Майор бурчит в телефон:
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
Каждый вечер перед сном буду при своем нерегламентированном рабочем режиме. Возвращаюсь домой, скажем, в три часа ночи, а потом еще до половины четвертого отправляюсь разгуливать по микрорайону. Вполне возможно, что найдется кто-нибудь бдительный — по ночам не спит масса народу: пьяницы, свободные художники, матери, которые должны вставать к детям,— кто наберет номер сто пятьдесят восемь. «Пожалуйста, приезжаейте как можно скорее, по улице слоняется подозрительный тип! Какой там пьяный, это-то как раз и подозрительно! Среди ночи, а трезв как стеклышко. Уж не квартирный ли это вор? Не наводчик ли, который ходит по адресам?»
Я прячу единственную упаковку ноксирона, которую мне выписал наш доктор без лишних слов (без лишних — в его понимании), когда я собирался летом в отпуск. Правда, он и в тот раз колебался.
— Собственно, зачем он вам? Я выпиваю вечером стакан теплого молока, это лучше любых таблеток. Или выпейте бутылку пльзеньского и уснете сном праведника.
— Я еду в Болгарию, доктор! Будьте другом! Две ночи в поезде туда, две ночи — обратно. В поезде мне не уснуть.
— Вы страдаете сидеродромофобией?
— Я не знаю, что это такое.
— Ну, ладно... хорошо. Но только не привыкайте к этому!
Каждый вечер, а случается, и каждое утро я с тоской поглядываю на коробочку. В ней сон. Можно воспользоваться, но что, если настанет ночь, когда я буду нуждаться в снотворном гораздо больше, чем сейчас?
В действительности же все обстоит гораздо проще. Мне нужна жена, которая ждала бы моего возвращения с работы. Разумная и понимающая. Я неохотно допускаю эту мысль, поскольку всякий раз во мне раздается неприятный, насмешливый голос: «Не болтай, Адальберт! Какое там ожидание. Просто тебе хочется, чтобы в постели у тебя было голенькое, душистое существо, и если бы оно тоже тебя обманывало, то теперь ты с этим уже смирился бы, делал бы вид, что ничего не замечаешь, потому что это все-таки лучше, чем залезать в холодную постель, да еще в одиночку!»
«Нет! — спорю я со своей совестью.— Мне действительно лучше жить в одиночку, чем с какой-нибудь ветреницей».
«Ты только вообрази!— говорит искуситель.— Она лежит наискосок на тахте, золотистые волосы рассыпались вокруг головы! Уже одни только эти длинные пряди — какая радость, какое счастье,— ты зарываешься в них лицом. У женщин есть груди, Адальберт! Гладкие, удлиненные бедра! Тугой, округлый животик, ну и, конечно...» В такие мгновения я поднимаюсь с кровати, как в переходном возрасте, весь в огне. Становлюсь под холодный душ и отфыркиваюсь. Душ меня освежает. Какой уж после этого сон? И все начинается сначала.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД
я встретился с Ганой. До этого у меня все шло как по
маслу. Я только что закончил высшую школу криминалистов и получил вторую звездочку.
«А теперь, Бертик, не терять головы! — говорил я себе.— Ты занят работой, которая тебя всегда влекла (детская мечта стать грабителем не в счет). Ты получишь квартиру и женишься. Ты должен сделать правильный выбор, ум предпочесть внешней смазливости, потому что твоей жене, очевидно, придется часто оставаться в одиночестве. В твое отсутствие ей придется самой управляться с детьми. Надо уметь починить водопроводный кран, если полетит прокладка. Уметь переносить одиночество. Необязательно быть Брижит Бардо — той, на которой ты женишься. Красота минет, ум останется».
Что случается с человеком, давшим себе зарок во всем руководствоваться только разумом? Он влюбляется по уши и женится на Бардо. На нежном, унылом существе, упыре с личиком ребенка.
Мы встретились на выставке французских импрессионистов.
— Боже! — весело воскликнула она.— Вы не иначе как художник-самоучка!
— Что? С чего вы взяли? — спросил я с некоторой долей испуга.
— Но мы встречаемся* здесь уже в третий раз.
— Серьезно?
Вероятно, так оно и было, коль скоро она это утверждала, хотя я и не мог припомнить, чтобы видел ее когда-нибудь прежде. Но ведь не можете же вы сказать незнакомой женщине: «Знаете, все совершенно не так, я не рассматриваю здесь картинки и не интересуюсь барышнями, просто меня сюда послал старший лейтенант Брожек, который опасается, что, если отсюда что-нибудь стибрят, может возникнуть международный скандал». Не можете. Ни в коем разе.
