..
В разговорах о музыке, перед музыкантами, глядишь, я и за умного сошел бы. Тут все на равных, интересы общие. Но стоило завести речь о чем-нибудь другом, даже о самых примитивных вещах, как волей-неволей приходило в голову, что такое вот специальное заведение, куда многим страшно хочется попасть, может научить виртуозности и терпению, но вместе с тем
заставляет забыть обо всем остальном и в этом смысле обедняет душу. Ибо здесь студент, если хочет чего-то достичь, вынужден забыть про все кроме музыки и в конце концов начинает ощущать свою ущербность, ведь времени-то не хватает. Я понял это, общаясь с Адрикой. Порой мне казалось, что я могу от нее многому научиться, расширить кругозор. Ведь Адрика мне нравилась. И по дороге к ней или, возвращаясь домой, я всегда весело насвистывал.
Чем дольше я ходил туда по пятницам, тем сильнее меня к ним тянуло, но одновременно таяла вера в себя. Кроме неоспоримых внешних достоинств, Адрика обладала незаурядными способностями, и, по моему мнению, они существенно превышали мои собственные. Чем я мог ее заинтересовать? Да только музыкой. Но это меня не устраивало. Ведь ее способности во всем остальном, по крайней мере, мне так казалось, были явно выше. А что касается музыки, то на первых порах я еще мог ее кое-чему научить, но резонно опасался, что при таких успехах она если и не научится играть как следует, то меня во всяком случае обойдет или просто разберется в моих способностях, выявит слабинки и в один прекрасный день заявит:
— Да ты и сам в этом не силен!
И я прекрасно понимал — да, многого я не знаю и, пожалуй, не узнаю никогда. Потому что заниматься мне было все еще не на чем, даже валторны приличной нет, валторна, впрочем, ее вряд ли волнует, но у меня нет и пианино тоже, господи, да будь у меня пианино или, на худой конец, просто возможность каждый день где-то упражняться, в костеле, например, если бы пан священник разрешил, господи боже, как бы я тогда себя изводил, как бы старался, как занимался, и все, что приобрел, с благодарностью отдал бы людям, уж я бы им отслужил сполна, развеселил их, развеял, рассмешил, петь бы заставил, а то и помог бы своей музыкой в трудную минуту. Пани учительница и та была бы мной довольна. Сейчас я, конечно, тоже стараюсь, но вот если бы пан священник разрешил в костеле репетировать, как бы я пани учительницу порадовал. И всех остальных тоже. Обыкновенных людей. Ведь я хочу играть именно для них, больше всего люблю играть перед простыми людьми. А позволь мне пан священник заниматься в костеле, я бы играл для них лучше. И еще мне хотелось как-то проявить себя. Да, хотелось. А кому не хочется? И ничего плохого в этом нет. Почему человек хочет выделиться? Чтобы большего достичь? А может, просто чтобы выразить благодарность людям. Ну и, конечно, завоевать их признание. Вот и я тоже так. И еще я хочу завоевать сердце Адрики.
Столько я ей про музыку всякого наплел, что не только у нее, у меня самого иногда голова начинала болеть. Играть во время моих визитов мы, конечно, играли. По крайней мере, в самом начале и под конец, а иногда и в середине, между разговорами, потому что я боялся, вдруг заглянет ее мать или старшая сестра, которая жила наверху, а то и отец (он, правда, редко бывал дома) и спросят: почему это вы не занимаетесь?
Собственно, много заниматься нам было незачем: Адрике не надо было все досконально разъяснять, она просто проигрывала урок. Если чего-то не понимала, мы быстренько во всем разбирались и долго передо мной музицировать ей смысла не имело. Хочется играть, ну и играй себе, не важно, здесь я или нет. А если не хочется, тут уж едва ли чему-нибудь научишь...
Нравилась мне она все больше и больше. Мне нравилось в ней все, даже ее невероятное прилежание. Чаще всего я ею просто восхищался, но иногда втайне злорадстовал, это когда у нее что-то не получалось. Она прошла уже довольно много упражнений и за неделю самостоятельных занятий добивалась большего, чем я смог бы ее научить за целый месяц. А ее успехи за месяц вызывали у меня чуть ли не трепет, спасало только то, что у нее с самого начала были трудности из-за ноты с точкой. Правда, с цоловинками в тактах на четыре четверти или на три четверти все было в порядке, а к тактам с восьмушками мы еще не приступали — не выходили точки за четвертушками. Как я ей только не втолковывал, считал вместе с ней, все пытался объяснить, и иногда мне даже начинало казаться, будто что-то получается, но тут она взбрыкивала и все шло насмарку, ей, видите ли, казалось, что у нее все выходит прекрасно, но только, разумеется, в тех случаях, когда я не лезу со своими советами, что якобы без меня у нее лучше со счетом, потому что звук ее голоса красивее моего, но стоило мне перестать считать, как голос ее и впрямь звучал во всем своем очаровании, только вот ритм куда-то сразу улетучивался. И я талдычил снова и снова, доводя ее до белого каления, она, впрочем, пыталась это скрыть, маскируя дрожь улыбкой, и даже не повышала голоса, который просто делался сухим:
— Мне все ясно, я понимаю, я все понимаю, довольно, не надо мне повторять. Вот останусь одна, подучу еще немного.
