И никто, господи, совсем никто обо мне не вспомнит. Ведь вчера еще все было хорошо. Что же это со мной? Если со мной что-то случится... Боже мой, где же хоть кто-нибудь?
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.— Глаза у тебя красные, будто кровью налились. Что это с тобой? Ты случаем не болен? Или в училище что стряслось? Уж не выгнали ли тебя?
Я замотал головой, но мама все равно испугалась. Хоть и много нас у нее было, все равно каждого пожалеть хочется. Вот и положила невзначай на мою голову ладонь, как делают все матери, только у моей опыта хватало, немудрено, что она сразу все поняла, не успел я рта раскрыть. Она не хуже меня знала, что делать, поэтому просто улыбнулась и сказала:
— Ой, дурень, да ты же горишь весь!
Я глядел на нее слезящимися глазами, будто собирался умереть, не сходя с места, но она с доброй улыбкой повторила:
— Не пугайся, ничего страшного, простыл небось, только и всего, тебе в постель надо лечь, это сейчас погода такая обманчивая, вот принесу тебе от соседки аспирину, заварю чай, увидишь, все как рукой снимет.
Тогда я впервые оценил чудесную силу лекарства, даже самого простого, вроде липового чая и аспирина. Потому что, проснувшись через несколько часов, и в самом деле ощутил себя здоровым, только был весь в поту.
Да еще чувствовал легкую неловкость: вполне мог полежать и в Иванке, попросить там у кого-нибудь такую же чудесную таблетку и домой не нужно было нестись, устраивать тут представление.
Через полуоткрытую дверь время от времени кто-то заглядывал — это вернулись из школы мои младшие братья и сестры, им, конечно, было интересно. Черт, а я не догадался гостинцев привезти! Но они небось и не ждут ничего, не приучены к подаркам, просто хочется поглядеть на меня и что-нибудь этакое вытворить.
Маме даже прикрикнуть пришлось:
— Ну, чего таращитесь! Сказано вам, нельзя в комнату входить.
— Мы только посмотреть. У него глаза были открыты, а сейчас он опять их быстро закрыл.
— Может, и в самом деле проснулся,— услышал я голос самой старшей, уже замужней сестры.— Пойду посмотрю.
И тут же вошла в комнату. Увидала меня и сказала повеселевшим голосом:
— Да он уже проснулся, Куличок наш! Слава богу, смеется, значит, проголодался, есть хочет, а ну, быстро ставьте разогревать суп!
Гляди, как раскомандовалась! А сестра смеется, треплет меня добродушно по щекам, вот все и обошлось, честное слово, будь она чуть постарше, пожалуй, можно было ее принять не за сестру, а за маму.
Вошла и мама, а за ней все семейство набилось. Столько их тут, что большая кровать кажется маленькой, шум-гам. Загалдели, наперебой меня старым прозвищем называют, а я уже и забыл, что когда-то давно, наверное, еще до монастыря, прозвали меня дома Куликом.
Отец смотрит на нас с порога. И хотя когда-то в Иванке мне казалось, что родители про меня забыли, потому что некогда им своих детей пересчитывать, в тот раз я заметил, что отец на нас так посматривает, будто пересчитывает, все ли на месте.
А когда весь дом заснул, отец зашел ко мне, присел на кровать и заговорил со мной так, будто мы только что свиделись:
— Так ты, значит, приехал. Мать сказала, нездоровится тебе. Сейчас, гляжу, уже лучше, Знаешь, мы тебя, конечно, в последнее время малость забросили. Другие небось о своих детях теперь побольше пекутся. Многим нынче живется полегче. И мы бы лучше жили, только вот много вас, семья-то большая, никак не придумаешь, где вас положить, помнишь ведь, как мы раньше жили, на чем спали. Решили вот дом построить и построили-таки. И ты нам в этом помогал, хотя и не был с нами, тем помогал, что есть не просил. Не думай, мы о тебе вспоминаем, никогда не забываем. Сам я о тебе всегда помнил. Сколько раз, бывало, вспоминал, как мы ходили в Штефановку к одному хозяину хлеб убирать, и ты нам помогал, хоть и был дитя малое, раскладывал перевясла, другое чего ты бы не совладал. Я и то думал — не под силу тебе будет. А взял с собой, чтоб прокормить летом. Ну, а кабы ты там бездельничал да попусту болтался, наверняка бы нашлись недовольные, не хозяйка, так кто другой, стали бы ворчать, что сын мой даром хлеб ест. Потому- то и пришлось тебе перевясла раскладывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Устал я ужасно. Может, мне нужно только получше выспаться и утром все опять будет в порядке?..
