Я невольно с шумом хватаю ртом разъедающий глаза воздух. «Олд Спайс» просыпается – его храп сменяется хрипом, чихом, кавалькадой прочих звуков – и вяло поправляет прищепку, перекрывая доступ остаткам вони.
Мы в Нью-Джерси.
Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.
– Могу я снять мешок?
– Это было бы неразумным.
Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.
Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.
– Закрой глаза, – говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.
Ой! Свет – яркий свет – ослепительный – глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.
– Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?
Бац! Очередной подзатыльник.
– Хватит ныть, – рявкает Гарри. – Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.
Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.
Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:
– Иди, давай.
– Туда?
– Ну, куда же еще?
– Не могу ли я снять с носа прищепку?
– Нет.
Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть – рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.
К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.
Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос – низкий, настойчивый – произносит:
– Закройте дверь.
Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.
– Ваши глаза приспособятся, – слышу я голос. – А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?
Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.
– Очень хорошо, – говорит она. – В конце концов, это не так сложно.
Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.
– Итак, мне известно, что вы здесь по делу, – сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. – И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.
Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.
– Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, – продолжает она, – и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес – это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком. То, что допустимо у материнской груди, недопустимо в яслях. Я вытащила вас сюда не ради себя, а для вашего же блага. На самом деле, я уже дважды спасла вам жизнь. Можете мне не верить, но это правда.
Колеофизис, вне всякого сомнения, и при этом красавица. Каждый из шести пальцев на ногах идеальной длины и пропорций, и перепонки между ними без единого изъяна. А ее хвост – о! этот хвост! – в два раза толще моего и в сорок раз милее. Единственное мое желание – избавиться, наконец, от чертовой прищепки, чтобы вдохнуть полной грудью ее аромат.
– Было бы неправдой сказать, что я не… понимаю, чем вы занимаетесь. Но если вы продолжите все эти расспросы, это расследование… мои возможности защищать вас вовсе не безграничны. Вам ясно?
– Мне ясно, что вы имеете в виду, хотя я вовсе не обязан со всем соглашаться. – Мои глаза наконец приходят в норму.
– Этого я и не ожидала.
– А еще мне не ясно, зачем вы притащили меня в хижину в Джерси. Могли бы послать телеграмму.
– Все это вас не касается, – отвечает Колеофизис. – Однако в отличие от всех остальных, я не верю, что вы можете пострадать.
– Кроме стычки с Гарри и Энглбертом, мне вообще ничего не угрожало. Знаете, что ваш головорез грозил разодрать мне горло?
– Они сообщили вам свои имена? – поджимает она губы, явно недовольная.
Я пожимаю плечами:
– Энглберт. Такое не придумаешь.
– Расскажите мне кое-что, – говорит она придвигаясь, так что меня обжигает ее дыхание. – Почему вам непременно нужно встревать во все неприятности?
– Я встреваю? По-моему, это они встревают в мою жизнь.
Пауза. Поцеловать она меня хочет или плюнуть? Ни то ни другое – Колеофизис отстраняется.
– Вы посетили доктора Валлардо, так?
– Если учесть, что ваши головорезы схватили меня у медицинского центра, вам это и без меня известно. – Не спрашивая разрешения – хватит с меня разрешений, – я начинаю приседать, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь оживить онемевшие ноги. Колео не обращает на мою разминку ни малейшего внимания.
– Это не мои головорезы. – И дальше, чуть помедлив: – Доктор Валлардо – человек извращенный, Винсент. Выдающийся, но извращенный. Лучше бы вы оставили его наедине с опытами по ублюдочиванью природы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83
Мы в Нью-Джерси.
Через какое-то время мы останавливаемся. Это случалось и раньше, но теперь мне предлагают вылезти из машины. Я счастлив оказать своим спутникам подобное одолжение и прямо-таки спрыгиваю с заднего сиденья, желая наконец выпрямить сведенные судорогой, онемевшие ноги.
– Могу я снять мешок?
– Это было бы неразумным.
Гарри хватается за мою левую руку, Энглберт за правую, и они тащат меня по ухабам. От подошв ко мне поступают сигналы: мы идем по усыпанной гравием проселочной дороге.
Несколько минут спустя мы выходим на ровную лужайку. Я, на всякий случай, уже вырабатываю план нападения и побега. Я отказываюсь умирать с пакетом от «Блумингдейла» на голове.
– Закрой глаза, – говорит мне Гарри, и на этот раз я принимаю решение проигнорировать его указания.
Ой! Свет – яркий свет – ослепительный – глаза горят, просто пылают! Я тут же захлопываю веки, даруя тень своим уязвленным гляделкам. Гарри смеется надо мной, к нему нехотя присоединяется Энглберт.
– Мои глаза! Что вы сделали с моими глазами?
Бац! Очередной подзатыльник.
– Хватит ныть, – рявкает Гарри. – Я снял с твоей головы мешок, вот и все. Здесь свет яркий, идиотина.
Глаза привыкают, блекнут красные зигзаги на роговице. Постепенно вырисовывается окружающий пейзаж, и, в общем-то, именно так я его себе представлял: неровный расчищенный круг среди растительности, древесная листва заслоняет солнце, однако недостаточно, чтобы дать покой моим измученным глазам. Единственное, чего я не мог себе представить, это наиболее выступающей детали, причем находящейся в самом центре круга: бревенчатой хижины, будто вышедшей из-под топора старого доброго Эйба Линкольна. Насколько мне известно, он тоже такой смастерил.
