Сильный огонь, пусть немножко утихнет.
Он хочет ответить и не может. Он закрывает глаза, потом снова их открывает. На этот раз другое лицо наклонилось над ним: молодой русский боец.
— Кто ты? — шепчет Аршакян.
Боец отвечает, и Тигран мысленно повторяет несколько раз: «Веселый, Веселый». Знакомое имя, когда он его слышал? Гамидов говорит товарищу:
— Взяли...
И Тигран понял: он ранен, его несут на носилках. Да, да, вспомнил: Веселый — это тот боец, который выкопал глубокий окоп.
— Подходим, товарищ батальонный комиссар, уже штаб полка.
...Тигран пробуждается ото сна. Он все еще на носилках. Хочется поднять голову, посмотреть вокруг. Но голова стала тяжелой, мучительно болит. Носилки еще раз опускаются на землю, спокойно, плавно.
— Каро!
— Я, товарищ батальонный комиссар. А кто это с ним? Тоже знакомое лицо.
А, Савин! Он заметил на груди у обоих ордена Красной Звезды.
Савин и Каро доставили Аршакяна в медсанбат.
Лежа на операционном столе, Тигран видел хмурое лицо доктора Ляшко и милые глаза Марии Вовк. Девушка, наклонившись над ним, тихо произнесла:
— Все будет хорошо, все будет хорошо... Тиграну показалось, что глаза Вовк наполнились
слезами. Немного погодя девушка закрыла лицо Тиграна марлей. Резкий неприятный запах наполнил ноздри. Аршакян впал в забытье.
Его разбудила песня, полная тоски; песня как будто шла издалека, из чужого, неведомого мира, но голос был знакомый...
Он открыл глаза. Воздух был полон мягкого желтого света. Рассвет или закат? Он лежал на носилках под открытым небом. Возле него сидела Мария, тихо пела: Одержим победу, К тебе я приеду...
Солнце садилось за грядой холмов на западном, немецком, берегу Дона. Кто-то взял Тиграна за руку. Это был Ляшко. Он проверил пульс, улыбнулся:
— Нормальный, ритмичный. Хирург Ляшко улыбнулся!
Рядом на носилках лежал лейтенант Кюрегян. Глаза его блестели.
— Вы тоже ранены, лейтенант? Значит, получили боевое крещение? — слабым голосом спросил Тигран.
— Рана легкая, скоро вернусь в строй.
Тишина длилась недолго. Вновь загремели артиллерийские залпы. Загудел воздух от рева тяжелых снарядов. Война не знала отдыха.
— Начали, снова начали,— быстро проходя меж носилок, проговорил доктор Кацнельсон,— станица Клетская входит в историю, товарищи.
Тигран закрыл глаза. Откуда-то снова пришли ему на память слова Грибоедова, сказанные Аббасу Мирзе: «Тот, кто первым начинает войну, не может сказать, чем она закончится...»
Аршакян с трудом повернул голову в сторону реки.
Вот он, Тихий Дон. Вода текла, словно медленный, тяжелый свинец, то и дело на ней вспыхивали желтые и темно-красные блики огня.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Немецкие войска ушли из Вовчи на восток. В городе остались лишь комендант со своей зловещей собакой да рота солдат-автоматчиков.
Тяжелая, недобрая тишина стояла в Вовче. Знакомые, встречаясь на улице, здоровались едва заметным, робким кивком головы. За закрытыми окнами и опущенными занавесками люди разговаривали шепотом, казалось, что любое громкое слово, услышанное немцами, может принести несчастье и смерть.
Маленький город, оторванный злой силой от родного мира, от родной земли, словно онемел от ужаса.
Аргам лежал в темном подвале и не видел, что происходит на улице, но он чувствовал, как каждый новый день все удалял и удалял его от милого детства, от весны, от его товарищей и родных. Иногда, закрыв глаза, он представлял себе лица фронтовых друзей — Тонояна, Бурденко... Бурденко подходил к Аргаму, обнимал его за плечи, говорил: «Не отчаивайся, браток, ты еще книгу напишешь о нас». Вот Тигран, Каро, светловолосый Ираклий Микаберидзе... Иногда ему казалось, что рядом с ним сидит Седа и гладит его по лбу, подносит к его губам стакан, шепчет по-русски: «Выпей водицы, выпей».
Он пробуждался от забытья и видел, что его поит водой Зина, та девушка, что спасла ему жизнь.
— Зина!
— Да, я здесь...
— Зина, Зина...
Он смотрел на блестевшие в полутьме глаза Зины и вспоминал, что Седы давно нет. Да, да, он стоял над ее могилой, и цветы яблони осыпались на могильный холмик. Когда это было? Как будто давно, очень давно.
— Зина!
— Что тебе, хочешь воды?
— Нет, я хочу видеть Олеся Григорьевича.
— Он придет, непременно придет сегодня.
— Зина.
— Что?
— Воды...
Девушка жалостливо улыбалась, тихо, мягко, как любящая сестра, говорила:
— Надо потерпеть, ведь сказали тебе, что нельзя пить много воды.
— Еще глоток. А где Коля?
— Ходит, шляется по городу.
