А придет время и загадят его нефтью и масляными разводами, тогда уж ему точно ни до чего дела не будет, ничего, мол, не знаю, ничего не ведаю... Ну а пока наш милый, милый, малый, Малый Дунай, Дунай еще чист, и мы потихоньку гребем к нему, Малый Дунай, Дунаюшко, видно, будут у тебя сегодня гости из Иванки...
Нет. Не будут. Мы остановились.
— Вот и приехали,— говорит она.— Видите тот орешник? Правда, красивый? Надо бы веток наломать, хотя бы несколько. Если их поставить в воду, вот увидите — к рождеству они распустятся. И листочки появятся, и сережки. Правда-правда, сережки созреют, покроются пыльцой, и от нее весь стол станет желтым, на целый пирог ее наберется. Нехорошо, правда, лещину губить, ломать ветки, ведь из всех кустов и деревьев она самая первая зацветает, когда весна еще только-только начинается, а пчелы, если погода хорошая, вылетают из ульев и на этом самом орешнике собирают пыльцу, прямо на первом или на втором-третьем вылете. Не дело, конечно, у пчелок пыльцу воровать, ведь она для первых вылетов, но мы же пасечники, уж нам пчелки как-нибудь простят, нам они все прощают, так что несколько веточек отломать можно. Так, вот эти вам.— Она разделила ветки и подала мне сперва в одну, а потом и в другую руку.— А вот это мне, у каждого будет, что на стол поставить, только сейчас мои подержите, мне грести надо, теперь можно и возвращаться...
Кроме веток, я принес домой еще и банку темного меда. Наверняка нынешнего года. Небось из той самой медвяной росы. Так что теперь у меня и мед есть, и веточка орешника, вот вам и рождество, будто оно и впрямь уже наступило.
Куда бы только эти веточки поставить? Поискал какую- нибудь вазу, да откуда ей взяться! Какая там ваза! До сей поры никогда никакой вазы мне не требовалось. Может, спросить у хозяйки, у нее попробовать раздобыть? Нет, не стоит, не надо просить, ни к чему одалживаться! А может, у нее и нет вовсе. Конечно, нет. Если б даже и была, не хочу я чужую вазу! Что же с этими веточками делать, куда их приткнуть? Засохнуть я им не дам. Нашлась пустая бутылка, но в нее влезала всего одна ветка. Поставил в чашку — чашка перевернулась. Выйти поискать какую-нибудь жестянку, банку, что ли, консервную? Нет, банку не хочу, не желаю ставить на свой стол то, что другие выбросили, лучше вообще ничего, пусть не распускаются. Ничего ни от кого не хочу и вазу покупать тоже не пойду. Да, собственно, чего им распускаться, почему именно сейчас, может, потому, что скоро
рождество? Нет, все-таки я смешной человек, ну и что в этом такого, конечно, немножко есть, но пусть есть немного или даже много, зачем же становиться еще смешнее? Пережил я эту зиму, и весну, и лето, и даже осень, черт подери, ведь в комнате, по крайней мере, в моей, и весной и летом все равно — осень, тут еще никогда ничего не цвело, сколько здесь живу, не припомню такого. Вот на улице — да, там другое дело, там я все это видел, и весну, и лето, все времена года. Весной природа просыпается, все цветет. Летом одно отцветает, но на смену ему распускается другое, все время что-то цветет или хотя бы зеленеет, и только сюда в эту неприветливую, глухую, закопченную и затхлую комнату, даже при открытом окне никогда сдуру не залетит ни шмель, ни пчела, ко мне, пожалуй, и муха-то никогда не заглядывала, потому как нечего было ей тут искать, а сейчас вот вдруг что-то должно расцвести? И почему сейчас, почему именно сейчас, и именно у меня, ведь сейчас зима, почему зимой, почему? И ваза эта, ну зачем мне ваза? Ведь дома у нас сроду вазы не было. Поставишь что-нибудь в вазу, все равно через день-другой, ну, через неделю все завянет. Жалко ломать орешник! У природы красота во всем, и эти ветки орешника тоже были прекрасны, но здесь, как бы