Бог по-прежнему продолжал надо мной смеяться, а мои воображаемые путешествия дарили мне смысл жизни, не давая умереть.
Набожные доминиканцы до сих пор любили читать здесь проповеди на поросшей травой лужайке перед своей церковью, но сейчас здесь никого не было. Несмотря на всю их набожность и восхваление Святой римской церкви, доминиканцы боялись черной смерти, как и все люди. Куда же подевалась их Святая Троица и девять ангельских чинов перед лицом чумы? На краю площади лежала груда трупов. Мы с поэтом переглянулись и свернули с дороги.
– Там их пять или шесть, – негромко проговорил поэт. – Брошенных без отпущения грехов, без погребения.
Из лабиринта узеньких улочек у западной стены церкви донеслись крики, и мы снова переглянулись. Крики становились громче, резче, в них гудело опасное напряжение. Из слитного гомона вырывались ругательства и угрозы.
– Кричат о евреях, – отметил поэт. – По-видимому, толпе попались на пути какие-то евреи, и она делает из них козлов отпущения.
– Евреи не насылали чуму. Почему они должны отвечать за это? – озадаченно спросил я.
– Люди всегда хотят найти виноватого, – пожал плечами поэт. – Такова уж наша природа. Желательно кого-нибудь другого. Мало кто способен признать виновным себя.
– Если уж искать, кто наслал чуму, так, скорее всего, это Бог. Вы сами думаете, что он покарал нас за зло, творящееся во Флоренции!
– Нельзя же винить Бога, а флорентийцы вряд ли захотят посмотреть на себя в зеркало и покаяться. Несмотря на законы, регулирующие расходы, флорентийцы – народ алчный и горделивый. Так что кто бы ни были эти евреи, – он махнул рукой в сторону криков и гама, – на них свалят всю вину и, скорее всего, убьют, а чума потребует еще много жертв.
– Но несправедливо винить в этом евреев – или колдунов! – воскликнул я, вспомнив, как однажды уже давно меня самого чуть не сожгли заживо на площади Оньисанти. При одном только воспоминании у меня на лбу выступил холодный пот.
– Есть много умных и почтенных евреев, я сам таких знавал, – сказал поэт, морщась. – Но их души обречены аду за неверие. Так какая разница, когда им умереть?
– Разница есть. – Я ускорил шаг. – Каждая жизнь имеет значение. Какая же вера считает иначе?
– Может, и имеет значение. Долгая жизнь дала бы им возможность обратиться в христианскую веру, – согласился он, не поспевая за мной, – поклониться священникам, принять крещение и искупить свои грехи.
– Долгая жизнь даст им больше времени, чтобы понять, насколько лицемерно духовенство, – бросил я, вспомнив о священниках и монахах, тайком посещавших заведение Сильвано.
В моей комнате их тоже много перебывало, требуя от меня чудовищных услуг, как будто беспрестанные молитвы до невозможного извратили их желания.
Поэт добродушно засмеялся, хотя я и не думал шутить.
– А главное – они увидят, как растет христианская вера, несмотря на порочность ее служителей, и это произведет на них должное впечатление. И происходить это может только по воле Святого Духа. Поняв это, они обратятся в истинную веру скорее, чем того могли бы добиться все проповедники.
Он остановился, и я обернулся к нему. Поэт покачал головой.
– Мне надо идти, – сказал я, кивая в ту сторону, откуда все громче доносились возмущенные крики. – Я знаю, что сделает толпа, когда найдет виновного в бедах города.
– Тогда и я покину тебя, юный почитатель Джотто и Данте, – ответил он, улыбнулся и, приложив ладонь к сердцу, склонил голову. – Надеюсь, и мои скромные творения окажутся достойны твоего восхищения. Меня зовут Джованни Боккаччо. Посмотрим, найдет ли моя поэзия отклик в твоем сердце.
– А я Лука Бастардо, и я не умею читать, – признался я, и мое внимание вновь привлекли угрожающие крики.
– Тогда, может быть, однажды я сам тебе почитаю, Лука Бастардо, – сказал он и указал рукой вдаль. – Иди же, куда зовет тебя судьба!
Его высокопарные, а может, и шутливые слова оказались пророческими, ибо судьба моя вот-вот должна была навсегда измениться.
ГЛАВА 6
К тому времени, когда я приблизился к источнику гвалта, толпа уже выросла до шестидесяти человек. Они суетились, топали ногами, гомонили и роптали наперебой с колоколами, которые трезвонили по всему городу. Их безобразная роящаяся масса прижала к стене ближайшей церкви двух прохожих: бородатого мужчину и ребенка, который прятался в его объятиях. Толпа, казалось, воодушевлялась единым стремлением, выражавшимся в ненависти, и сплошной стеной надвигалась на человека с ребенком. Я до сих пор удивляюсь, почему так часто люди предстают передо мной в самой худшей своей ипостаси. Может быть, потому, что я сам совершал невообразимые вещи? Взгляд бородатого мужчины тревожно метался из стороны в сторону, а когда он обратил свой взор на меня, я увидел искаженное страхом доброе осунувшееся лицо с крупным орлиным носом.