— Что в городе?
— Откуда мне знать? Разное говорят.
— Ну, расскажи, прошу.
— Я ничего не знаю. Так болтают... а я ничего не знаю.
Аргам закрыл глаза. Зина прислушивалась к его затрудненному дыханию. Дыхание участилось. Зина увидела, что он плачет.
— Что случилось, Аргам?..
Тихо, словно говоря сам с собой, он сказал:
— Ты от меня хранишь секреты, Седа... Heт говоришь мне многого, ты неискренна со мной.
Зина погладила его по плечу.
— Во-первых, я не Седа. Я — Зина, Зина, Зина. Во-вторых, почему я должна пересказывать тебе все, о чем болтают бабы. На что тебе это?
В дверь постучали. После первых двух ударов наступила тишина, потом снова послышались два удара. То был условный стук.
Вошли старик Бабенко и седая женщина со свертком в руке — она всегда приходила перевязывать раны Аргама. Старушка достала из чистых белых тряпок склянки с лекарствами. Бабенко зажег свечу. Разбинтовывая раненого, старуха негромкой скороговоркой произносила:
— Слава богу, выздоравливаешь, слава богу. Ну, если попал в руки Никифоровны, то встанешь на ноги... А мамаша твоя должна за меня богу молиться. Дай тебе господи вернуться к ней, тогда расскажи ей про бабку Пелагею. Выздоровеет, Олесь Григорьевич, ты не сомневайся, еще недель перевязывать буду, встанет на ноги. За Пелагею не сомневайся.
— Ты свое дело делай, Никифоровна, уж больно много говоришь,— сказал Бабенко.
— А что я лишнего сказала?
— Все хвастаешь. Лучше дело делай.
— Дело свое я делаю. А когда нужно, я и молчать умею. Ты меня не учи. Подержи марлечку, Зиночка. Сейчас положим лекарство. Это лекарство тебя успокоит, красавчик ты мой. И спокойно.
Она повернулась к Бабенко.
— А это верно, Олесь Григорьевич, бабы говорят, будто армянин, которого ночью у Мазина поймали, должен выйти на площадь и говорить с народом, что немцы лучше Советской власти? Вот ведь поганая душа!
— Что ты мелешь, Никифоровна,— сказал Бабенко.— Что люди ни сбрешут, в твоей голове остается.
Но Олесь Григорьевич опоздал. Аргам сел на кровать, крикнул:
— Не верю! Не может этого быть! Старуха испугалась.
— Что с тобой, сынок мой, что с тобой! Никифоровна и Бабенко стали укладывать Аргама
на постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210
Он хочет ответить и не может. Он закрывает глаза, потом снова их открывает. На этот раз другое лицо наклонилось над ним: молодой русский боец.
— Кто ты? — шепчет Аршакян.
Боец отвечает, и Тигран мысленно повторяет несколько раз: «Веселый, Веселый». Знакомое имя, когда он его слышал? Гамидов говорит товарищу:
— Взяли...
И Тигран понял: он ранен, его несут на носилках. Да, да, вспомнил: Веселый — это тот боец, который выкопал глубокий окоп.
— Подходим, товарищ батальонный комиссар, уже штаб полка.
...Тигран пробуждается ото сна. Он все еще на носилках. Хочется поднять голову, посмотреть вокруг. Но голова стала тяжелой, мучительно болит. Носилки еще раз опускаются на землю, спокойно, плавно.
— Каро!
— Я, товарищ батальонный комиссар. А кто это с ним? Тоже знакомое лицо.
А, Савин! Он заметил на груди у обоих ордена Красной Звезды.
Савин и Каро доставили Аршакяна в медсанбат.
Лежа на операционном столе, Тигран видел хмурое лицо доктора Ляшко и милые глаза Марии Вовк. Девушка, наклонившись над ним, тихо произнесла:
— Все будет хорошо, все будет хорошо... Тиграну показалось, что глаза Вовк наполнились
слезами. Немного погодя девушка закрыла лицо Тиграна марлей. Резкий неприятный запах наполнил ноздри. Аршакян впал в забытье.
Его разбудила песня, полная тоски; песня как будто шла издалека, из чужого, неведомого мира, но голос был знакомый...
Он открыл глаза. Воздух был полон мягкого желтого света. Рассвет или закат? Он лежал на носилках под открытым небом. Возле него сидела Мария, тихо пела: Одержим победу, К тебе я приеду...
Солнце садилось за грядой холмов на западном, немецком, берегу Дона. Кто-то взял Тиграна за руку. Это был Ляшко. Он проверил пульс, улыбнулся:
— Нормальный, ритмичный. Хирург Ляшко улыбнулся!
Рядом на носилках лежал лейтенант Кюрегян. Глаза его блестели.
— Вы тоже ранены, лейтенант? Значит, получили боевое крещение? — слабым голосом спросил Тигран.
— Рана легкая, скоро вернусь в строй.
Тишина длилась недолго. Вновь загремели артиллерийские залпы. Загудел воздух от рева тяжелых снарядов. Война не знала отдыха.
