Ведь оно у него было тяжелое, наверняка не меньше кило весило. А еще он написал самый замечательный труд по инструментовке. Это нам в училище говорили. Рихард Штраус тоже понимал толк в инструментовке и поэтому все переделывал по-своему. Наверняка хотел сказать: «Так-то вот, все глядите, я тоже кое-что соображаю». Ох уж эти мне знатоки! «Фантастическую симфонию» Берлиоза знает каждый, но вот что он еще написал, даже я не могу припомнить, а тетрадь свою я потерял. Обидно. Рихард Штраус — представляете, у меня в этой тетрадке и оперы Штрауса были,— тот ведь пытался втиснуть в свою симфонию альпийские горы. Я-то знаю, почему. У него папаша был валторнистом. А уж я этот народ знаю, и что такое папаши, представляю тоже, у самого дети. Иной папаша может дома так заорать, аж оторопь возьмет. А если загудит на валторне, тут уж вообще держись. Ну а если это не в доме, да окажись поблизости лес, так это не лес будет, а последнее дерьмо, если не откликнется эхом. И еще каким! Сперва оно валторнисту почудится, а потом его отзвук вернется с другим эхом. Олени послушают, оглянутся, их, может, раньше в этом лесу в помине не было, а вот на тебе, тут как тут, и ну удивляться, что же это такое творится? А эхо уже на тысячу голосов поет! Перекликается одно эхо с другим на все лады. Садись, солнце, за лес, довольно, я уже наигрался! Рассмеется валторнист, опустит валторну, уберет в футляр, ну, где же ты, солнце? Глянь, да уже вечер спустился, концерт окончен. В лесу тишина. Но тишина — это тоже музыка. Подумать только, я еще не видел Альпы! В Татрах бывал, но Альпы! — про них только понаслышке знаю. Я любил музыку Рихарда Штрауса. И до сей поры люблю. Он два концерта написал для валторны. Это, наверное, из-за своего папаши, кто знает? Отец есть отец. А коли отца любишь... С той поры я как-то иначе стал относиться к музыке. Полюбил и других композиторов. Вот ведь как! А тогда я был всего-навсего валторнистом. Может, и мне доведется когда-нибудь увидеть Альпы.
Ну и заболтался же я! Да уж, Адрика наслушалась меня досыта. Я и тогда был не в меру словоохотлив, да слушать было некому, но уж если представлялся случай, я его использовал на всю катушку. Адрике не повезло: я был ее учителем. А учителей надо слушать. Не могли же мы все время только заниматься, все играть и играть. Иной раз надо было и о музыке побеседовать. Она, если б захотела, могла меня упрекнуть, что время ее транжирю. Но разве я виноват в своем неуемном красноречии? Могу говорить сколько угодно и о чем угодно. Страсть как люблю поговорить. Впрочем, один положительный момент всё же имелся: приходил я всегда раз в неделю. По пятницам. Еле мог этой пятницы дождаться! Иной раз мне Адрику заранее было жалко. Это когда я про прошлую, пятницу вспоминал. Как я тогда всласть потрепался! Говорить мне всегда хотелось, очень я любил слова. Так они мне нравились, что, бывало, от собственных речей устанешь, но, чтобы себя превозмочь, снова начинаешь разглагольствовать. Только тему переменишь. И зарок себе давал, что пора наконец уняться. Но если я сам не в состоянии заткнуться, кто же меня остановит? Ей-богу, пока я болтаю, можно целый свитер связать. Меня только одно и утешало, что Адрика вяжет свитер. И еще я успокаивал себя мыслью, что ей тоже эти пятницы нравятся. Всю неделю она занималась, играла уже двумя руками, нота с точкой ей никаких хлопот не доставляла, знала скрипичный и басовый ключи, все у нее получалось, но ей казалось, что продвигается она страшно медленно и ничему не научилась, раз не может сыграть, что захочется. Господи, да, конечно, не могла она всего знать, что вообще можно за два-три месяца постигнуть? Но по части трудолюбия она меня явно переплюнула. Да и в школе неплохо успевала. Так что забот у нее вполне хватало! И ко всему прочему, приходилось еще и меня выслушивать! Правда, лицевые и изнаночные петли на свитере все прибывали. Разве это плохо? Да я ею просто восхищался. А иной раз даже страшно становилось: глупость, конечно, но если так и дальше пойдет, кто его знает, ведь я всего лишь валторнист, на фортепьяно или на фисгармонии играю не бог весть как, так что если она будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день она меня не то что догонит, но, по крайней мере, раскусит, и тогда — если все ей раньше не надоест — она станет думать, что я просто плохой музыкант. Не разглядит во мне музыканта, а все потому, что никудышный из меня педагог.
