Черные, как вороново крыло, волосы, были туго стянуты в огромный узел и украшали ее голову, словно тюрбан.
– Я уезжаю в Стейтсборо играть в клубе «Кивани», – промолвила она, помахав в воздухе ключами от машины. – В шесть у меня карнавал в Хайнсвилле. В Саванну вернусь в девять. Джо, если я вдруг запоздаю, прикрой меня в баре, ладно?
– Слушаюсь, мадам, – ответил Джо, и женщина удалилась, шелестя шелком и позвякивая ключами.
Одом кивком головы показал на то место, где только что она стояла.
– Вот, только что здесь была самая великая женщина Джорджии – Эмма Келли. Поедемте сегодня с нами, и вы увидите ее в действии. В своем кругу она известна, как «Леди шести тысяч песен».
Последние сорок лет Эмма Келли, не зная отдыха, проводила все свое время, за исключением часов сна, колеся по городам и весям Джорджии, играя на фортепьяно везде, где ее ждали – на выпускных вечерах, свадьбах, митингах и церковных собраниях. Ее надо было только попросить – и она приезжала – в Уэйнсборо, Суэйнсборо, Эллабелл, Хэйзлхерст, Ньюингтон, Джесуп и Джимпс. Она играла в каждой школе на вечерах старшеклассников в каждом городке в радиусе сотни миль от Саванны. В назначенный день она могла поехать в Меттер на показ женских мод, дотом в Силванию, на съезд отставных учителей, а после этого мчаться в Ренс, на праздник по случаю дня рождения. Ближе к вечеру она возвращалась в Саванну, чтобы поиграть в каком-нибудь ночном заведении. Там она играла по понедельникам в «Ротари-клубе», по вторникам в «Львах», у «Кивани» – по четвергам, и в первой баптистской церкви – по воскресеньям. Эмма исполняла старые мелодии и шлягеры, блюзы и вальсы. Ее знали все и везде – в ее неизменных восточных халатах, развевающихся накидках и с высоким тюрбаном иссиня черных волос, скрепленных двумя лакированными заколками.
Эмма происходила из старейшего английского рода, одним из первых прибывшего в Джорджию и Южную Каролину. С Джорджем Келли она познакомилась, когда ей было четыре года, а замуж за него вышла в семнадцать. К тому моменту, когда он умер, Эмма успела родить ему десятерых детей «Не считая пяти выкидышей», – любила добавлять она.
Будучи набожной баптисткой, Эмма не брала в рот спиртного. Правда, один раз, после концерта в офицерском клубе Форт-Стюарта ее остановили на дороге, подозревая в пьянстве за рулем. Полицейский, задержавший ее, посветил фонарем в салон и заявил женщине, что она пьяна, поскольку последние несколько миль ее мотало на шоссе из стороны в сторону. Это была истинная правда, но дело заключалось в том, что Эмма вела машину и одновременно пыталась снять с себя корсет. Она зажмурилась от яркого света, запахнула расстегнутую одежду, не зная, как она сможет выйти из машины в таком виде, и стараясь убедить молодого офицера в своей трезвости. На счастье Эммы она в свое время играла на выпускном вечере в училище, которое в тот год оканчивал этот офицер. Он узнал ее, и через несколько минут пианистка продолжила свой путь.
Большинство патрульных полицейских прекрасно знали машину Эммы, и, когда она поздней ночью проносилась мимо них со скоростью восемьдесят или девяносто миль, они обычно смотрели на это сквозь пальцы. Пианистка очень сочувствовала молодым ретивым полицейским, которые, случалось, останавливали ее, гудя сиреной и сверкая мигалкой. В таких случаях она опускала стекло и мягко говорила: «Ты, наверное, новенький». Она уже знала, какой разнос получит этот мальчик от сурового шерифа: «Ты соображаешь, что делаешь, парень? Ты же остановил Эмму Келли! Знаешь, что ты сейчас сделаешь? Нет? Так я тебе скажу. Ты поедешь впереди и не дай тебе Бог, если с ней что-нибудь случится! Тысяча извинений, мадам. Подобное больше не повторится».
В Саванне поклонники Эммы обычно веселым караваном следовали за ней из одного ночного заведения в другое – из «Висперс» и «Пинк-хауз» в «Фаунтин» и кегельбан «Живой дуб», а оттуда в аэропортовский отель «Кволити». Приезды Эммы были очень выгодны владельцам баров. Блюда и напитки живо разбирались, пока Эмма играла, но стоило ей уехать, как торговля тут же скисала. Много лет дети Эммы просто умоляли ее открыть свой пиано-бар и перестать мотаться по дорогам. После того, как она задавила на шоссе девятого оленя, дети перестали умолять и начали просто настаивать.
– Это разбивает мое сердце, – горестно причитала Эмма, – ведь я так люблю животных, да и ремонт машины стоит недешево.
Она обещала детям подумать об открытии пиано-бара в самое ближайшее время.
