Кто знает, есть ли еще в Залесье или, вернее, уже за Залесьем тот брод, по которому кони переходили реку? Они этот брод хорошо знали, не раз Перевозили с того берега воз сена или клевера, а то — телегу снопов или по осени в дощанике кукурузные початки, кормовую свеклу или мешки с картошкой, и впереди на досочке то торжественно, а то просто так, у кого какой характер, всегда восседал мужик с обветренным небритым лицом, когда и жена, а позади на мешках — стайка веселых ребятишек, и у каждого в руках желтоватая, почти розовая тыква.
Милый край! Славные, хорошие люди! Как я любил эти деревни. А вы, обитатели Залесья, вспоминаете ли вы того растрепанного тощего парнишку, что иной раз стоял у брода и глазел на ваших коней? Это был я. Некоторые из вас уже тогда меня знали. Ведь и в Залесье я играл, пел, танцевал и горланил, я и есть тот самый чокнутый, что так наяривал на ваших свадьбах или оглашал воздух печальными звуками в похоронной процессии, а то, помните, может, даже и с кем-нибудь из вас или с двумя-тремя дружками ходил по свадьбам, случалось, и с одним только барабанщиком, а иной раз и вовсе в одиночку с чужой гармошкой, ночи напролет плясал с этой гармошкой, веселился, пел и орал разные глупости, чтобы вас развеселить, растормошить, ведь для того меня и позвали, а потом на рассвете или уже утром тащился в Иванку с гармошкой на плече, и такой она мне казалась тяжелой, что приходилось отдыхать в придорожной канаве, однажды я там и заснул ненадолго, прохладно было, вздремнул чуток и пошел дальше, а дома все разглядывал свои плечи, так полагалось после халтуры. Духовик всегда первым делом к зеркалу — губы проверить, а гармонист — тот плечи, ведь всю ноч!> играешь да прыгаешь, надо же знать, не сильно ли ремень гармошки плечи ободрал. Все-таки натер? Тьфу-ты! Даже рубашка в крови! Вот чертова гармошка, и я, дубина стоеросовая, опять мы оба переусердствовали! А где же пирожки, черт подери, ведь мне и пирожки давали, где же они? А точно давали? Ну да, я их
даже, кажется, нес. Наверное, забыл в канаве. Сходить, что ли? Или черт с ними? Так не хочется возвращаться! Боже, до чего же я устал! Нужно немножко отдохнуть, сил нет как спать хочется. Все-таки пару крон заработал, теперь будет чем брюхо набить. И этого Клинга себе куплю, если его еще не раскупили. Костюм мой уже носить нельзя, на валторне вчера я опять не занимался и сегодня тоже... ох... кажется, задремал! Если засну, кто будет за меня в костеле играть? Шесть крон за каждую службу. Клинга себе куплю и... Пирожки... На дорогу есть... Может, видели случайно когда-нибудь у дороги из Залесья в Иванку... в канаве... лежит... пирог...
А свободного времени у Адрики чем дальше, тем меньше. Приближались выпускные экзамены. На фисгармонии она продолжала заниматься, но гораздо меньше прежнего. Больше над книжками сидела. Правда, упражнялась она ежедневно, хотя и говорила мне, что это не так, но, похоже, все-таки занималась, однако, видно, без прежнего усердия, скорее всего урывками, побренчит впопыхах и назад к учебникам, музыке пришлось отступить, хотя и не совсем. Занятия наши продолжались, но превратились в простое проигрывание упражнений и ничего больше. А мне так хотелось о чем-нибудь поболтать! Всегда. И обо всем. Право, я бы поскромничал, если бы заявил, что не могу найти тему для разговора. Чего-чего, поводов для словоизлияний мне всегда хватало. Но только неделя приближалась к концу, надвигалось воскресенье, а точнее эта самая пятница, как я начинал готовиться, выбирать самое важное, думал, о чем бы завести разговор и наконец решал: «Вот об этом!» И, улучив подходящую минуту, начинал обычно с короткого вступления, но потом то да се, слово за слово, и как-то само собой продолжало меня нести, выходило, правда, довольно складно, но выслушивать этот треп девушке перед выпускными экзаменами было совершенно ни к чему. На болтологию времени у нее не было — не успевал я как следует разговориться, как Адрик глядела на часы:
— Пора идти учить физику!
Физику она вспоминала чаще всего. Наверное, та ей в самом деле не давалась. Тогда непонятно, почему она именно физику сдавала на аттестат зрелости, могла ведь любой другой предмет выбрать. Вообще-то я мог бы по
быть у них и без Адрики. Только зачем? Разговаривать? О чем? О пчелках? О фруктовых деревьях или о чем-нибудь еще? Разве что о музыке? А с кем? С матерью? С отцом? С сестрой Адрики? Только напрасно их от дела бы оторвал, а может, им и неохота говорить со мной по-словацки, они, правда никогда этого не показывали, а там кто их знает? Сколько раз меня приглашали остаться, и не только, чтобы угостить — поесть оставляли всегда, чаще всего мать Адрики: время от времени я ненадолго задерживался, но в самом деле всего на минутку. А если Адрики с нами не было, то я, насытившись, высиживал ровно столько, сколько должен себе позволить воспитанный человек, выйдя в гостях из-за стола, если он торопится.
В конце концов мне и самому надо было заниматься, хотя до конца учебы оставалось еще два, точнее неполных три года, и к тому же, будь я поумнее, мог бы совершенствоваться и дальше, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь стоящее, я не раз об этом втайне мечтал, только куда мне, ведь я к валторне спустя рукава относился. Так мне этот инструмент нравился и так небрежно я к нему относился. Легко было критиковать Адрику, поучать ее, хотя я делал это не всерьез. Тут уж совсем дураком надо быть, ведь она играла для себя, а я собирался стать профессиональным музыкантом. Выйдет ли из меня толк? Не выбрать ли какое-нибудь другое занятие? Адрика поступит в институт, а что я? Буду трубить всю жизнь, хорошо еще, если в приличном, а то, может, в каком-нибудь захудалом оркестрике, пялить глаза на дирижера, который все равно будет мной недоволен, а то и коллегам не всегда угодишь да и зрителям тоже, ну а композитор, тот вообще заткнет уши ватой, а кое-кто, например, Рихард Штраус, у которого папаша был валторнист, так просто в гробу перевернется, а его отец, Франц Штраус, небось понимающе улыбнется или хихикнет и незаметно шепнет своему сыночку на том свете: «Давай, сынок, простим ему, валторна и есть валторна!»
Не знаю, что это со мной. Я ужасно устал. Голова кружится. Заниматься не могу. Едва возьму валторну, сразу же задыхаюсь и весь покрываюсь испариной. На улице, правда, жара, но в этой комнате, что за черт, ведь жары здесь не бывает, здесь я никогда раньше не по
тел, пока дул в валторну или колотил по столу, но сейчас мне ничего делать не хочется. Открываю окно, впускаю свежий воздух, но все равно дышать тяжело. Закрываю окно, валюсь на постель и дышу в грязную подушку. Гадость какая, мне уже и подушка эта опротивела. И вообще все кажется отвратительным. И окно, и подушка. Вроде и не ел еще, а голода не чувствую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25