— Начали, снова начали,— быстро проходя меж носилок, проговорил доктор Кацнельсон,— станица Клетская входит в историю, товарищи.
Тигран закрыл глаза. Откуда-то снова пришли ему на память слова Грибоедова, сказанные Аббасу Мирзе: «Тот, кто первым начинает войну, не может сказать, чем она закончится...»
Аршакян с трудом повернул голову в сторону реки.
Вот он, Тихий Дон. Вода текла, словно медленный, тяжелый свинец, то и дело на ней вспыхивали желтые и темно-красные блики огня.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Немецкие войска ушли из Вовчи на восток. В городе остались лишь комендант со своей зловещей собакой да рота солдат-автоматчиков.
Тяжелая, недобрая тишина стояла в Вовче. Знакомые, встречаясь на улице, здоровались едва заметным, робким кивком головы. За закрытыми окнами и опущенными занавесками люди разговаривали шепотом, казалось, что любое громкое слово, услышанное немцами, может принести несчастье и смерть.
Маленький город, оторванный злой силой от родного мира, от родной земли, словно онемел от ужаса.
Аргам лежал в темном подвале и не видел, что происходит на улице, но он чувствовал, как каждый новый день все удалял и удалял его от милого детства, от весны, от его товарищей и родных. Иногда, закрыв глаза, он представлял себе лица фронтовых друзей — Тонояна, Бурденко... Бурденко подходил к Аргаму, обнимал его за плечи, говорил: «Не отчаивайся, браток, ты еще книгу напишешь о нас». Вот Тигран, Каро, светловолосый Ираклий Микаберидзе... Иногда ему казалось, что рядом с ним сидит Седа и гладит его по лбу, подносит к его губам стакан, шепчет по-русски: «Выпей водицы, выпей».
Он пробуждался от забытья и видел, что его поит водой Зина, та девушка, что спасла ему жизнь.
— Зина!
— Да, я здесь...
— Зина, Зина...
Он смотрел на блестевшие в полутьме глаза Зины и вспоминал, что Седы давно нет. Да, да, он стоял над ее могилой, и цветы яблони осыпались на могильный холмик. Когда это было? Как будто давно, очень давно.
— Зина!
— Что тебе, хочешь воды?
— Нет, я хочу видеть Олеся Григорьевича.
— Он придет, непременно придет сегодня.
— Зина.
— Что?
— Воды...
Девушка жалостливо улыбалась, тихо, мягко, как любящая сестра, говорила:
— Надо потерпеть, ведь сказали тебе, что нельзя пить много воды.
— Еще глоток. А где Коля?
— Ходит, шляется по городу.
— Что в городе?
— Откуда мне знать? Разное говорят.
— Ну, расскажи, прошу.
— Я ничего не знаю. Так болтают... а я ничего не знаю.
Аргам закрыл глаза. Зина прислушивалась к его затрудненному дыханию. Дыхание участилось. Зина увидела, что он плачет.
— Что случилось, Аргам?..
Тихо, словно говоря сам с собой, он сказал:
— Ты от меня хранишь секреты, Седа... Heт говоришь мне многого, ты неискренна со мной.
Зина погладила его по плечу.
— Во-первых, я не Седа. Я — Зина, Зина, Зина. Во-вторых, почему я должна пересказывать тебе все, о чем болтают бабы. На что тебе это?
В дверь постучали. После первых двух ударов наступила тишина, потом снова послышались два удара. То был условный стук.
Вошли старик Бабенко и седая женщина со свертком в руке — она всегда приходила перевязывать раны Аргама. Старушка достала из чистых белых тряпок склянки с лекарствами. Бабенко зажег свечу. Разбинтовывая раненого, старуха негромкой скороговоркой произносила:
— Слава богу, выздоравливаешь, слава богу. Ну, если попал в руки Никифоровны, то встанешь на ноги... А мамаша твоя должна за меня богу молиться. Дай тебе господи вернуться к ней, тогда расскажи ей про бабку Пелагею. Выздоровеет, Олесь Григорьевич, ты не сомневайся, еще недель перевязывать буду, встанет на ноги. За Пелагею не сомневайся.
— Ты свое дело делай, Никифоровна, уж больно много говоришь,— сказал Бабенко.
— А что я лишнего сказала?
— Все хвастаешь. Лучше дело делай.
— Дело свое я делаю. А когда нужно, я и молчать умею. Ты меня не учи. Подержи марлечку, Зиночка. Сейчас положим лекарство. Это лекарство тебя успокоит, красавчик ты мой. И спокойно.
Она повернулась к Бабенко.
— А это верно, Олесь Григорьевич, бабы говорят, будто армянин, которого ночью у Мазина поймали, должен выйти на площадь и говорить с народом, что немцы лучше Советской власти? Вот ведь поганая душа!
— Что ты мелешь, Никифоровна,— сказал Бабенко.— Что люди ни сбрешут, в твоей голове остается.
Но Олесь Григорьевич опоздал. Аргам сел на кровать, крикнул:
— Не верю! Не может этого быть! Старуха испугалась.
— Что с тобой, сынок мой, что с тобой! Никифоровна и Бабенко стали укладывать Аргама
на постель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210