ярко ни зазеленели листочки и зацвели на ветках сережки, как бы ни налились они и засияли желтизной, хоть насыпь они целые кучи пыльцы, право, ни одна пчела сюда не залетит, вряд ли такие гости заглянут. Уж очень здесь скромно, сам я, конечно, тоже человек непритязательный, но здесь слишком скромно даже для меня. Ну, а если сотворить чудо? Какое такое чудо? Иной раз даже чудеса не помогают, И все-таки даже самые разумные люди так ждут обыкновенного, простого, повседневного чуда. Только ведь его надо суметь разглядеть. Вот здесь, например, пол дощатый, а у нас дома — земляной. Но все равно эта комната глухая — пой, кричи, громко плачь, шуми, даже стреляй — никто ничего не услышит, здесь всегда мертвая тишина, вон хозяйка подтвердит. Я чуть не каждый день, иной раз и ночью играю на валторне, иногда так громко, что звезды на небе дрожат, а здесь все равно тишина, хотите,— спросите у хозяйки! Ну и где же тут чудо?! Вон там в углу стоит кувшин, при желании и его можно назвать музыкальным инструментом, хотите, пожалуйста! Еще здесь есть стол, он же — орган, могу на нем сыграть, только ведь, говорю вам, здесь вообще ничего нельзя услышать. То есть услышать-то можно, да это не про вас, здесь слышит только глухой, и непременно надо, чтобы никто не играл, чтобы все вокруг спало. Когда все спят и только глухие бодрствуют, вот тогда можно что-то услышать, слабенький такой звук — и опять тишина. Но в этой абсолютной тишине иногда один глухой слышит, как поет другой. Один может быть на северном, другой на южном полюсе, но они слышат друг друга и на два голоса поют, ну а я, ведь я давно живу в этой комнате, иной раз возьму из угла тот кувшин и тихонько в него дуну, а эти два глухих, с разных полюсов, перемигнутся и скажут:
— Ты слыхал?
И тот, другой, не знаю, кто из них кого спрашивал, ответит;
— Слыхал. Вот это музыкант! А на чем это он сыграл, куда дунул?
— Не знаю, мне показалось, кувшин это был.
— Кувшин, говоришь? А мне валторна почудилась.
— Ну, значит, валторна. Ведь это одно и тоже. Хороший валторнист и на кувшине сумеет сыграть. Больше ничего не слышишь?
— Нет, не слышу. Наверное, у него в кувшине вода, не хочет больше играть.
В кувшине и в самом деле вода. Поставлю-ка я эти веточки орешника в кувшин и пойду спать.
Вот сыграю еще разок на праздник, потом соберу манатки, уеду отсюда и никогда-никогда больше жить в Иванке не стану.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Нет. Не будут. Мы остановились.
— Вот и приехали,— говорит она.— Видите тот орешник? Правда, красивый? Надо бы веток наломать, хотя бы несколько. Если их поставить в воду, вот увидите — к рождеству они распустятся. И листочки появятся, и сережки. Правда-правда, сережки созреют, покроются пыльцой, и от нее весь стол станет желтым, на целый пирог ее наберется. Нехорошо, правда, лещину губить, ломать ветки, ведь из всех кустов и деревьев она самая первая зацветает, когда весна еще только-только начинается, а пчелы, если погода хорошая, вылетают из ульев и на этом самом орешнике собирают пыльцу, прямо на первом или на втором-третьем вылете. Не дело, конечно, у пчелок пыльцу воровать, ведь она для первых вылетов, но мы же пасечники, уж нам пчелки как-нибудь простят, нам они все прощают, так что несколько веточек отломать можно. Так, вот эти вам.— Она разделила ветки и подала мне сперва в одну, а потом и в другую руку.— А вот это мне, у каждого будет, что на стол поставить, только сейчас мои подержите, мне грести надо, теперь можно и возвращаться...
Кроме веток, я принес домой еще и банку темного меда. Наверняка нынешнего года. Небось из той самой медвяной росы. Так что теперь у меня и мед есть, и веточка орешника, вот вам и рождество, будто оно и впрямь уже наступило.
