Время от времени они то так, то этак пробовали из меня что-нибудь выудить, но поскольку выуживать было нечего — не то чтобы уж вовсе ничего, кое-что было, но я человек застенчивый, потому и хитрил по-своему, они надо мной подтрунивали, а я отмалчивался и краснел.
При этом не забывайте, ведь я был органист! Зеленый, набожный лопух. На девушек не смел даже взглянуть. А если и смотрел, то исключительно целомудренно — как на товарищей по учебе. Нет, пожалуй, я немножко кривлю душой. Поначалу я боялся даже своих сокурсниц. К счастью, общаться с ними было, проще, чем с ребятами, они хоть и имели ухажеров, предпочитали на эту' тему не распространяться и уж, конечно, не с нами.
Относились они к нам, в том числе и ко мне, ясное дело, несколько пренебрежительно, так уж было заведено в отношениях не только пианисток и скрипачек, но, главным образов, вокалйсток к духовикам, сиречь простой деревенщине. Дело в том, что большинство духовиков были из сельской местности: из Вайнор,
оттуда больше всего, но были и из Горной Стреды, Малжениц, Надлиц, а также из Топольчан, Тренчина и Загорья, да, точно, из Загорья, пожалуй, из Загорья даже больше, чем из Вайнор. Конечно, они с нами общались — все эти пианистки, скрипачки и вокалистки, однако при этом постоянно ощущалоськакое-то, возможно, даже неосознанное, но стойкое пренебрежительное отношение к духовикам. И не только к нам, а вообще ко всем простым смертным. Бывают певцы — слушать тошно, и невдомек им, что, кроме испорченного настроения от их искусства, ничего не остается, а все туда же — подавай им гонорар, которого не получает даже такой прекрасный гобой как, к примеру, Йожко Ганушовский. Или Эмиль Гагаш, Юло Чижняр или трубач Камил Вашко, валторнист Вило Заводный или Штевко Казимир из Дольной Крупой, который, бывало, возьмет в опере соло на два такта и всего-то только оттенит струнные и медные одним тоном, но и этот его единственный тон так прозвучит в гармонии струнных и деревянных, что у валторниста иной раз аж мурашки по спине забегают и руки покроются гусиной кожей.
Почему я, собственно, про все это вспоминаю? Может, потому, что были они когда-то обыкновенные ребята, вроде меня, и кое-кому, наверное, тоже приходилось играть за угощение, не по своей воле. Опять же есть разница — как играть. А они ведь музыканты, музыканты милостью божьей. Вот потому я их вспоминаю, потому люблю, потому ценю их. И еще одна причина есть — боюсь, что в другой раз, когда это будет более уместно, забуду я про них рассказать.
Квартировал я в Иванке у одной бабки. Жила она скромно, если не сказать бедно. Было у нее немного землицы, на ней-то она и надорвалась, ходила вся согнутая, голова ниже пояса клонится, сама еле тащится, родных никого, а она все ковыряется на своей землице. Даже и потом, когда в деревне организовали кооператив, она все на своей земле работала, не хотела идти в кооператив. Убедить ее было невозможно. Решила на собственном поле костьми лечь, и все тут, такая вот была старушка. И никто ей не указ. А до чего же бедно жила! Просто как нищенка. На завтрак кружка кофе с молоком, на обед немножко похлебки, на ужин —
картофелина. Молоко никогда не кипятила, всегда пила сырое, некипяченое, так прямо и подливала его в кружку с кофе или в суп.
А уж до чего разговорчива была! Правда, больше сама с собой или с козой своей болтала. Со мной-то много не поговоришь — дело в том, что она была мадьярка, слов словацких знала очень немного, да и я венгерских не больше, так что разговаривали мы с ней редко. Была она к тому же глуха, как день, какие уж тут разговоры. Ну, а коли невмоготу ей было молчать, она сама с собой могла словом перемолвиться или с козочкой своей.
Но вообще-то она меня любила. Наверное, потому что я ее не очень беспокоил. Трубил себе и трубил, сколько душа просит, избушка бабкина от трубных звуков могла и развалиться — а этому божьему созданью хоть бы хны — ничего не слышала. Иногда, правда, заглянет ко мне, послушать, как играю, но это больше из уважения ко мне и к моему, вернее, казенному инструменту. Минутку-другую послушает, иногда головой покивает, а если в настроении, то и ногой притопнет, чаще всего, правда, глядя на мои пальцы. Но ей все равно нравилось. Не важно, что там я играл, хоть бы и гаммы. Ведь она ровным счетом ничего не слышала. Ей-богу, совсем глухая, как колода, ничегошеньки бедняжка не слышала!