Нет, опять что-то не то! Ах ты, господи, на службу в костел пора! А потом в училище. Каждое утро без завтрака. Возле печки стоит бутылка с малиновым сиропом. Я обычно наливаю из нее немного в стакан и разбавляю водой. Вот и весь завтрак, уже третий год, но сегодня... Ничего не хочется, ничего-то мне не надо... В костел, впрочем, все же иду. Играю из рук вон плохо. Пан священник небось опять отругает. С трудом доиграл мессу. Собственно, даже толком не закончил. Такая музыка не стоит и шести крон. Спешу удрать из костела пораньше, пока пан священник в ризнице еще не переоделся. Нужно бы в училище сходить, только вот как туда добраться? Нет, надо еще полежать!
Но пока я плетусь домой, устаю еще больше. Хочу дойти до калитки, а она будто удаляется от меня. Отдышавшись, цепляюсь наконец за калитку, ощупью нахожу ручку, и даже хватает сил захлопнуть калитку за собой. Сам этому удивляюсь. Честное слово, непонятно, как это я в таком состоянии способен не только открыть, но и закрыть за собой калитку. Дотащившись до комнаты, испуганно гляжу на кровать: нет, туда я не лягу! Не могу я туда лечь! Я не в этой комнате родился. Если я и впрямь болен, а так оно, похоже, и есть, боже мой, почему я должен лежать в чужой комнате на чужой кровати? Господи, где же моя кровать? Где моя простыня, наша простыня, наш соломенный тюфяк и моя подушка? Я устал! Я не хочу здесь умереть! Хочу умереть дома. Домой, домой. Туда я еще дотащусь, должен суметь, домой ноги сами принесут!..
Сам удивляюсь, как я попал домой, в родную деревню, но вот я уже там, не понимаю, когда и как вылез, кто мне помог сойти или просто вытолкнул из автобуса. Не успеваю толком оглядеться, как меня окликают, начинаю обниматься и только потом до меня доходит, что это наша почтальонша, а она с изумлением видит в моих глазах слезы, почем ей знать, что они у меня давно слезятся. Я все обнимаю ее, бедняжка, верно, думает, что я рехнулся, ну как тут не посочувствовать. Она в голос жалеет меня, даже и потом, наверное, когда я уеду, она все будет про этот случай рассказывать. Черт возьми, я и собственный дом найти не могу. Тыкаюсь во все стороны, почти ничего не вижу. Где же он, в самом-то деле? Я бы, наверное, вообще дома не нашел, если б не услыхал удивленный голос мамы:
— Батюшки, никак, это ты? А мы как раз сегодня утром про тебя вспоминали. Чуть не разругались из-за тебя, приехала Бета, все упрекала нас, что сына не соберемся проведать. Постой, да ты весь какой-то зеленый! — Мама теперь только меня разглядела.— Глаза у тебя красные, будто кровью налились. Что это с тобой? Ты случаем не болен? Или в училище что стряслось? Уж не выгнали ли тебя?
Я замотал головой, но мама все равно испугалась. Хоть и много нас у нее было, все равно каждого пожалеть хочется. Вот и положила невзначай на мою голову ладонь, как делают все матери, только у моей опыта хватало, немудрено, что она сразу все поняла, не успел я рта раскрыть. Она не хуже меня знала, что делать, поэтому просто улыбнулась и сказала:
— Ой, дурень, да ты же горишь весь!