Джо Одом знал Эмму всю свою сознательную жизнь и частенько ездил слушать ее игру, в каком бы медвежьем углу она ни выступала. Вскоре после его прихода Эмма исполняла «Сентиментальное путешествие». Это был сигнал. Эмма давала знать Джо, что ей хочется отдохнуть, и Одом на несколько минут с удовольствием занимал ее место за инструментом.
В ту ночь, когда Эмма задавила своего десятого оленя, «Сентиментальное путешествие» зазвучало сразу, как только Одом появился в дверях зала.
– Посмотри, что стало с моей машиной, ладно, ко? – попросила она. – Я не вынесу ее вида. Шесть месяцев спустя они с Джо открыли в стоявшем на берегу реки старом хлопковом складе пиано-бар назвали его «У Эммы».
Зал бара был длинным и узким, уютным, как уставленный книжными полками рабочий кабинет. Крошечная танцевальная площадка умещалась в изгибе большого рояля. Витражное окно выходило на реку, по которой то и дело проплывали баржи. Полки вдоль противоположной стены украшала масса фотографий родных и друзей, а альков у входа целиком посвящался памяти Джонни Мерсера. Да и как могло быть иначе, если именно Мерсер наградил Эмму прозвищем «Леди шести тысяч песен». Согласно подсчетам Джонни, именно столько песен она знала. Как-то раз они с Эммой пролистали кипу песенников, и Мерсер лично проверил, сколько песен Эмма может пропеть от начала до конца. Через три года этой нелегкой работы Мерсер смог наконец грамотно оценить запас лирики в голове Эммы и выдал итог: шесть тысяч песен.
Когда я впервые переступил порог бара и скромно занял место, миссис Келли посмотрела в мою сторону и спросила:
– Какая ваша любимая песня?
Я не ожидал такого вопроса и смутился. Мне показалось, что у меня нет любимой песни, но в этот момент Я заметил за плечом Эммы изображение огромного сухогруза.
– «Корабль!» – выпалил я. – «Мой корабль плывет под шелковыми парусами».
– О, это очень милая песенка, – одобрила мой выбор Эмма. – Курт Вейль, тысяча девятьсот сорок первый год.
Она сыграла эту мелодию, и с тех пор, стоило мне показаться в баре, как в зале тут же начинал звучать «Мой корабль».
– Владельцы всех прочих баров различают своих завсегдатаев по напиткам, которые те заказывают, – говаривала Эмма, – а я различаю своих по тем песням, которые им нравятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
– Я уезжаю в Стейтсборо играть в клубе «Кивани», – промолвила она, помахав в воздухе ключами от машины. – В шесть у меня карнавал в Хайнсвилле. В Саванну вернусь в девять. Джо, если я вдруг запоздаю, прикрой меня в баре, ладно?
– Слушаюсь, мадам, – ответил Джо, и женщина удалилась, шелестя шелком и позвякивая ключами.
Одом кивком головы показал на то место, где только что она стояла.
– Вот, только что здесь была самая великая женщина Джорджии – Эмма Келли. Поедемте сегодня с нами, и вы увидите ее в действии. В своем кругу она известна, как «Леди шести тысяч песен».
Последние сорок лет Эмма Келли, не зная отдыха, проводила все свое время, за исключением часов сна, колеся по городам и весям Джорджии, играя на фортепьяно везде, где ее ждали – на выпускных вечерах, свадьбах, митингах и церковных собраниях. Ее надо было только попросить – и она приезжала – в Уэйнсборо, Суэйнсборо, Эллабелл, Хэйзлхерст, Ньюингтон, Джесуп и Джимпс. Она играла в каждой школе на вечерах старшеклассников в каждом городке в радиусе сотни миль от Саванны. В назначенный день она могла поехать в Меттер на показ женских мод, дотом в Силванию, на съезд отставных учителей, а после этого мчаться в Ренс, на праздник по случаю дня рождения. Ближе к вечеру она возвращалась в Саванну, чтобы поиграть в каком-нибудь ночном заведении. Там она играла по понедельникам в «Ротари-клубе», по вторникам в «Львах», у «Кивани» – по четвергам, и в первой баптистской церкви – по воскресеньям. Эмма исполняла старые мелодии и шлягеры, блюзы и вальсы. Ее знали все и везде – в ее неизменных восточных халатах, развевающихся накидках и с высоким тюрбаном иссиня черных волос, скрепленных двумя лакированными заколками.
Эмма происходила из старейшего английского рода, одним из первых прибывшего в Джорджию и Южную Каролину. С Джорджем Келли она познакомилась, когда ей было четыре года, а замуж за него вышла в семнадцать. К тому моменту, когда он умер, Эмма успела родить ему десятерых детей «Не считая пяти выкидышей», – любила добавлять она.
