Мне это нравится.
— Конечно, тут дело не только в руках. Рука, она, ну как бы составная часть инструмента. Нет, пожалуй, не совсем так. Как бы это лучше объяснить? Вот палочка у барабанщика или, к примеру, палочка у цимбалиста — это продолжение его руки. Через нее передается все, что человек чувствует, что его волнует, что, в сущности, уже звучит в нем, и рука, когда она передает все инструменту, иной раз может будто сама по себе вдохнуть в инструмент чувство и через него выразить себя, чтобы это дыхание, этот вздох, этот крик и другие услышали. Для настоящего музыканта музыка — это все. Он как бы сливается с ней, и она звучит в нем вечно. Обо всем этом можно сказать лучше и красивее. В конце концов музыкант, он и есть музыкант, правда, разные попадаются. Одни играют сами для себя и довольны уже этим. Другие играют для публики, публика довольна, а сам музыкант — нет. И ансамбль может играть так, словно это один музыкант. Десять пальцев на клавишах фортепьяно — это десять звуков, красивых, может быть, звуков. Прекрасный аккорд. Прекрасный инструмент фортепьяно, но играть уметь нужно. А если соберется десяток хороших музыкантов, каждый со своим инструментом, насколько неразрывно слитное звучание они могут создать — один-два слаженных аккорда объемны будто скульптура. Музыканты уже убирают инструменты — а звук все еще живет у тебя в душе. Или вот композитор. Когда он пишет музыку для большого оркестра, то воспринимает всех музыкантов со всеми их инструментами как единое целое, как один большой инструмент, и пробует на нем то одни, то другие регистры. Ну а что, к примеру, случится, если один из регистров вдруг закапризничает? Скажем,, контрабасист встал боком перед контрабасом и как попало заколотил по струнам смычком: велика важность — контрабас, ну и ладно, и форте есть и пиано, все твои ноты на месте, я свою партию отыграл. А вот нет же — в оркестре контрабасист уже не просто контрабасист. Оркестр — это нечто единое, и контрабасист, да и любой другой музыкант, в нем как палец на руке. Ведь в здоровой руке каждый палец на своем месте и все они одинаково важны. И музыкант знает, что пальцы должны соображать, как чередоваться, двигаться, помогать друг другу, иногда ударить вместе, дружно, но при этом так, чтобы звуки не заглушали, не забивали друг друга. И мизинцу нельзя опаздывать, отговариваясь тем, что он самый маленький, а большой палец только потому, что он самый толстый, не должен лезть на клавишу и долбить: ведь я всего лишь палец, я всего лишь контрабасист...
И меня, наверное, понесло бы и понесло. Я ведь не устаю долго разговаривать. Но, к счастью, Адрика стала зевать, может быть, просто проголодалась:
— Ой, как есть хочется! И устала я, похоже. Думаю, достаточно на сегодня, мама нам полдник обещала.
Я сразу очнулся. Правда, несколько поздновато. Дошло наконец, что Адрика от этих разговоров притомилась. Только недолго я переживал, потому что стоило нам войти в кухню, как Адрика снова повеселела.
— Угощайтесь, пожалуйста! Вы у нас гость, так что берите первым, хоть я и умираю от голода.— С этими словами она придвинула мне ватрушки.
Мы оба отдали должное угощению, и Адрика с ватрушкой во рту вытянула подбородок, сложила губки бантиком, слегка прикрыла глаза и мечтательно произнесла:
— Вот увидишь, мамочка, как я буду стараться, какая музыкантша из меня получится. Буду заниматься и заниматься. Ты мне никогда не веришь, а я буду такая прилежная...
— Хотелось бы поглядеть! Любопытно, надолго ли тебя хватит? Слышите, молодой человек? Это вам она может наплести с три короба, а мне что-то уже не верится. Столько мы этих обещаний слышали! Но вы должны ее заставить.— Потом снова обратилась к дочери:— А ты бы попридержала язык! Тебя постоянно надо заставлять. Во всем нужна погонялка.
Адрика, набив рот ватрушкой, лукаво кивала головой, закатывала глазки и гримасничала.
— Вот видите, она не верит. Но ты увидишь, мам, на этот раз я тебя удивлю. Стоит мне получить задание, как я тут же сажусь заниматься.
Убеждая мать, Адрика продолжала трудиться над ватрушками и еще успевала мне подмигивать, словно желая сказать, что, мол, все запомнила, желание учиться имеется, а сейчас ей просто весело и хочется малость пошутить.
— Никто мне не верит, а я так люблю всех вдруг удивить. Это, наверное, от излишнего гонора. Вот теперь хочу, чтобы у меня были красивые пальцы, чтобы перед всеми воображать!
Она вытянула руку, словно приготовилась играть, и сделала легкое волнообразное движение, ах, как хорошо это у нее получилось, во время игры никак не выходило, а здесь — просто загляденье, аж завидки берут, до чего хорошо, ну как тут не похвалить.