Гарри слегка подтолкнул меня футбольным пинком по заднице:
– Иди, давай.
– Туда?
– Ну, куда же еще?
– Не могу ли я снять с носа прищепку?
– Нет.
Тяжело дыша ртом, я направляюсь к хижине, причем замечаю, что ни Гарри, ни Энглберт за мной не идут. Я уже в добрых тридцати ярдах от них и, теоретически, могу попытаться улизнуть – рвануть через поляну, словно газель, а потом исступленно ползти через подлесок. Позвонить в полицию, предупредить о грозящей опасности, а потом выбрать ток-шоу и рассказывать там свою историю.
К сожалению, в то время как я представляю себя рассерженным барсуком, забивающимся в нору, скорость моя более соответствует скорости упитанной таксы, нежели газели. Даже если я смогу убежать от этой пары олухов, вполне вероятно, что они носят с собой оружие дальнего действия, способное уложить меня в один миг и вне всякой зависимости от моих копательных способностей. Короче, я решаю войти в хижину.
Вот повезло, внутри никакого освещения. Между инкубатором Валлардо и блумингдейловским пакетом мой зрительный диапазон сменялся от яркого к темному и от еще более яркого к еще более темному, так что гляделкам стоило немалых усилий сохранить себя в целости и сохранности. На мгновение я задерживаюсь в дверях, впуская внутрь наружный свет, но тут женский голос – низкий, настойчивый – произносит:
– Закройте дверь.
Я повинуюсь и снова оказываюсь во тьме.
– Ваши глаза приспособятся, – слышу я голос. – А до того хочу вам кое-что сообщить. Прошу молчать, пока я не закончу. Понятно?
Я на лету схватываю, когда слышу каверзные вопросы, а потому варежку не разеваю.
– Очень хорошо, – говорит она. – В конце концов, это не так сложно.
Я начинаю различать тени: печку, стул, возможно, очаг и посреди всего этого высокую гибкую фигуру.
– Итак, мне известно, что вы здесь по делу, – сообщает тень, и я различаю массивный хвост, медленно покачивающийся среди прочих силуэтов. – И я способна отнестись к этому с уважением. Все мы делаем свою работу, причем стараемся выполнять ее в полную силу. Было бы нерадением и пренебрежением своим долгом, если бы вы не уделяли работе максимум внимания.
Теперь можно различить шею, долгий грациозный лебединый изгиб; руки, маленькие, но соразмерные; миндалевидные глаза, высоко поднятые над щеками цвета спелой сливы.
– Мне известно и то, что вы прибыли из Лос-Анджелеса, – продолжает она, – и, хотя, наверное, полагаете, что привыкли к жизни в мегаполисе и знаете, как вести себя в большом городе, зарубите себе на носу, что Лос-Анджелес – это детский манеж по сравнению с Большим Яблоком. То, что допустимо у материнской груди, недопустимо в яслях. Я вытащила вас сюда не ради себя, а для вашего же блага. На самом деле, я уже дважды спасла вам жизнь. Можете мне не верить, но это правда.
Колеофизис, вне всякого сомнения, и при этом красавица. Каждый из шести пальцев на ногах идеальной длины и пропорций, и перепонки между ними без единого изъяна. А ее хвост – о! этот хвост! – в два раза толще моего и в сорок раз милее. Единственное мое желание – избавиться, наконец, от чертовой прищепки, чтобы вдохнуть полной грудью ее аромат.
– Было бы неправдой сказать, что я не… понимаю, чем вы занимаетесь. Но если вы продолжите все эти расспросы, это расследование… мои возможности защищать вас вовсе не безграничны. Вам ясно?
– Мне ясно, что вы имеете в виду, хотя я вовсе не обязан со всем соглашаться. – Мои глаза наконец приходят в норму.
– Этого я и не ожидала.
– А еще мне не ясно, зачем вы притащили меня в хижину в Джерси. Могли бы послать телеграмму.
– Все это вас не касается, – отвечает Колеофизис. – Однако в отличие от всех остальных, я не верю, что вы можете пострадать.
– Кроме стычки с Гарри и Энглбертом, мне вообще ничего не угрожало. Знаете, что ваш головорез грозил разодрать мне горло?
– Они сообщили вам свои имена? – поджимает она губы, явно недовольная.
Я пожимаю плечами:
– Энглберт. Такое не придумаешь.
– Расскажите мне кое-что, – говорит она придвигаясь, так что меня обжигает ее дыхание. – Почему вам непременно нужно встревать во все неприятности?
– Я встреваю? По-моему, это они встревают в мою жизнь.
Пауза. Поцеловать она меня хочет или плюнуть? Ни то ни другое – Колеофизис отстраняется.
– Вы посетили доктора Валлардо, так?
– Если учесть, что ваши головорезы схватили меня у медицинского центра, вам это и без меня известно. – Не спрашивая разрешения – хватит с меня разрешений, – я начинаю приседать, вверх-вниз, вверх-вниз, стараясь оживить онемевшие ноги. Колео не обращает на мою разминку ни малейшего внимания.
– Это не мои головорезы. – И дальше, чуть помедлив: – Доктор Валлардо – человек извращенный, Винсент. Выдающийся, но извращенный. Лучше бы вы оставили его наедине с опытами по ублюдочиванью природы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83