Куда бы только эти веточки поставить? Поискал какую- нибудь вазу, да откуда ей взяться! Какая там ваза! До сей поры никогда никакой вазы мне не требовалось. Может, спросить у хозяйки, у нее попробовать раздобыть? Нет, не стоит, не надо просить, ни к чему одалживаться! А может, у нее и нет вовсе. Конечно, нет. Если б даже и была, не хочу я чужую вазу! Что же с этими веточками делать, куда их приткнуть? Засохнуть я им не дам. Нашлась пустая бутылка, но в нее влезала всего одна ветка. Поставил в чашку — чашка перевернулась. Выйти поискать какую-нибудь жестянку, банку, что ли, консервную? Нет, банку не хочу, не желаю ставить на свой стол то, что другие выбросили, лучше вообще ничего, пусть не распускаются. Ничего ни от кого не хочу и вазу покупать тоже не пойду. Да, собственно, чего им распускаться, почему именно сейчас, может, потому, что скоро
рождество? Нет, все-таки я смешной человек, ну и что в этом такого, конечно, немножко есть, но пусть есть немного или даже много, зачем же становиться еще смешнее? Пережил я эту зиму, и весну, и лето, и даже осень, черт подери, ведь в комнате, по крайней мере, в моей, и весной и летом все равно — осень, тут еще никогда ничего не цвело, сколько здесь живу, не припомню такого. Вот на улице — да, там другое дело, там я все это видел, и весну, и лето, все времена года. Весной природа просыпается, все цветет. Летом одно отцветает, но на смену ему распускается другое, все время что-то цветет или хотя бы зеленеет, и только сюда в эту неприветливую, глухую, закопченную и затхлую комнату, даже при открытом окне никогда сдуру не залетит ни шмель, ни пчела, ко мне, пожалуй, и муха-то никогда не заглядывала, потому как нечего было ей тут искать, а сейчас вот вдруг что-то должно расцвести? И почему сейчас, почему именно сейчас, и именно у меня, ведь сейчас зима, почему зимой, почему? И ваза эта, ну зачем мне ваза? Ведь дома у нас сроду вазы не было. Поставишь что-нибудь в вазу, все равно через день-другой, ну, через неделю все завянет. Жалко ломать орешник! У природы красота во всем, и эти ветки орешника тоже были прекрасны, но здесь, как бы ярко ни зазеленели листочки и зацвели на ветках сережки, как бы ни налились они и засияли желтизной, хоть насыпь они целые кучи пыльцы, право, ни одна пчела сюда не залетит, вряд ли такие гости заглянут. Уж очень здесь скромно, сам я, конечно, тоже человек непритязательный, но здесь слишком скромно даже для меня. Ну, а если сотворить чудо? Какое такое чудо? Иной раз даже чудеса не помогают, И все-таки даже самые разумные люди так ждут обыкновенного, простого, повседневного чуда. Только ведь его надо суметь разглядеть. Вот здесь, например, пол дощатый, а у нас дома — земляной. Но все равно эта комната глухая — пой, кричи, громко плачь, шуми, даже стреляй — никто ничего не услышит, здесь всегда мертвая тишина, вон хозяйка подтвердит. Я чуть не каждый день, иной раз и ночью играю на валторне, иногда так громко, что звезды на небе дрожат, а здесь все равно тишина, хотите,— спросите у хозяйки! Ну и где же тут чудо?! Вон там в углу стоит кувшин, при желании и его можно назвать музыкальным инструментом, хотите, пожалуйста! Еще здесь есть стол, он же — орган, могу на нем сыграть, только ведь, говорю вам, здесь вообще ничего нельзя услышать. То есть услышать-то можно, да это не про вас, здесь слышит только глухой, и непременно надо, чтобы никто не играл, чтобы все вокруг спало. Когда все спят и только глухие бодрствуют, вот тогда можно что-то услышать, слабенький такой звук — и опять тишина. Но в этой абсолютной тишине иногда один глухой слышит, как поет другой. Один может быть на северном, другой на южном полюсе, но они слышат друг друга и на два голоса поют, ну а я, ведь я давно живу в этой комнате, иной раз возьму из угла тот кувшин и тихонько в него дуну, а эти два глухих, с разных полюсов, перемигнутся и скажут:
— Ты слыхал?
И тот, другой, не знаю, кто из них кого спрашивал, ответит;
— Слыхал. Вот это музыкант! А на чем это он сыграл, куда дунул?
— Не знаю, мне показалось, кувшин это был.
— Кувшин, говоришь? А мне валторна почудилась.
— Ну, значит, валторна. Ведь это одно и тоже. Хороший валторнист и на кувшине сумеет сыграть. Больше ничего не слышишь?
— Нет, не слышу. Наверное, у него в кувшине вода, не хочет больше играть.
В кувшине и в самом деле вода. Поставлю-ка я эти веточки орешника в кувшин и пойду спать.
Вот сыграю еще разок на праздник, потом соберу манатки, уеду отсюда и никогда-никогда больше жить в Иванке не стану.
??
??
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25