Дома я или нет, знала она только, если видела, как я пришел или ухожу. Впрочем, караулить меня ей охоты не было, своих забот хватало. Так что встречались мы редко. Если не в поле, то по дому или в огороде дел у нее было полно. И без того еле управлялась, где уж там тары-бары разводить. Вечером поговорит в хлеву со своей козочкой, потом похлопочет малость в избенке или сразу спать укладывается. А я, пока еще не обзавелся на деревне знакомыми, все трубил себе в другой, первой комнате, она была получше, хотя бы тем, что не завалена всяким хламом. Устав трубить, я принимался играть на фортепьяно. Настоящего-то у меня, ясное дело, не водилось, где мне было его взять? И в костел на органе доиграть пан священник не пускал, говорил, что нужно, мол, экономить, электричество. Зато в моей комнате стоял довольно приличный стол, вот я и играл на нем. И представьте себе, неплохо получалось, стол и впрямь звучал, и вся моя комната ничего себе так
гремела и звенела. Пальцы мои обретали чуткость, появлялась правильная и красивая аппликатура. А что тут такого? Могла же моя хозяйка изо дня в день вести беседы с собственной козой, почему бы и мне не играть на столе? Будущему музыканту надо упражняться ежедневно. На этом столе я переиграл все задания — гаммы, этюды, упражнения, пытался сыграть некоторые сонаты Моцарта и Бетховена и даже попотел над Бахом. Это мне для костела могло пригодиться. Черт возьми, как у меня этот стол звучал! Честное слово! А вот когда в училище садился я за настоящее фортепьяно или за орган в костеле, так здорово уже не выходило. Видно, потому, что настоящие фортепьяно и не привыкли ко мне.
Да чего оправдываться? Врать не хочу, все так на самом деле и было.
А потом я познакомился с Адрикой. Она тоже была мадьярка. Правда, никакого сходства с Эмине , балериной, о которой писал Рудольф Слобода, мой однокурсник и приятель, у нее не было. Адрика, надо сказать, утверждала, что она не совсем мадьярка, хотя родом из венгерской семьи. Родители ее были венгры, но она ходила в словацкую школу, поскольку венгерской в Иванке не было. Дома с сестрами да и с родителями разговаривала она то по-мадьярски, то по-словацки, как придется.
Познакомились мы в автобусе. Собственно, не то чтобы познакомились, все было не так. В автобусе я ее первый раз увидел, а потом все чаще встречал, мы постоянно вместе ездили, но еще ни разу не разговаривали, а познакомить нас было некому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
При этом не забывайте, ведь я был органист! Зеленый, набожный лопух. На девушек не смел даже взглянуть. А если и смотрел, то исключительно целомудренно — как на товарищей по учебе. Нет, пожалуй, я немножко кривлю душой. Поначалу я боялся даже своих сокурсниц. К счастью, общаться с ними было, проще, чем с ребятами, они хоть и имели ухажеров, предпочитали на эту' тему не распространяться и уж, конечно, не с нами.
Относились они к нам, в том числе и ко мне, ясное дело, несколько пренебрежительно, так уж было заведено в отношениях не только пианисток и скрипачек, но, главным образов, вокалйсток к духовикам, сиречь простой деревенщине. Дело в том, что большинство духовиков были из сельской местности: из Вайнор,
оттуда больше всего, но были и из Горной Стреды, Малжениц, Надлиц, а также из Топольчан, Тренчина и Загорья, да, точно, из Загорья, пожалуй, из Загорья даже больше, чем из Вайнор. Конечно, они с нами общались — все эти пианистки, скрипачки и вокалистки, однако при этом постоянно ощущалоськакое-то, возможно, даже неосознанное, но стойкое пренебрежительное отношение к духовикам. И не только к нам, а вообще ко всем простым смертным. Бывают певцы — слушать тошно, и невдомек им, что, кроме испорченного настроения от их искусства, ничего не остается, а все туда же — подавай им гонорар, которого не получает даже такой прекрасный гобой как, к примеру, Йожко Ганушовский. Или Эмиль Гагаш, Юло Чижняр или трубач Камил Вашко, валторнист Вило Заводный или Штевко Казимир из Дольной Крупой, который, бывало, возьмет в опере соло на два такта и всего-то только оттенит струнные и медные одним тоном, но и этот его единственный тон так прозвучит в гармонии струнных и деревянных, что у валторниста иной раз аж мурашки по спине забегают и руки покроются гусиной кожей.
Почему я, собственно, про все это вспоминаю? Может, потому, что были они когда-то обыкновенные ребята, вроде меня, и кое-кому, наверное, тоже приходилось играть за угощение, не по своей воле. Опять же есть разница — как играть. А они ведь музыканты, музыканты милостью божьей. Вот потому я их вспоминаю, потому люблю, потому ценю их. И еще одна причина есть — боюсь, что в другой раз, когда это будет более уместно, забуду я про них рассказать.