Я же искренне полагал, что ничего ей в одиночку не доучить. Меня, видимо, раздражало даже больше, чем ее самое, что из-за такой ерунды, обыкновенной ноты с точкой, может выйти такая загвоздка, это при ее-то способностях! Честное слово, было время, я даже думал, что у Адрики вообще нет чувства ритма.
Но верить в это не хотелось. Прямо и смех и грех. До жалости снисходить тоже не получалось, оставалось сердиться на самого себя, будто я сам виноват, и это не у нее, а у меня нет чувства ритма. Дома я, бывало, смеялся наедине с собой, а иногда меня охватывала такая жалость, но только к самому себе, допустить сочувствие к ней я просто не мог. Отсутствие чувства ритма мне представлялось таким же ужасным, как, например, если бы у нее одна нога была короче другой. Да мне самому охрометь было бы легче. И еще. Согласиться с тем, что у нее нет чувства ритма, означало признать бесполезность моих визитов. Но если я буду молчать, ей придется сказать мне об этом самой, не дура же она в конце-то концов, сама догадается...
Но как-то раз, придя к ним, я еще в коридоре услышал звуки фисгармонии, это Адрика, поджидая меня, занималась. И вдруг ее мать втащила меня в кухню и таинственным шепотом спросила:
— Ради бога, сознайтесь, что вы ей такого сказали? Она, похоже, на вас сердится. И сама вся какая-то измученная. Вы что, поссорились? Может, она на что-то обиделась?
— Да нет, ничего я ей вроде не говорил, и расстались мы в прошлый раз по-доброму. Шутили, настроение у нее было хорошее, я ее похвалил, сказал, что видно, как она усердно занимается. Правда, правда! Я даже просил ее не переусердствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
В разговорах о музыке, перед музыкантами, глядишь, я и за умного сошел бы. Тут все на равных, интересы общие. Но стоило завести речь о чем-нибудь другом, даже о самых примитивных вещах, как волей-неволей приходило в голову, что такое вот специальное заведение, куда многим страшно хочется попасть, может научить виртуозности и терпению, но вместе с тем
заставляет забыть обо всем остальном и в этом смысле обедняет душу. Ибо здесь студент, если хочет чего-то достичь, вынужден забыть про все кроме музыки и в конце концов начинает ощущать свою ущербность, ведь времени-то не хватает. Я понял это, общаясь с Адрикой. Порой мне казалось, что я могу от нее многому научиться, расширить кругозор. Ведь Адрика мне нравилась. И по дороге к ней или, возвращаясь домой, я всегда весело насвистывал.
Чем дольше я ходил туда по пятницам, тем сильнее меня к ним тянуло, но одновременно таяла вера в себя. Кроме неоспоримых внешних достоинств, Адрика обладала незаурядными способностями, и, по моему мнению, они существенно превышали мои собственные. Чем я мог ее заинтересовать? Да только музыкой. Но это меня не устраивало. Ведь ее способности во всем остальном, по крайней мере, мне так казалось, были явно выше. А что касается музыки, то на первых порах я еще мог ее кое-чему научить, но резонно опасался, что при таких успехах она если и не научится играть как следует, то меня во всяком случае обойдет или просто разберется в моих способностях, выявит слабинки и в один прекрасный день заявит:
— Да ты и сам в этом не силен!
И я прекрасно понимал — да, многого я не знаю и, пожалуй, не узнаю никогда. Потому что заниматься мне было все еще не на чем, даже валторны приличной нет, валторна, впрочем, ее вряд ли волнует, но у меня нет и пианино тоже, господи, да будь у меня пианино или, на худой конец, просто возможность каждый день где-то упражняться, в костеле, например, если бы пан священник разрешил, господи боже, как бы я тогда себя изводил, как бы старался, как занимался, и все, что приобрел, с благодарностью отдал бы людям, уж я бы им отслужил сполна, развеселил их, развеял, рассмешил, петь бы заставил, а то и помог бы своей музыкой в трудную минуту. Пани учительница и та была бы мной довольна. Сейчас я, конечно, тоже стараюсь, но вот если бы пан священник разрешил в костеле репетировать, как бы я пани учительницу порадовал. И всех остальных тоже. Обыкновенных людей. Ведь я хочу играть именно для них, больше всего люблю играть перед простыми людьми. А позволь мне пан священник заниматься в костеле, я бы играл для них лучше. И еще мне хотелось как-то проявить себя. Да, хотелось. А кому не хочется? И ничего плохого в этом нет. Почему человек хочет выделиться? Чтобы большего достичь? А может, просто чтобы выразить благодарность людям. Ну и, конечно, завоевать их признание. Вот и я тоже так. И еще я хочу завоевать сердце Адрики.