— Хочу, чтобы пальцы стали длинные. Как у карманной воровки. Потому что я такая и есть. Буду заниматься!— И она продолжала эти движения рукой, и вся как будто парила в воздухе, но лицо ее оставалось серьезным.— Рука свободна, запястье расслаблено, не торопитесь, надо считать, все время считать, внимание на мизинец, не забывайте про контрабасиста, следите за всеми пальцами.
Хочу, чтобы у меня были красивые руки, вот увидите, недели не пройдет, как глаз не оторвете, и пальцы станут жутко длинные!
Конечно, за неделю ни пальцы длиннее, ни руки красивее не стали, но это и не важно, у нее и так все было в порядке. Да что там говорить, Адрика была так хороша, что дальше некуда. И прекрасно об этом знала. Дураку понятно, что она все знает, только виду не хочет подавать.
И до меня тоже наконец дошло, что втрескался я в нее по уши. Раньше еще можно было сомневаться, а теперь, как ни крути,— дело ясное.
Но сейчас надо было ее учить. Что я и начал делать. Правда, относился я к этому делу не так, чтобы очень серьезно. Я к себе-то самому не относился серьезно. Ну какой из меня педагог? Да мне и не стать им никогда. Тут хоть бы в мало-мальски приличные ученики вылезти, а чтобы стать педагогом, этого я и в мыслях не держал. Об этом и думать не стоило, пригласили — я и пришел. И отнесся к этому совсем не так, как они, просто хотелось куда-нибудь пойти, по крайней мере, сейчас я именно так думаю. Мне тогда казалось, что я им делаю одолжение, на самом же деле мне просто-напросто хотелось в гости, а то живу один как сыч столько времени. Потому и тянуло меня, хотя бы из чистого любопытства, посмотреть, как живут другие люди. Проще говоря, в чей-нибудь дом заглянуть. Назови они любую другую причину, и подумай я тогда или сейчас, что угодно, все равно согласился бы прийти просто из интереса. Когда же я увидел, что попал в семью Адрики и меня прочат ей в учителя, я был несколько ошарашен, но в приятном смысле, даже в более приятном, чем сейчас позволяю себе признаться. Ну а то, что у нее способности не чета моим, мне стало ясно сразу, хотя, правда, и я не хуже других в нашем училище, но если брать вообще, то где уж мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Конечно, тут дело не только в руках. Рука, она, ну как бы составная часть инструмента. Нет, пожалуй, не совсем так. Как бы это лучше объяснить? Вот палочка у барабанщика или, к примеру, палочка у цимбалиста — это продолжение его руки. Через нее передается все, что человек чувствует, что его волнует, что, в сущности, уже звучит в нем, и рука, когда она передает все инструменту, иной раз может будто сама по себе вдохнуть в инструмент чувство и через него выразить себя, чтобы это дыхание, этот вздох, этот крик и другие услышали. Для настоящего музыканта музыка — это все. Он как бы сливается с ней, и она звучит в нем вечно. Обо всем этом можно сказать лучше и красивее. В конце концов музыкант, он и есть музыкант, правда, разные попадаются. Одни играют сами для себя и довольны уже этим. Другие играют для публики, публика довольна, а сам музыкант — нет. И ансамбль может играть так, словно это один музыкант. Десять пальцев на клавишах фортепьяно — это десять звуков, красивых, может быть, звуков. Прекрасный аккорд. Прекрасный инструмент фортепьяно, но играть уметь нужно. А если соберется десяток хороших музыкантов, каждый со своим инструментом, насколько неразрывно слитное звучание они могут создать — один-два слаженных аккорда объемны будто скульптура. Музыканты уже убирают инструменты — а звук все еще живет у тебя в душе. Или вот композитор. Когда он пишет музыку для большого оркестра, то воспринимает всех музыкантов со всеми их инструментами как единое целое, как один большой инструмент, и пробует на нем то одни, то другие регистры. Ну а что, к примеру, случится, если один из регистров вдруг закапризничает? Скажем,, контрабасист встал боком перед контрабасом и как попало заколотил по струнам смычком: велика важность — контрабас, ну и ладно, и форте есть и пиано, все твои ноты на месте, я свою партию отыграл. А вот нет же — в оркестре контрабасист уже не просто контрабасист. Оркестр — это нечто единое, и контрабасист, да и любой другой музыкант, в нем как палец на руке. Ведь в здоровой руке каждый палец на своем месте и все они одинаково важны. И музыкант знает, что пальцы должны соображать, как чередоваться, двигаться, помогать друг другу, иногда ударить вместе, дружно, но при этом так, чтобы звуки не заглушали, не забивали друг друга. И мизинцу нельзя опаздывать, отговариваясь тем, что он самый маленький, а большой палец только потому, что он самый толстый, не должен лезть на клавишу и долбить: ведь я всего лишь палец, я всего лишь контрабасист...