Еще я боялся, что рано или поздно начну ее раздражать. А мне так нравилось к ним ходить. Правда, неясно было, что сама Адрика обо всем этом думает. Ведь мы ровесники, не может же она требовать, чтобы я научил ее невесть каким премудростям. Да и вряд ли я для нее только преподаватель. Если бы захотела, не дурочка же она и во многом лучше меня разбирается, так вот, если бы захотела, могла бы иначе дело поставить, целую неделю она обходится без меня, сама занимается, я, собственно, прихожу только послушать и объяснить, что дальше делать, какие взять упражнения, и уж коли начистоту говорить, она видит во мне только товарища. Или она и вправду ко всему этому так серьезно относится? В том числе и ко мне? Не знаю. Иногда по дороге в их дом, это когда я уже шагал по садовой дорожке и приближался к дверям, меня вдруг охватывало какое-то странное предчувствие, будто боялся, что вот сейчас она скажет:
— Знаешь что, пожалуй, хватит, у меня много уроков, выпускные экзамены скоро, не приходи больше!
Но ничего такого не случилось. Встречала она меня всегда радушно. Проявлялось это хотя бы в том, что особых встреч мне не устраивали и все были ко мне приветливы. Ее мать, так та меня просто полюбила, и я знал, что она относится ко мне лучше всех в доме. С отцом я встречался реже, он хотя и вышел на пенсию, но разводил пчел, их у него было порядочно, много ульев и все в разных местах, он постоянно где-то пропадал, ходил присматривать за пчелками. Но не только он, вся их семья пчел любила. И постоянно про них говорили. В том числе и Адрика. Она-то, впрочем, несколько с юмором, будто хотела показать, что семья у них с чудинкой, а кое-кому они даже могут показаться смешными, потому что все помешаны на пчелах и всегда с нетерпением ждут воскресенья. А по воскресеньям они всем семейством отправляются к ульям. И хотя сама Адрика говорила об этом
шутливо, видно было, что она тоже ждет воскресенья, этой прогулки и встречи со своими любимыми пчелами. Познакомился я и с сестрами Адрики. Одна жила у них в доме, замужняя, у нее был грудной ребенок, собственно, даже не грудной, он к тому времени уже ходить начал. Они, правда, уверяли, что он еще только учится ходить, но когда я его в первый раз увидел, он уже бегал вовсю. Славный такой топотун! И все в один голос твердили, что из него тоже пчеловод выйдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Ну и заболтался же я! Да уж, Адрика наслушалась меня досыта. Я и тогда был не в меру словоохотлив, да слушать было некому, но уж если представлялся случай, я его использовал на всю катушку. Адрике не повезло: я был ее учителем. А учителей надо слушать. Не могли же мы все время только заниматься, все играть и играть. Иной раз надо было и о музыке побеседовать. Она, если б захотела, могла меня упрекнуть, что время ее транжирю. Но разве я виноват в своем неуемном красноречии? Могу говорить сколько угодно и о чем угодно. Страсть как люблю поговорить. Впрочем, один положительный момент всё же имелся: приходил я всегда раз в неделю. По пятницам. Еле мог этой пятницы дождаться! Иной раз мне Адрику заранее было жалко. Это когда я про прошлую, пятницу вспоминал. Как я тогда всласть потрепался! Говорить мне всегда хотелось, очень я любил слова. Так они мне нравились, что, бывало, от собственных речей устанешь, но, чтобы себя превозмочь, снова начинаешь разглагольствовать. Только тему переменишь. И зарок себе давал, что пора наконец уняться. Но если я сам не в состоянии заткнуться, кто же меня остановит? Ей-богу, пока я болтаю, можно целый свитер связать. Меня только одно и утешало, что Адрика вяжет