– Грязный жид! – кричал один.
– Ты наслал на нас чуму! – прокричал другой, бедный красильщик в жесткой робе и потертой шляпе.
Его трясло как в лихорадке, но я знал, что это не от болезни, а от терзавшего его страха. В этих трущобных кварталах, где стояли красильни, многие были в безнадежном положении. Я сам видел, как флорентийская нищета, обитающая в тесных, перенаселенных кварталах, гибла пачками, по пять – десять человек зараз, молодые и старые, мужчины и женщины. После чумы останется мало работников, занимающихся ремеслом, от которого зависело процветание Флоренции.
Тогда я еще не знал, что Флоренцию погубит не чума, а монах более чем сто пятьдесят лет спустя. Прежде чем погубить былую славу Флоренции, этот священник успеет отнять у меня то, что было мне дороже всего на свете. Но тогда меня волновал не пожар реформ, а чума и убийственный страх, ею вызванный.
– Я даже не могу вернуться домой, чтобы позаботиться о детях, иначе сама умру! – крикнула одна женщина. – Мои дети умирают одни, брошенные на произвол судьбы! Они не могут сами покормиться или подтереться! Грязный жид, это твои грехи навлекли на нас черную смерть!
– Вся моя семья погибла!
– Я не открыл дверь жене, когда она пришла с рынка, пораженная болезнью, и она умерла на улице!
– Не надо было давать в городе пристанище грязным жидам! От них одно зло! Они ростовщики и христоубийцы!
С этими словами толпа еще ближе надвинулась на мужчину, прижавшегося к каменной стене.
– Жиды пьют христианскую кровь на своих языческих обрядах!
– Изгнать жидов из Флоренции!
– Ваш поганый народ убил нашего Господа и наслал чуму! – крикнул еще кто-то.
Это был костлявый смуглый мужчина, похожий на деревенского мужика. Он угрожающе размахивал вилами. Толпа одобрительно подхватила его возглас, и все, у кого были с собой заостренные палки, с воплями замахали ими в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
Набожные доминиканцы до сих пор любили читать здесь проповеди на поросшей травой лужайке перед своей церковью, но сейчас здесь никого не было. Несмотря на всю их набожность и восхваление Святой римской церкви, доминиканцы боялись черной смерти, как и все люди. Куда же подевалась их Святая Троица и девять ангельских чинов перед лицом чумы? На краю площади лежала груда трупов. Мы с поэтом переглянулись и свернули с дороги.
– Там их пять или шесть, – негромко проговорил поэт. – Брошенных без отпущения грехов, без погребения.
Из лабиринта узеньких улочек у западной стены церкви донеслись крики, и мы снова переглянулись. Крики становились громче, резче, в них гудело опасное напряжение. Из слитного гомона вырывались ругательства и угрозы.
– Кричат о евреях, – отметил поэт. – По-видимому, толпе попались на пути какие-то евреи, и она делает из них козлов отпущения.
– Евреи не насылали чуму. Почему они должны отвечать за это? – озадаченно спросил я.
– Люди всегда хотят найти виноватого, – пожал плечами поэт. – Такова уж наша природа. Желательно кого-нибудь другого. Мало кто способен признать виновным себя.
– Если уж искать, кто наслал чуму, так, скорее всего, это Бог. Вы сами думаете, что он покарал нас за зло, творящееся во Флоренции!
– Нельзя же винить Бога, а флорентийцы вряд ли захотят посмотреть на себя в зеркало и покаяться. Несмотря на законы, регулирующие расходы, флорентийцы – народ алчный и горделивый. Так что кто бы ни были эти евреи, – он махнул рукой в сторону криков и гама, – на них свалят всю вину и, скорее всего, убьют, а чума потребует еще много жертв.
– Но несправедливо винить в этом евреев – или колдунов! – воскликнул я, вспомнив, как однажды уже давно меня самого чуть не сожгли заживо на площади Оньисанти. При одном только воспоминании у меня на лбу выступил холодный пот.
– Есть много умных и почтенных евреев, я сам таких знавал, – сказал поэт, морщась. – Но их души обречены аду за неверие. Так какая разница, когда им умереть?
– Разница есть. – Я ускорил шаг. – Каждая жизнь имеет значение. Какая же вера считает иначе?