И меня, наверное, понесло бы и понесло. Я ведь не устаю долго разговаривать. Но, к счастью, Адрика стала зевать, может быть, просто проголодалась:
— Ой, как есть хочется! И устала я, похоже. Думаю, достаточно на сегодня, мама нам полдник обещала.
Я сразу очнулся. Правда, несколько поздновато. Дошло наконец, что Адрика от этих разговоров притомилась. Только недолго я переживал, потому что стоило нам войти в кухню, как Адрика снова повеселела.
— Угощайтесь, пожалуйста! Вы у нас гость, так что берите первым, хоть я и умираю от голода.— С этими словами она придвинула мне ватрушки.
Мы оба отдали должное угощению, и Адрика с ватрушкой во рту вытянула подбородок, сложила губки бантиком, слегка прикрыла глаза и мечтательно произнесла:
— Вот увидишь, мамочка, как я буду стараться, какая музыкантша из меня получится. Буду заниматься и заниматься. Ты мне никогда не веришь, а я буду такая прилежная...
— Хотелось бы поглядеть! Любопытно, надолго ли тебя хватит? Слышите, молодой человек? Это вам она может наплести с три короба, а мне что-то уже не верится. Столько мы этих обещаний слышали! Но вы должны ее заставить.— Потом снова обратилась к дочери:— А ты бы попридержала язык! Тебя постоянно надо заставлять. Во всем нужна погонялка.
Адрика, набив рот ватрушкой, лукаво кивала головой, закатывала глазки и гримасничала.
— Вот видите, она не верит. Но ты увидишь, мам, на этот раз я тебя удивлю. Стоит мне получить задание, как я тут же сажусь заниматься.
Убеждая мать, Адрика продолжала трудиться над ватрушками и еще успевала мне подмигивать, словно желая сказать, что, мол, все запомнила, желание учиться имеется, а сейчас ей просто весело и хочется малость пошутить.
— Никто мне не верит, а я так люблю всех вдруг удивить. Это, наверное, от излишнего гонора. Вот теперь хочу, чтобы у меня были красивые пальцы, чтобы перед всеми воображать!
Она вытянула руку, словно приготовилась играть, и сделала легкое волнообразное движение, ах, как хорошо это у нее получилось, во время игры никак не выходило, а здесь — просто загляденье, аж завидки берут, до чего хорошо, ну как тут не похвалить.
— Хочу, чтобы пальцы стали длинные. Как у карманной воровки. Потому что я такая и есть. Буду заниматься!— И она продолжала эти движения рукой, и вся как будто парила в воздухе, но лицо ее оставалось серьезным.— Рука свободна, запястье расслаблено, не торопитесь, надо считать, все время считать, внимание на мизинец, не забывайте про контрабасиста, следите за всеми пальцами.
Хочу, чтобы у меня были красивые руки, вот увидите, недели не пройдет, как глаз не оторвете, и пальцы станут жутко длинные!
Конечно, за неделю ни пальцы длиннее, ни руки красивее не стали, но это и не важно, у нее и так все было в порядке. Да что там говорить, Адрика была так хороша, что дальше некуда. И прекрасно об этом знала. Дураку понятно, что она все знает, только виду не хочет подавать.
И до меня тоже наконец дошло, что втрескался я в нее по уши. Раньше еще можно было сомневаться, а теперь, как ни крути,— дело ясное.
Но сейчас надо было ее учить. Что я и начал делать. Правда, относился я к этому делу не так, чтобы очень серьезно. Я к себе-то самому не относился серьезно. Ну какой из меня педагог? Да мне и не стать им никогда. Тут хоть бы в мало-мальски приличные ученики вылезти, а чтобы стать педагогом, этого я и в мыслях не держал. Об этом и думать не стоило, пригласили — я и пришел. И отнесся к этому совсем не так, как они, просто хотелось куда-нибудь пойти, по крайней мере, сейчас я именно так думаю. Мне тогда казалось, что я им делаю одолжение, на самом же деле мне просто-напросто хотелось в гости, а то живу один как сыч столько времени. Потому и тянуло меня, хотя бы из чистого любопытства, посмотреть, как живут другие люди. Проще говоря, в чей-нибудь дом заглянуть. Назови они любую другую причину, и подумай я тогда или сейчас, что угодно, все равно согласился бы прийти просто из интереса. Когда же я увидел, что попал в семью Адрики и меня прочат ей в учителя, я был несколько ошарашен, но в приятном смысле, даже в более приятном, чем сейчас позволяю себе признаться. Ну а то, что у нее способности не чета моим, мне стало ясно сразу, хотя, правда, и я не хуже других в нашем училище, но если брать вообще, то где уж мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25