Будучи набожной баптисткой, Эмма не брала в рот спиртного. Правда, один раз, после концерта в офицерском клубе Форт-Стюарта ее остановили на дороге, подозревая в пьянстве за рулем. Полицейский, задержавший ее, посветил фонарем в салон и заявил женщине, что она пьяна, поскольку последние несколько миль ее мотало на шоссе из стороны в сторону. Это была истинная правда, но дело заключалось в том, что Эмма вела машину и одновременно пыталась снять с себя корсет. Она зажмурилась от яркого света, запахнула расстегнутую одежду, не зная, как она сможет выйти из машины в таком виде, и стараясь убедить молодого офицера в своей трезвости. На счастье Эммы она в свое время играла на выпускном вечере в училище, которое в тот год оканчивал этот офицер. Он узнал ее, и через несколько минут пианистка продолжила свой путь.
Большинство патрульных полицейских прекрасно знали машину Эммы, и, когда она поздней ночью проносилась мимо них со скоростью восемьдесят или девяносто миль, они обычно смотрели на это сквозь пальцы. Пианистка очень сочувствовала молодым ретивым полицейским, которые, случалось, останавливали ее, гудя сиреной и сверкая мигалкой. В таких случаях она опускала стекло и мягко говорила: «Ты, наверное, новенький». Она уже знала, какой разнос получит этот мальчик от сурового шерифа: «Ты соображаешь, что делаешь, парень? Ты же остановил Эмму Келли! Знаешь, что ты сейчас сделаешь? Нет? Так я тебе скажу. Ты поедешь впереди и не дай тебе Бог, если с ней что-нибудь случится! Тысяча извинений, мадам. Подобное больше не повторится».
В Саванне поклонники Эммы обычно веселым караваном следовали за ней из одного ночного заведения в другое – из «Висперс» и «Пинк-хауз» в «Фаунтин» и кегельбан «Живой дуб», а оттуда в аэропортовский отель «Кволити». Приезды Эммы были очень выгодны владельцам баров. Блюда и напитки живо разбирались, пока Эмма играла, но стоило ей уехать, как торговля тут же скисала. Много лет дети Эммы просто умоляли ее открыть свой пиано-бар и перестать мотаться по дорогам. После того, как она задавила на шоссе девятого оленя, дети перестали умолять и начали просто настаивать.
– Это разбивает мое сердце, – горестно причитала Эмма, – ведь я так люблю животных, да и ремонт машины стоит недешево.
Она обещала детям подумать об открытии пиано-бара в самое ближайшее время.
Джо Одом знал Эмму всю свою сознательную жизнь и частенько ездил слушать ее игру, в каком бы медвежьем углу она ни выступала. Вскоре после его прихода Эмма исполняла «Сентиментальное путешествие». Это был сигнал. Эмма давала знать Джо, что ей хочется отдохнуть, и Одом на несколько минут с удовольствием занимал ее место за инструментом.
В ту ночь, когда Эмма задавила своего десятого оленя, «Сентиментальное путешествие» зазвучало сразу, как только Одом появился в дверях зала.
– Посмотри, что стало с моей машиной, ладно, ко? – попросила она. – Я не вынесу ее вида. Шесть месяцев спустя они с Джо открыли в стоявшем на берегу реки старом хлопковом складе пиано-бар назвали его «У Эммы».
Зал бара был длинным и узким, уютным, как уставленный книжными полками рабочий кабинет. Крошечная танцевальная площадка умещалась в изгибе большого рояля. Витражное окно выходило на реку, по которой то и дело проплывали баржи. Полки вдоль противоположной стены украшала масса фотографий родных и друзей, а альков у входа целиком посвящался памяти Джонни Мерсера. Да и как могло быть иначе, если именно Мерсер наградил Эмму прозвищем «Леди шести тысяч песен». Согласно подсчетам Джонни, именно столько песен она знала. Как-то раз они с Эммой пролистали кипу песенников, и Мерсер лично проверил, сколько песен Эмма может пропеть от начала до конца. Через три года этой нелегкой работы Мерсер смог наконец грамотно оценить запас лирики в голове Эммы и выдал итог: шесть тысяч песен.
Когда я впервые переступил порог бара и скромно занял место, миссис Келли посмотрела в мою сторону и спросила:
– Какая ваша любимая песня?
Я не ожидал такого вопроса и смутился. Мне показалось, что у меня нет любимой песни, но в этот момент Я заметил за плечом Эммы изображение огромного сухогруза.
– «Корабль!» – выпалил я. – «Мой корабль плывет под шелковыми парусами».
– О, это очень милая песенка, – одобрила мой выбор Эмма. – Курт Вейль, тысяча девятьсот сорок первый год.
Она сыграла эту мелодию, и с тех пор, стоило мне показаться в баре, как в зале тут же начинал звучать «Мой корабль».
– Владельцы всех прочих баров различают своих завсегдатаев по напиткам, которые те заказывают, – говаривала Эмма, – а я различаю своих по тем песням, которые им нравятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113