– Может, и имеет значение. Долгая жизнь дала бы им возможность обратиться в христианскую веру, – согласился он, не поспевая за мной, – поклониться священникам, принять крещение и искупить свои грехи.
– Долгая жизнь даст им больше времени, чтобы понять, насколько лицемерно духовенство, – бросил я, вспомнив о священниках и монахах, тайком посещавших заведение Сильвано.
В моей комнате их тоже много перебывало, требуя от меня чудовищных услуг, как будто беспрестанные молитвы до невозможного извратили их желания.
Поэт добродушно засмеялся, хотя я и не думал шутить.
– А главное – они увидят, как растет христианская вера, несмотря на порочность ее служителей, и это произведет на них должное впечатление. И происходить это может только по воле Святого Духа. Поняв это, они обратятся в истинную веру скорее, чем того могли бы добиться все проповедники.
Он остановился, и я обернулся к нему. Поэт покачал головой.
– Мне надо идти, – сказал я, кивая в ту сторону, откуда все громче доносились возмущенные крики. – Я знаю, что сделает толпа, когда найдет виновного в бедах города.
– Тогда и я покину тебя, юный почитатель Джотто и Данте, – ответил он, улыбнулся и, приложив ладонь к сердцу, склонил голову. – Надеюсь, и мои скромные творения окажутся достойны твоего восхищения. Меня зовут Джованни Боккаччо. Посмотрим, найдет ли моя поэзия отклик в твоем сердце.
– А я Лука Бастардо, и я не умею читать, – признался я, и мое внимание вновь привлекли угрожающие крики.
– Тогда, может быть, однажды я сам тебе почитаю, Лука Бастардо, – сказал он и указал рукой вдаль. – Иди же, куда зовет тебя судьба!
Его высокопарные, а может, и шутливые слова оказались пророческими, ибо судьба моя вот-вот должна была навсегда измениться.
ГЛАВА 6
К тому времени, когда я приблизился к источнику гвалта, толпа уже выросла до шестидесяти человек. Они суетились, топали ногами, гомонили и роптали наперебой с колоколами, которые трезвонили по всему городу. Их безобразная роящаяся масса прижала к стене ближайшей церкви двух прохожих: бородатого мужчину и ребенка, который прятался в его объятиях. Толпа, казалось, воодушевлялась единым стремлением, выражавшимся в ненависти, и сплошной стеной надвигалась на человека с ребенком. Я до сих пор удивляюсь, почему так часто люди предстают передо мной в самой худшей своей ипостаси. Может быть, потому, что я сам совершал невообразимые вещи? Взгляд бородатого мужчины тревожно метался из стороны в сторону, а когда он обратил свой взор на меня, я увидел искаженное страхом доброе осунувшееся лицо с крупным орлиным носом.
– Грязный жид! – кричал один.
– Ты наслал на нас чуму! – прокричал другой, бедный красильщик в жесткой робе и потертой шляпе.
Его трясло как в лихорадке, но я знал, что это не от болезни, а от терзавшего его страха. В этих трущобных кварталах, где стояли красильни, многие были в безнадежном положении. Я сам видел, как флорентийская нищета, обитающая в тесных, перенаселенных кварталах, гибла пачками, по пять – десять человек зараз, молодые и старые, мужчины и женщины. После чумы останется мало работников, занимающихся ремеслом, от которого зависело процветание Флоренции.
Тогда я еще не знал, что Флоренцию погубит не чума, а монах более чем сто пятьдесят лет спустя. Прежде чем погубить былую славу Флоренции, этот священник успеет отнять у меня то, что было мне дороже всего на свете. Но тогда меня волновал не пожар реформ, а чума и убийственный страх, ею вызванный.
– Я даже не могу вернуться домой, чтобы позаботиться о детях, иначе сама умру! – крикнула одна женщина. – Мои дети умирают одни, брошенные на произвол судьбы! Они не могут сами покормиться или подтереться! Грязный жид, это твои грехи навлекли на нас черную смерть!
– Вся моя семья погибла!
– Я не открыл дверь жене, когда она пришла с рынка, пораженная болезнью, и она умерла на улице!
– Не надо было давать в городе пристанище грязным жидам! От них одно зло! Они ростовщики и христоубийцы!
С этими словами толпа еще ближе надвинулась на мужчину, прижавшегося к каменной стене.
– Жиды пьют христианскую кровь на своих языческих обрядах!
– Изгнать жидов из Флоренции!
– Ваш поганый народ убил нашего Господа и наслал чуму! – крикнул еще кто-то.
Это был костлявый смуглый мужчина, похожий на деревенского мужика. Он угрожающе размахивал вилами. Толпа одобрительно подхватила его возглас, и все, у кого были с собой заостренные палки, с воплями замахали ими в воздухе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156