— Серьезно. Вы были здесь в понедельник, в среду, сегодня вы здесь опять.
— Нет, я не художник. И даже плохо разбираюсь в живописи.
— Вы хотите меня уверить, будто в наше время найдется человек, который по доброй воле приходит любоваться картинами только потому, что они ему нравятся? — изумляется она.— Впрочем, нет! Я уже знаю. Вы работаете в газете, и вам заказали статью о выставке.
— Опять не угадали. Я неграмотный.
— Ну тогда вы — похититель и прикидываете, как бы отсюда что-нибудь свистнуть. Но не пытайтесь, это не в ваших интересах! Насколько мне известно, тут смотрят в оба. Кроме того, здесь полно всевозможных сигнальных устройств.
— В таком случае, видимо, ничего не выйдет,— сказал я с серьезным видом,— придется телеграфировать шефу, что ландыши не расцвели. Мы объясняемся посредством шифровок, понимаете?
— Разумеется. Как же иначе?! Но правда, кем вы работаете, если вы не примитивист, не журналист и не похититель?
Я представился и сказал, что я — доктор прав. В конце концов, я нисколько не покривил душой, этот титул я заработал честным трудом.
-— Гана,— сказала Гана.— В отличие от вас меня привел сюда профессиональный интерес. Я рисую картинки.
— Так я и подумал,— тихо сказал я.
— Почему? Вы хотите сказать, что я чересчур накрашена? — Она воинственно выставила вперед подбородок.
— Нет, что вы, нет! Я хочу сказать, что вы сами как картинка.
— Это очень мило с вашей стороны, что вы мне так говорите.
— Да ну?! А еще я мог бы добавить — это напрашивается само собой,— что реальность не менее мила, но это было бы уже дерзостью с моей стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Через пятнадцать минут за вами придет машина.
— Я не могу, никак. Мне нужно к врачу. У меня жуткие боли, похоже, аппендицит.
— Вы, молодые, нынче больно изнежены. Чуть где кольнет, уже воображаете бог знает что. Просто газы скопились.
— Я бы охотно, но, право, не могу.
— Старший лейтенант Глухий, выполняйте приказ!
Еще счастье, как я потом шутил в духе, что дело касалось убийства. Еще счастье, убийством был мобилизован и наш врач. Тот запузырил меня в больницу имени Томайера, и уже полчаса меня привязывали к операционному столу. В этих вопросах майор неумолим, всюду ему мерещатся одни симулянты. Я понимаю, он прошел через концлагерь, И потому у него гораздо более строгие мерки относительно того, что человек способен перенести, а что нет. Но этот предрассудок относительно права на бессонницу — этим он меня, ей-богу, доконает.
Каждый вечер перед сном буду при своем нерегламентированном рабочем режиме. Возвращаюсь домой, скажем, в три часа ночи, а потом еще до половины четвертого отправляюсь разгуливать по микрорайону. Вполне возможно, что найдется кто-нибудь бдительный — по ночам не спит масса народу: пьяницы, свободные художники, матери, которые должны вставать к детям,— кто наберет номер сто пятьдесят восемь. «Пожалуйста, приезжаейте как можно скорее, по улице слоняется подозрительный тип! Какой там пьяный, это-то как раз и подозрительно! Среди ночи, а трезв как стеклышко. Уж не квартирный ли это вор? Не наводчик ли, который ходит по адресам?»
Я прячу единственную упаковку ноксирона, которую мне выписал наш доктор без лишних слов (без лишних — в его понимании), когда я собирался летом в отпуск. Правда, он и в тот раз колебался.
— Собственно, зачем он вам? Я выпиваю вечером стакан теплого молока, это лучше любых таблеток. Или выпейте бутылку пльзеньского и уснете сном праведника.
— Я еду в Болгарию, доктор! Будьте другом! Две ночи в поезде туда, две ночи — обратно. В поезде мне не уснуть.
— Вы страдаете сидеродромофобией?
— Я не знаю, что это такое.
— Ну, ладно... хорошо. Но только не привыкайте к этому!
Каждый вечер, а случается, и каждое утро я с тоской поглядываю на коробочку. В ней сон. Можно воспользоваться, но что, если настанет ночь, когда я буду нуждаться в снотворном гораздо больше, чем сейчас?