свитер. И еще я успокаивал себя мыслью, что ей тоже эти пятницы нравятся. Всю неделю она занималась, играла уже двумя руками, нота с точкой ей никаких хлопот не доставляла, знала скрипичный и басовый ключи, все у нее получалось, но ей казалось, что продвигается она страшно медленно и ничему не научилась, раз не может сыграть, что захочется. Господи, да, конечно, не могла она всего знать, что вообще можно за два-три месяца постигнуть? Но по части трудолюбия она меня явно переплюнула. Да и в школе неплохо успевала. Так что забот у нее вполне хватало! И ко всему прочему, приходилось еще и меня выслушивать! Правда, лицевые и изнаночные петли на свитере все прибывали. Разве это плохо? Да я ею просто восхищался. А иной раз даже страшно становилось: глупость, конечно, но если так и дальше пойдет, кто его знает, ведь я всего лишь валторнист, на фортепьяно или на фисгармонии играю не бог весть как, так что если она будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день она меня не то что догонит, но, по крайней мере, раскусит, и тогда — если все ей раньше не надоест — она станет думать, что я просто плохой музыкант. Не разглядит во мне музыканта, а все потому, что никудышный из меня педагог.
Еще я боялся, что рано или поздно начну ее раздражать. А мне так нравилось к ним ходить. Правда, неясно было, что сама Адрика обо всем этом думает. Ведь мы ровесники, не может же она требовать, чтобы я научил ее невесть каким премудростям. Да и вряд ли я для нее только преподаватель. Если бы захотела, не дурочка же она и во многом лучше меня разбирается, так вот, если бы захотела, могла бы иначе дело поставить, целую неделю она обходится без меня, сама занимается, я, собственно, прихожу только послушать и объяснить, что дальше делать, какие взять упражнения, и уж коли начистоту говорить, она видит во мне только товарища. Или она и вправду ко всему этому так серьезно относится? В том числе и ко мне? Не знаю. Иногда по дороге в их дом, это когда я уже шагал по садовой дорожке и приближался к дверям, меня вдруг охватывало какое-то странное предчувствие, будто боялся, что вот сейчас она скажет:
— Знаешь что, пожалуй, хватит, у меня много уроков, выпускные экзамены скоро, не приходи больше!
Но ничего такого не случилось. Встречала она меня всегда радушно. Проявлялось это хотя бы в том, что особых встреч мне не устраивали и все были ко мне приветливы. Ее мать, так та меня просто полюбила, и я знал, что она относится ко мне лучше всех в доме. С отцом я встречался реже, он хотя и вышел на пенсию, но разводил пчел, их у него было порядочно, много ульев и все в разных местах, он постоянно где-то пропадал, ходил присматривать за пчелками. Но не только он, вся их семья пчел любила. И постоянно про них говорили. В том числе и Адрика. Она-то, впрочем, несколько с юмором, будто хотела показать, что семья у них с чудинкой, а кое-кому они даже могут показаться смешными, потому что все помешаны на пчелах и всегда с нетерпением ждут воскресенья. А по воскресеньям они всем семейством отправляются к ульям. И хотя сама Адрика говорила об этом
шутливо, видно было, что она тоже ждет воскресенья, этой прогулки и встречи со своими любимыми пчелами. Познакомился я и с сестрами Адрики. Одна жила у них в доме, замужняя, у нее был грудной ребенок, собственно, даже не грудной, он к тому времени уже ходить начал. Они, правда, уверяли, что он еще только учится ходить, но когда я его в первый раз увидел, он уже бегал вовсю. Славный такой топотун! И все в один голос твердили, что из него тоже пчеловод выйдет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25