В конце концов я понял, что именно этих мелочей я никогда и ни за что не узнаю.
Когда мне случалось прогуливаться по Булл-стрит ближе к вечеру, я непременно встречал по дороге очень старого и исполненного неподдельного достоинства черного джентльмена. На нем неизменно был строгий костюм, накрахмаленная белая сорочка и мягкая фетровая шляпа. Галстуки приглушенных тонов в строгую полоску, костюмы отличного покроя, правда, сшитые на несколько более крупного человека.
Каждый день, в одно и то же время, старик проходил через кованые железные ворота грандиозного дома Армстронга и гулял по северной стороне Форсайт-парка, затем он поворачивал налево и шел по Булл-стрит к Сити-холл, откуда возвращался тем же путем. Это был настоящий джентльмен. Встречаясь со знакомыми, он кивал головой и в знак приветствия приподнимал шляпу. Однако, мне удалось заметить, что и он сам и те, кого он приветствовал, играют в какую-то весьма странную игру. Большей частью это были хорошо одетые деловые люди, которые задавали старику такой вопрос: «Все еще прогуливаете собаку?» Было совершенно очевидно, что никакой собаки рядом нет, однако джентльмен с достоинством отвечал: «Да, все еще прогуливаю собаку». Потом он оглядывался через плечо, говоря в пространство: «Пошли, Патрик!», и преспокойно дефилировал дальше.
Однажды, проходя по Медисон-сквер, я увидел старика. Он стоял возле монумента, повернувшись лицом к толпе туристов, и пел. Слов я не разобрал, был слышен только пронзительно высокий тенор. Когда старик закончил песню, туристы зааплодировали, а девушка-гид, подойдя к нему, сунула что-то ему в руку. Певец с достоинством поклонился и пошел своей дорогой. К перекрестку мы подошли одновременно.
– Это было прекрасно, – сказал я.
– Что вы, сердечное вам спасибо, – со свойственной ему вежливостью ответил старик. – Меня зовут Уильям Саймон Гловер.
Я тоже представился и сообщил мистеру Гловеру, что мы с ним часто гуляем по одной улице. Я не стал упоминать о собаке, надеясь, что эта тема всплывет в беседе сама собой.
– О, да, – проговорил он. – Я бываю в центре каждый день в семь часов утра. Мне восемьдесят шесть лет, и я давно на пенсии, но стараюсь не залеживаться. Работаю швейцаром в юридической конторе «Бьюхен, Уильямс и Леви».
В голосе мистера Гловера проскользнули самодовольные нотки. Он произнес название конторы так, словно после каждой фамилии стоял восклицательный знак.
– Сейчас я швейцар, но все знают, что на самом деле я – певец, – продолжил он, когда мы двинулись на зеленый свет. – Я начал учиться пению в церкви, когда мне было двенадцать лет. Я качал тогда за четвертак в день мехи органа, одна леди играла на нем, а другая пела. Я тогда не знал ни немецкого, ни французского, ни итальянского, но так часто слышал то, что пела та леди, что научился петь сам, не понимая ни одного слова. Как-то раз, в воскресенье, во время утренней службы леди не смогла петь, и я исполнил вместо нее «Аллилуйя» и не как-нибудь, а по-итальянски.
– И получилось? – поинтересовался я.
Мистер Гловер остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом он широко открыл рот и набрал в легкие побольше воздуха. Откуда-то из глубин его необъятной глотки раздался высокий, дребезжащий звук: «Ааааа ли луууу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа!» Я слышал сейчас не тенор, а самый настоящий вибрирующий фальцет. Видимо, в памяти старика намертво запечатлелось сопрано, которым много лет назад пела в церкви этот гимн «та леди».
– Ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа, ааа ли луу йаа! – Мистер Гловер на секунду остановился, чтобы набрать в легкие еще одну порцию воздуха. – А заканчивала леди всегда так: ААААААААааа ли луууууууу йаа!
– Таким, значит, был ваш дебют, – заметил я.
– Сущая правда! Так я начинал. Потом та леди научила меня петь по-немецки, по-французски и по-итальянски! О, да! В шестнадцатом году я стал музыкальным директором первой африканской баптистской церкви. Я дирижировал хором в пятьсот человек восемнадцатого ноября тысяча девятьсот тридцать третьего года, когда в Саванну приехал президент Франклин Рузвельт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113