— Старый Иуда его зазвал в хату, говорит, погоди, спущусь в подвал, принесу шамовки. Принес хлеба, сала, огурцов; поешь, говорит, а остальное прихвати товарищам. Костя стал продукты принимать, а в эту минуту его немцы и схватили.
— Как ты узнал все это? — спросил Шароян. Саша грустно улыбнулся.
— Узнал, врожденный разведчик. Можешь положиться на меня, брат, будь уверен.
Он вынул из внутреннего кармана партийный билет.
— Вот кому ты стал товарищем, уважаемый Штык, получил в первый день наступления, видишь: «Май, сорок второй год». Со мной, малый, не пропадешь, доберешься до своих. Ну, а если схватят, пятью пулями пятерых фашистов уложим, чтобы наша смерть принесла пользу Родине...
Они шли ночами, днем отдыхали в лесу, в поле. Иногда входили в села, просили хлеба. Путники то отклонялись к югу, то снова двигались прямо на восток.
Однажды они с утра до вечера скрывались в камышах, вблизи небольшого села. Ночью Саша пошел в село, Бено остался ждать его. Через некоторое время послышались выстрелы, крики. Бено даже расслышал вызвавшие в нем содрогание немецкие слова.
Ему стало ясно, что с Сашей случилась беда. Он стиснул зубы, чтобы не дрожали челюсти, и побежал в поле. Всю ночь он бежал, сам не зная куда. Он потерял направление, потому что небо было в темных облаках, луна скрылась. Моросил мелкий дождь, мокрая земля липла к сапогам, ноги скользили.
На рассвете, полуживой от усталости, он забрался передохнуть в скирд сена. Сено шуршало, а Шарояну казалось, что Саша шепчет: «Пусть и наша смерть принесет пользу Родине».
Родина! Бено Шароян потерял родину, и вот он ищет ее и не находит. Он идет к ней ночью, охваченный изнеможением, отчаянием. Но он все идет, все идет.
Бено заснул мертвым сном, не зная, что скирд сена, в который он забрался, стоит у грейдерной дороги. Уже было светло, когда обозные солдаты немецкого пехотного батальона заметили его. К скирду подошли немецкие солдаты, один из них пнул Шарояна прикладом в бок. Бено проснулся и обмер. Немцы хохотали, глядя на него, а он безумными глазами смотрел на них.
— Пошель!
Его потащили к подводе, стоявшей на дороге, дали в руки поводья.
— Пошель!
Он натянул поводья. Сытые лошади побежали рысью, нагоняя обоз.
В армейском госпитале Тигран Аршакян мучительно тосковал по дому, томился, ожидал писем. Но письма из дому не шли, а фронтовые вести были печальны. Ему хотелось хоть на час освободиться от тревожных мыслей, не чувствовать постоянной тяжести на сердце, забыть об отступлении. Он затевал веселые разговоры с соседями но палате, смешил раненых шутливыми рассказами, но тяжесть на сердце не проходила. Как-то один из раненых, молодой капитан, пришел в палату к Аршакяну и развернул перед Тиграном большую карту, испещренную разноцветными карандашами. Он отмечал но ней путь отступления советских войск. Невеселое впечатление произвела на батальонного комиссара эта грустная работа молодого капитана.
Невыносимо тяжело было смотреть на карту. Но не было смысла и отворачиваться от нее — горькая правда, как бы горька она ни была, лучше самообмана.
— Если и есть на моей карте отклонения, то незначительные,— сказал капитан.— Весь день вчера над ней просидел. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким несчастным: как будто делаешь какую-то кладбищенскую работу.
Карту разложили на кровати.
Линия фронта рассекла страну надвое. Извиваясь, как черная змея, она спускалась от Ленинграда — все время на юг и на восток, шла через Новгород, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж, Мценск, Елец, потом, изогнувшись, подползала к Воронежу, шла по берегу Дона через Новую Калитву, Серафимович и Клетскую, доходила до Сталинграда; оттуда черная линия шла на юг к Котельникову и пропадала в калмыцких песках возле Элисты. Потом, появившись к востоку от Моздока, эта страшная черная змея ползла к Грозному и сворачивала на восток, через Кавказские горы тянулась к Туапсе и, проходя берегом Черного моря через Новороссийск, пересекала Керченский пролив.
— Ужасно ведь, товарищ батальонный комиссар?
Прямо страшно смотреть на карту!
Тигран сложил карту и посмотрел в глаза капитану. Эти красивые голубые глаза были наполнены печалью. Аршакяну казалось, что капитан вот-вот заплачет, как ребенок.
В палате, деревенской комнате с двумя маленькими оконцами, кроме Аршакяна к капитана, никого не было. Окна были распахнуты, и запах лекарств смешался с запахом сырой травы и болотной топи, принесенным ветром.