Столько я ей про музыку всякого наплел, что не только у нее, у меня самого иногда голова начинала болеть. Играть во время моих визитов мы, конечно, играли. По крайней мере, в самом начале и под конец, а иногда и в середине, между разговорами, потому что я боялся, вдруг заглянет ее мать или старшая сестра, которая жила наверху, а то и отец (он, правда, редко бывал дома) и спросят: почему это вы не занимаетесь?
Собственно, много заниматься нам было незачем: Адрике не надо было все досконально разъяснять, она просто проигрывала урок. Если чего-то не понимала, мы быстренько во всем разбирались и долго передо мной музицировать ей смысла не имело. Хочется играть, ну и играй себе, не важно, здесь я или нет. А если не хочется, тут уж едва ли чему-нибудь научишь...
Нравилась мне она все больше и больше. Мне нравилось в ней все, даже ее невероятное прилежание. Чаще всего я ею просто восхищался, но иногда втайне злорадстовал, это когда у нее что-то не получалось. Она прошла уже довольно много упражнений и за неделю самостоятельных занятий добивалась большего, чем я смог бы ее научить за целый месяц. А ее успехи за месяц вызывали у меня чуть ли не трепет, спасало только то, что у нее с самого начала были трудности из-за ноты с точкой. Правда, с цоловинками в тактах на четыре четверти или на три четверти все было в порядке, а к тактам с восьмушками мы еще не приступали — не выходили точки за четвертушками. Как я ей только не втолковывал, считал вместе с ней, все пытался объяснить, и иногда мне даже начинало казаться, будто что-то получается, но тут она взбрыкивала и все шло насмарку, ей, видите ли, казалось, что у нее все выходит прекрасно, но только, разумеется, в тех случаях, когда я не лезу со своими советами, что якобы без меня у нее лучше со счетом, потому что звук ее голоса красивее моего, но стоило мне перестать считать, как голос ее и впрямь звучал во всем своем очаровании, только вот ритм куда-то сразу улетучивался. И я талдычил снова и снова, доводя ее до белого каления, она, впрочем, пыталась это скрыть, маскируя дрожь улыбкой, и даже не повышала голоса, который просто делался сухим:
— Мне все ясно, я понимаю, я все понимаю, довольно, не надо мне повторять. Вот останусь одна, подучу еще немного.
Я же искренне полагал, что ничего ей в одиночку не доучить. Меня, видимо, раздражало даже больше, чем ее самое, что из-за такой ерунды, обыкновенной ноты с точкой, может выйти такая загвоздка, это при ее-то способностях! Честное слово, было время, я даже думал, что у Адрики вообще нет чувства ритма.
Но верить в это не хотелось. Прямо и смех и грех. До жалости снисходить тоже не получалось, оставалось сердиться на самого себя, будто я сам виноват, и это не у нее, а у меня нет чувства ритма. Дома я, бывало, смеялся наедине с собой, а иногда меня охватывала такая жалость, но только к самому себе, допустить сочувствие к ней я просто не мог. Отсутствие чувства ритма мне представлялось таким же ужасным, как, например, если бы у нее одна нога была короче другой. Да мне самому охрометь было бы легче. И еще. Согласиться с тем, что у нее нет чувства ритма, означало признать бесполезность моих визитов. Но если я буду молчать, ей придется сказать мне об этом самой, не дура же она в конце-то концов, сама догадается...
Но как-то раз, придя к ним, я еще в коридоре услышал звуки фисгармонии, это Адрика, поджидая меня, занималась. И вдруг ее мать втащила меня в кухню и таинственным шепотом спросила:
— Ради бога, сознайтесь, что вы ей такого сказали? Она, похоже, на вас сердится. И сама вся какая-то измученная. Вы что, поссорились? Может, она на что-то обиделась?
— Да нет, ничего я ей вроде не говорил, и расстались мы в прошлый раз по-доброму. Шутили, настроение у нее было хорошее, я ее похвалил, сказал, что видно, как она усердно занимается. Правда, правда! Я даже просил ее не переусердствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25