Я глядел на нее слезящимися глазами, будто собирался умереть, не сходя с места, но она с доброй улыбкой повторила:
— Не пугайся, ничего страшного, простыл небось, только и всего, тебе в постель надо лечь, это сейчас погода такая обманчивая, вот принесу тебе от соседки аспирину, заварю чай, увидишь, все как рукой снимет.
Тогда я впервые оценил чудесную силу лекарства, даже самого простого, вроде липового чая и аспирина. Потому что, проснувшись через несколько часов, и в самом деле ощутил себя здоровым, только был весь в поту.
Да еще чувствовал легкую неловкость: вполне мог полежать и в Иванке, попросить там у кого-нибудь такую же чудесную таблетку и домой не нужно было нестись, устраивать тут представление.
Через полуоткрытую дверь время от времени кто-то заглядывал — это вернулись из школы мои младшие братья и сестры, им, конечно, было интересно. Черт, а я не догадался гостинцев привезти! Но они небось и не ждут ничего, не приучены к подаркам, просто хочется поглядеть на меня и что-нибудь этакое вытворить.
Маме даже прикрикнуть пришлось:
— Ну, чего таращитесь! Сказано вам, нельзя в комнату входить.
— Мы только посмотреть. У него глаза были открыты, а сейчас он опять их быстро закрыл.
— Может, и в самом деле проснулся,— услышал я голос самой старшей, уже замужней сестры.— Пойду посмотрю.
И тут же вошла в комнату. Увидала меня и сказала повеселевшим голосом:
— Да он уже проснулся, Куличок наш! Слава богу, смеется, значит, проголодался, есть хочет, а ну, быстро ставьте разогревать суп!
Гляди, как раскомандовалась! А сестра смеется, треплет меня добродушно по щекам, вот все и обошлось, честное слово, будь она чуть постарше, пожалуй, можно было ее принять не за сестру, а за маму.
Вошла и мама, а за ней все семейство набилось. Столько их тут, что большая кровать кажется маленькой, шум-гам. Загалдели, наперебой меня старым прозвищем называют, а я уже и забыл, что когда-то давно, наверное, еще до монастыря, прозвали меня дома Куликом.
Отец смотрит на нас с порога. И хотя когда-то в Иванке мне казалось, что родители про меня забыли, потому что некогда им своих детей пересчитывать, в тот раз я заметил, что отец на нас так посматривает, будто пересчитывает, все ли на месте.
А когда весь дом заснул, отец зашел ко мне, присел на кровать и заговорил со мной так, будто мы только что свиделись:
— Так ты, значит, приехал. Мать сказала, нездоровится тебе. Сейчас, гляжу, уже лучше, Знаешь, мы тебя, конечно, в последнее время малость забросили. Другие небось о своих детях теперь побольше пекутся. Многим нынче живется полегче. И мы бы лучше жили, только вот много вас, семья-то большая, никак не придумаешь, где вас положить, помнишь ведь, как мы раньше жили, на чем спали. Решили вот дом построить и построили-таки. И ты нам в этом помогал, хотя и не был с нами, тем помогал, что есть не просил. Не думай, мы о тебе вспоминаем, никогда не забываем. Сам я о тебе всегда помнил. Сколько раз, бывало, вспоминал, как мы ходили в Штефановку к одному хозяину хлеб убирать, и ты нам помогал, хоть и был дитя малое, раскладывал перевясла, другое чего ты бы не совладал. Я и то думал — не под силу тебе будет. А взял с собой, чтоб прокормить летом. Ну, а кабы ты там бездельничал да попусту болтался, наверняка бы нашлись недовольные, не хозяйка, так кто другой, стали бы ворчать, что сын мой даром хлеб ест. Потому- то и пришлось тебе перевясла раскладывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25