Тигран подошел к окну. Капитан молча стал рядом с ним. Во дворе на самодельных скамейках, на траве сидели раненые, некоторые, накинув шинели, в теплых зимних шапках, другие в гимнастерках, несмотря на то, что в воздухе уже чувствовался осенний холод. По небу, словно охваченные тревогой, бежали облака. Каким то особенно быстрым, растревоженным был их бег на запад.
Ветры дуют с востока,— сказал Аршакян,— с Урала... Зима приближается.
— Ветры дуют с востока,— повторил капитан
с недоуменной насмешкой,— ну и что?
Тигран удивленно посмотрел на него.
— Вы что это, Ковалев?
— То же, что и вы. Говорю, что ветры дуют с Урала, зима приближается...
— А почему повторяете мои слова?
— А что мне еще делать? Отупел, должно быть. Собственных слов не найду, от вас хочу слышать настоящее слово. А вы смотрите на небо, следите за облаками, определяете направление ветров. Метеорология как паука, признаюсь вам, меня сейчас вовсе не интересует.
— Вы сказали, что слов не находите и мысль у вас отупела, а за одну секунду столько бурных слов наговорили.
— Ну и что из этого?
— То, что у вас есть свои слова, есть мысли, и они не дают вам покоя. Что, кстати, рассказывают раненые, которых привезли сегодня?
— То же, что и вчера, позавчера, неделю назад...
— Давайте, Ковалев, взглянем еще раз на эту карту. Я знаю о фронтовых делах не больше, чем вы. Давайте вместе обсудим положение и вместе попытаемся разглядеть завтрашний день, который так мучает нас всех.
— Э, от этого легче не станет,— и капитан махнул рукой.
Аршакян улыбнулся.
— Вы храбрый человек, Ковалев: после трех ранний снова скучаете по передовой! Такой человек не
имеет права бояться правды, бояться смотреть на эту
карту. Глядите, сколько километров от Ленинграда до
Воронежа! И на этом огромном пространстве враг не
разворачивает активных действий, не наступает. Что ж
он, по-вашему, силы щадит, думаете, может двигаться,
да не хочет? А ведь в прошлом году он наступал по
всему фронту, от Балтийского до Черного моря! А где
он сейчас продвигается вперед? Повсюду остановился!
Конечно, можно прийти в отчаяние, глядя на запад
от линии фронта. Но посмотрите, как оторваны немцы
от своей страны, от своего тыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
— Как ты узнал все это? — спросил Шароян. Саша грустно улыбнулся.
— Узнал, врожденный разведчик. Можешь положиться на меня, брат, будь уверен.
Он вынул из внутреннего кармана партийный билет.
— Вот кому ты стал товарищем, уважаемый Штык, получил в первый день наступления, видишь: «Май, сорок второй год». Со мной, малый, не пропадешь, доберешься до своих. Ну, а если схватят, пятью пулями пятерых фашистов уложим, чтобы наша смерть принесла пользу Родине...
Они шли ночами, днем отдыхали в лесу, в поле. Иногда входили в села, просили хлеба. Путники то отклонялись к югу, то снова двигались прямо на восток.
Однажды они с утра до вечера скрывались в камышах, вблизи небольшого села. Ночью Саша пошел в село, Бено остался ждать его. Через некоторое время послышались выстрелы, крики. Бено даже расслышал вызвавшие в нем содрогание немецкие слова.
Ему стало ясно, что с Сашей случилась беда. Он стиснул зубы, чтобы не дрожали челюсти, и побежал в поле. Всю ночь он бежал, сам не зная куда. Он потерял направление, потому что небо было в темных облаках, луна скрылась. Моросил мелкий дождь, мокрая земля липла к сапогам, ноги скользили.
На рассвете, полуживой от усталости, он забрался передохнуть в скирд сена. Сено шуршало, а Шарояну казалось, что Саша шепчет: «Пусть и наша смерть принесет пользу Родине».
Родина! Бено Шароян потерял родину, и вот он ищет ее и не находит. Он идет к ней ночью, охваченный изнеможением, отчаянием. Но он все идет, все идет.
Бено заснул мертвым сном, не зная, что скирд сена, в который он забрался, стоит у грейдерной дороги. Уже было светло, когда обозные солдаты немецкого пехотного батальона заметили его. К скирду подошли немецкие солдаты, один из них пнул Шарояна прикладом в бок. Бено проснулся и обмер. Немцы хохотали, глядя на него, а он безумными глазами смотрел на них.
— Пошель!
Его потащили к подводе, стоявшей на дороге, дали в руки поводья.
— Пошель!
Он натянул поводья. Сытые лошади побежали рысью, нагоняя обоз.
