Юба пошла следом за ней в лес, за уходящей колонной.
Зуга подождал, пока не стихло пение носильщиков. Слышался лишь сладкоголосый птичий хор, который приветствует в Африке каждую зарю, да далекий печальный кашель гиены, крадущейся в свое логово.
В нем боролись противоречивые чувства. Он ощущал себя виноватым, что позволил женщине, даже хорошо снаряженной, отправиться в опасный поход к побережью; беспокоился о том, что, когда она достигнет побережья, ее отчет прибудет в Лондон первым; сомневался, насколько достоверны путеводные отметки, оставленные Фуллером Баллантайном; но сильнее всего было радостное облегчение оттого, что теперь он наконец отвечает только за себя и может, не оглядываясь ни на кого, скитаться там, куда занесут его крепкие ноги и еще более крепкая решимость.
Он встряхнулся, как бы физически избавляясь от угрызений совести и сомнений и отдаваясь во власть пьянящей радости, потом, окрыленный предвкушениями, повернулся туда, где на краю печального покинутого лагеря ждал его сержант Черут.
— Когда ты улыбаешься, от твоего вида дети плачут, — сказал ему Зуга, — но когда хмуришься… Что тревожит тебя, о великий охотник на слонов?
Маленький готтентот печально указал на тяжелый оловянный ящик, в котором лежали парадный мундир и шляпа Зуги.
— Ни слова больше, сержант, — предостерег Зуга.
— Но носильщики жалуются, нести его в такую даль…
— И понесут к воротам преисподней, если я прикажу. Сафари! — Майор повысил голос, все еще пребывая в радостном возбуждении. — Мы выступаем!
Для Зуги не было неожиданностью, что между местоположением, которое путем наблюдений за небесными светилами определял его отец, и тем, что он вычислял сам, неизбежны большие расхождения. Несколько секунд ошибки хронометра могут дать разницу во много километров.
Поэтому он с подозрением относился к ориентирам на местности, которые встречал в пути, хотя они с невероятной точностью соответствовали наброскам карт в дневниках отца.
Тем не менее, открывая в каждодневном переходе страну, до мелочей совпадающую с описаниями Фуллера Баллантайна, Зуга все больше проникался уверенностью, что Умлимо и разрушенный город существуют на самом деле и находятся всего в нескольких днях пути отсюда.
Вокруг расстилалась очень красивая страна. Они спускались на юго-запад по постепенно снижающемуся плоскогорью, и воздух с каждым днем становился все более жарким. Долгий сухой сезон близился к концу, увядшие саванны золотились цветом спелой пшеницы, а листья деревьев окрасились сотней разных оттенков, от сливово-красного до нежного абрикосового. Многие деревья скинули листву и вздымали к небу уродливые артритичные члены, словно вымаливая милосердный дождь.
Каждый день на небе громоздились грозовые тучи. Высокие башни кучевых облаков переливались пурпурными и свинцово-синими отблесками, угрожая пролиться дождями, но их угрозы ни к чему не приводили, лишь бормотал гром вдали да по вечерам над горизонтом вспыхивала молния, словно далеко на востоке схватились в битве два могучих войска.
Звери целыми стадами стягивались на водопой к последним оставшимся водоемам — самым глубоким речным лужам и самым мощным источникам, люди шли по чудесной стране, полной диких животных.
В одном из стад Зуга насчитал тридцать два жирафа, от матерого самца, почти черного от старости, чья длинная шея поднималась выше деревьев, листвой которых он питался, до светло-бежевых пятнистых детенышей с непропорционально длинными ногами. Они ускакали прочь медленным, вразвалочку, галопом, задрав длинные хвосты с кисточками на конце.
На каждой поляне обитала семья носорогов. Самки с длинным изящным рогом гнали детенышей впереди себя, подталкивая в бока легким касанием рога. Стада капских буйволов в тысячу голов сплошной черной лавиной текли по лесным прогалинам, курясь светлой пылью, как лава действующего вулкана.
И слоны. Не было ни дня, чтобы они не наткнулись на свежий след. По лесу проходили настоящие дороги, слоны валили высокие деревья или оставляли их стоять, но сдирали всю кору, и голые стволы истекали живым соком. Земля под ними была усыпана изжеванными ветками и пучками сорванных, только начинающих вянуть листьев, огромные кучи волокнистого помета вздымались, как монументы прошествовавшему стаду громадных серых зверей, в них с азартом рылись бабуины и толстые коричневые фазаны, ища полупереваренные дикие орехи и другие лакомые кусочки.
У Зуги не было сил сопротивляться, когда Ян Черут поднимал голову от следа и произносил:
— Большой слон, тяжело ступает на переднюю ногу. Хорошие клыки, клянусь добродетелью моей сестры.
— Товар, который проспорили и потеряли много лет назад, — сухо заметил Зуга. — Но мы все равно пойдем.
Почти каждый вечер они отпиливали клыки и, зарыв их в землю, относили кровоточащее сердце туда, где ждали носильщики. Два человека несли на шесте двадцатикилограммовый кусок мяса — пиршество для целого отряда. Из-за охоты они продвигались медленно и не всегда по прямой, но Зуга постоянно замечал на местности приметы, описанные отцом.
Наконец, зная, что цель близка, Зуга поборол соблазн поохотиться и впервые отказался пойти по свежему следу трех больших слонов. Ян Черут был горько разочарован.
— Никогда не бросай хорошего слона и разогретую женщину, — меланхолично поучал он. — Неизвестно, когда встретишь следующих.
Ян Черут еще не знал о новой цели их похода, и поведение Зуги озадачило его. Зуга частенько ловил на себе лукавый взгляд живых узких глаз, но готтентот дипломатично избегал прямых вопросов и в ответ на приказ майора оставить свежий след лишь тихонько поворчал. Они пошли дальше.
Первыми заартачились носильщики. Баллантайн понятия не имел, как они догадались. Возможно, старый Каранга у лагерного костра говорил об Умлимо, а может быть, эти сведения в их племени передавались из уст в уста. Но почти все носильщики были родом с Замбези, расположенной в сотнях километров к северу отсюда. Однако Зуга достаточно хорошо узнал Африку, чтобы не удивляться этим непостижимым, почти телепатическим познаниям о дальних местах и событиях. Как бы то ни было и кто бы ни предостерег их, впервые за много месяцев в ногах носильщиков появились колючки.
Поначалу Зуга сердился и хотел было освежить в их памяти свое прозвище «Бакела» — «Кулак», но потом понял, что их нежелание приближаться к показавшейся над горизонтом гряде голых холмов лишний раз подтверждает, что он идет по горячему следу и близок к цели.
Той ночью в лагере он отвел сержанта в сторону и по-английски объяснил, что ищет и где. Он не ожидал, что по морщинистому лицу Черута медленно расползется болезненное выражение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181