Квартировал я в Иванке у одной бабки. Жила она скромно, если не сказать бедно. Было у нее немного землицы, на ней-то она и надорвалась, ходила вся согнутая, голова ниже пояса клонится, сама еле тащится, родных никого, а она все ковыряется на своей землице. Даже и потом, когда в деревне организовали кооператив, она все на своей земле работала, не хотела идти в кооператив. Убедить ее было невозможно. Решила на собственном поле костьми лечь, и все тут, такая вот была старушка. И никто ей не указ. А до чего же бедно жила! Просто как нищенка. На завтрак кружка кофе с молоком, на обед немножко похлебки, на ужин —
картофелина. Молоко никогда не кипятила, всегда пила сырое, некипяченое, так прямо и подливала его в кружку с кофе или в суп.
А уж до чего разговорчива была! Правда, больше сама с собой или с козой своей болтала. Со мной-то много не поговоришь — дело в том, что она была мадьярка, слов словацких знала очень немного, да и я венгерских не больше, так что разговаривали мы с ней редко. Была она к тому же глуха, как день, какие уж тут разговоры. Ну, а коли невмоготу ей было молчать, она сама с собой могла словом перемолвиться или с козочкой своей.
Но вообще-то она меня любила. Наверное, потому что я ее не очень беспокоил. Трубил себе и трубил, сколько душа просит, избушка бабкина от трубных звуков могла и развалиться — а этому божьему созданью хоть бы хны — ничего не слышала. Иногда, правда, заглянет ко мне, послушать, как играю, но это больше из уважения ко мне и к моему, вернее, казенному инструменту. Минутку-другую послушает, иногда головой покивает, а если в настроении, то и ногой притопнет, чаще всего, правда, глядя на мои пальцы. Но ей все равно нравилось. Не важно, что там я играл, хоть бы и гаммы. Ведь она ровным счетом ничего не слышала. Ей-богу, совсем глухая, как колода, ничегошеньки бедняжка не слышала!
Дома я или нет, знала она только, если видела, как я пришел или ухожу. Впрочем, караулить меня ей охоты не было, своих забот хватало. Так что встречались мы редко. Если не в поле, то по дому или в огороде дел у нее было полно. И без того еле управлялась, где уж там тары-бары разводить. Вечером поговорит в хлеву со своей козочкой, потом похлопочет малость в избенке или сразу спать укладывается. А я, пока еще не обзавелся на деревне знакомыми, все трубил себе в другой, первой комнате, она была получше, хотя бы тем, что не завалена всяким хламом. Устав трубить, я принимался играть на фортепьяно. Настоящего-то у меня, ясное дело, не водилось, где мне было его взять? И в костел на органе доиграть пан священник не пускал, говорил, что нужно, мол, экономить, электричество. Зато в моей комнате стоял довольно приличный стол, вот я и играл на нем. И представьте себе, неплохо получалось, стол и впрямь звучал, и вся моя комната ничего себе так
гремела и звенела. Пальцы мои обретали чуткость, появлялась правильная и красивая аппликатура. А что тут такого? Могла же моя хозяйка изо дня в день вести беседы с собственной козой, почему бы и мне не играть на столе? Будущему музыканту надо упражняться ежедневно. На этом столе я переиграл все задания — гаммы, этюды, упражнения, пытался сыграть некоторые сонаты Моцарта и Бетховена и даже попотел над Бахом. Это мне для костела могло пригодиться. Черт возьми, как у меня этот стол звучал! Честное слово! А вот когда в училище садился я за настоящее фортепьяно или за орган в костеле, так здорово уже не выходило. Видно, потому, что настоящие фортепьяно и не привыкли ко мне.
Да чего оправдываться? Врать не хочу, все так на самом деле и было.
А потом я познакомился с Адрикой. Она тоже была мадьярка. Правда, никакого сходства с Эмине , балериной, о которой писал Рудольф Слобода, мой однокурсник и приятель, у нее не было. Адрика, надо сказать, утверждала, что она не совсем мадьярка, хотя родом из венгерской семьи. Родители ее были венгры, но она ходила в словацкую школу, поскольку венгерской в Иванке не было. Дома с сестрами да и с родителями разговаривала она то по-мадьярски, то по-словацки, как придется.
Познакомились мы в автобусе. Собственно, не то чтобы познакомились, все было не так. В автобусе я ее первый раз увидел, а потом все чаще встречал, мы постоянно вместе ездили, но еще ни разу не разговаривали, а познакомить нас было некому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25