В армейском госпитале Тигран Аршакян мучительно тосковал по дому, томился, ожидал писем. Но письма из дому не шли, а фронтовые вести были печальны. Ему хотелось хоть на час освободиться от тревожных мыслей, не чувствовать постоянной тяжести на сердце, забыть об отступлении. Он затевал веселые разговоры с соседями но палате, смешил раненых шутливыми рассказами, но тяжесть на сердце не проходила. Как-то один из раненых, молодой капитан, пришел в палату к Аршакяну и развернул перед Тиграном большую карту, испещренную разноцветными карандашами. Он отмечал но ней путь отступления советских войск. Невеселое впечатление произвела на батальонного комиссара эта грустная работа молодого капитана.
Невыносимо тяжело было смотреть на карту. Но не было смысла и отворачиваться от нее — горькая правда, как бы горька она ни была, лучше самообмана.
— Если и есть на моей карте отклонения, то незначительные,— сказал капитан.— Весь день вчера над ней просидел. Никогда в жизни не чувствовал я себя таким несчастным: как будто делаешь какую-то кладбищенскую работу.
Карту разложили на кровати.
Линия фронта рассекла страну надвое. Извиваясь, как черная змея, она спускалась от Ленинграда — все время на юг и на восток, шла через Новгород, Гжатск, Вязьму, Дорогобуж, Мценск, Елец, потом, изогнувшись, подползала к Воронежу, шла по берегу Дона через Новую Калитву, Серафимович и Клетскую, доходила до Сталинграда; оттуда черная линия шла на юг к Котельникову и пропадала в калмыцких песках возле Элисты. Потом, появившись к востоку от Моздока, эта страшная черная змея ползла к Грозному и сворачивала на восток, через Кавказские горы тянулась к Туапсе и, проходя берегом Черного моря через Новороссийск, пересекала Керченский пролив.
— Ужасно ведь, товарищ батальонный комиссар?
Прямо страшно смотреть на карту!
Тигран сложил карту и посмотрел в глаза капитану. Эти красивые голубые глаза были наполнены печалью. Аршакяну казалось, что капитан вот-вот заплачет, как ребенок.
В палате, деревенской комнате с двумя маленькими оконцами, кроме Аршакяна к капитана, никого не было. Окна были распахнуты, и запах лекарств смешался с запахом сырой травы и болотной топи, принесенным ветром.
Тигран подошел к окну. Капитан молча стал рядом с ним. Во дворе на самодельных скамейках, на траве сидели раненые, некоторые, накинув шинели, в теплых зимних шапках, другие в гимнастерках, несмотря на то, что в воздухе уже чувствовался осенний холод. По небу, словно охваченные тревогой, бежали облака. Каким то особенно быстрым, растревоженным был их бег на запад.
Ветры дуют с востока,— сказал Аршакян,— с Урала... Зима приближается.
— Ветры дуют с востока,— повторил капитан
с недоуменной насмешкой,— ну и что?
Тигран удивленно посмотрел на него.
— Вы что это, Ковалев?
— То же, что и вы. Говорю, что ветры дуют с Урала, зима приближается...
— А почему повторяете мои слова?
— А что мне еще делать? Отупел, должно быть. Собственных слов не найду, от вас хочу слышать настоящее слово. А вы смотрите на небо, следите за облаками, определяете направление ветров. Метеорология как паука, признаюсь вам, меня сейчас вовсе не интересует.
— Вы сказали, что слов не находите и мысль у вас отупела, а за одну секунду столько бурных слов наговорили.
— Ну и что из этого?
— То, что у вас есть свои слова, есть мысли, и они не дают вам покоя. Что, кстати, рассказывают раненые, которых привезли сегодня?
— То же, что и вчера, позавчера, неделю назад...
— Давайте, Ковалев, взглянем еще раз на эту карту. Я знаю о фронтовых делах не больше, чем вы. Давайте вместе обсудим положение и вместе попытаемся разглядеть завтрашний день, который так мучает нас всех.
— Э, от этого легче не станет,— и капитан махнул рукой.
Аршакян улыбнулся.
— Вы храбрый человек, Ковалев: после трех ранний снова скучаете по передовой! Такой человек не
имеет права бояться правды, бояться смотреть на эту
карту. Глядите, сколько километров от Ленинграда до
Воронежа! И на этом огромном пространстве враг не
разворачивает активных действий, не наступает. Что ж
он, по-вашему, силы щадит, думаете, может двигаться,
да не хочет? А ведь в прошлом году он наступал по
всему фронту, от Балтийского до Черного моря! А где
он сейчас продвигается вперед? Повсюду остановился!
Конечно, можно прийти в отчаяние, глядя на запад
от линии фронта. Но посмотрите, как оторваны немцы
от своей страны, от своего тыла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210