В действительности же все обстоит гораздо проще. Мне нужна жена, которая ждала бы моего возвращения с работы. Разумная и понимающая. Я неохотно допускаю эту мысль, поскольку всякий раз во мне раздается неприятный, насмешливый голос: «Не болтай, Адальберт! Какое там ожидание. Просто тебе хочется, чтобы в постели у тебя было голенькое, душистое существо, и если бы оно тоже тебя обманывало, то теперь ты с этим уже смирился бы, делал бы вид, что ничего не замечаешь, потому что это все-таки лучше, чем залезать в холодную постель, да еще в одиночку!»
«Нет! — спорю я со своей совестью.— Мне действительно лучше жить в одиночку, чем с какой-нибудь ветреницей».
«Ты только вообрази!— говорит искуситель.— Она лежит наискосок на тахте, золотистые волосы рассыпались вокруг головы! Уже одни только эти длинные пряди — какая радость, какое счастье,— ты зарываешься в них лицом. У женщин есть груди, Адальберт! Гладкие, удлиненные бедра! Тугой, округлый животик, ну и, конечно...» В такие мгновения я поднимаюсь с кровати, как в переходном возрасте, весь в огне. Становлюсь под холодный душ и отфыркиваюсь. Душ меня освежает. Какой уж после этого сон? И все начинается сначала.
СЕМЬ ЛЕТ НАЗАД
я встретился с Ганой. До этого у меня все шло как по
маслу. Я только что закончил высшую школу криминалистов и получил вторую звездочку.
«А теперь, Бертик, не терять головы! — говорил я себе.— Ты занят работой, которая тебя всегда влекла (детская мечта стать грабителем не в счет). Ты получишь квартиру и женишься. Ты должен сделать правильный выбор, ум предпочесть внешней смазливости, потому что твоей жене, очевидно, придется часто оставаться в одиночестве. В твое отсутствие ей придется самой управляться с детьми. Надо уметь починить водопроводный кран, если полетит прокладка. Уметь переносить одиночество. Необязательно быть Брижит Бардо — той, на которой ты женишься. Красота минет, ум останется».
Что случается с человеком, давшим себе зарок во всем руководствоваться только разумом? Он влюбляется по уши и женится на Бардо. На нежном, унылом существе, упыре с личиком ребенка.
Мы встретились на выставке французских импрессионистов.
— Боже! — весело воскликнула она.— Вы не иначе как художник-самоучка!
— Что? С чего вы взяли? — спросил я с некоторой долей испуга.
— Но мы встречаемся* здесь уже в третий раз.
— Серьезно?
Вероятно, так оно и было, коль скоро она это утверждала, хотя я и не мог припомнить, чтобы видел ее когда-нибудь прежде. Но ведь не можете же вы сказать незнакомой женщине: «Знаете, все совершенно не так, я не рассматриваю здесь картинки и не интересуюсь барышнями, просто меня сюда послал старший лейтенант Брожек, который опасается, что, если отсюда что-нибудь стибрят, может возникнуть международный скандал». Не можете. Ни в коем разе.
— Серьезно. Вы были здесь в понедельник, в среду, сегодня вы здесь опять.
— Нет, я не художник. И даже плохо разбираюсь в живописи.
— Вы хотите меня уверить, будто в наше время найдется человек, который по доброй воле приходит любоваться картинами только потому, что они ему нравятся? — изумляется она.— Впрочем, нет! Я уже знаю. Вы работаете в газете, и вам заказали статью о выставке.
— Опять не угадали. Я неграмотный.
— Ну тогда вы — похититель и прикидываете, как бы отсюда что-нибудь свистнуть. Но не пытайтесь, это не в ваших интересах! Насколько мне известно, тут смотрят в оба. Кроме того, здесь полно всевозможных сигнальных устройств.
— В таком случае, видимо, ничего не выйдет,— сказал я с серьезным видом,— придется телеграфировать шефу, что ландыши не расцвели. Мы объясняемся посредством шифровок, понимаете?
— Разумеется. Как же иначе?! Но правда, кем вы работаете, если вы не примитивист, не журналист и не похититель?
Я представился и сказал, что я — доктор прав. В конце концов, я нисколько не покривил душой, этот титул я заработал честным трудом.
-— Гана,— сказала Гана.— В отличие от вас меня привел сюда профессиональный интерес. Я рисую картинки.
— Так я и подумал,— тихо сказал я.
— Почему? Вы хотите сказать, что я чересчур накрашена? — Она воинственно выставила вперед подбородок.
— Нет, что вы, нет! Я хочу сказать, что вы сами как картинка.
— Это очень мило с вашей стороны, что вы мне так говорите.
— Да ну?! А еще я мог бы добавить — это напрашивается само собой,— что реальность не менее мила, но это было бы уже дерзостью с моей стороны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76