— Том Харкнесс! Эта твоя! — крикнул Зуга, посвящая добычу памяти седобородого охотника, и схватил новое заряженное ружье.
Следом шел буйвол, громадный, черный, тонна разъяренного мяса. Он заметил человека и длинным прыжком попытался перескочить через камни и добраться до него. Он был так близко, что Зуга, казалось, вот-вот коснется его дулом ружья десятого калибра. Снова раздался грохот, вылетел огонь и дым, и в вихре осколков кости и брызг крови полголовы быка отлетело. Он осел на задние ноги, брыкая передними копытами, и рухнул на землю, подняв облако пыли.
Невероятно, но стадо разделилось, галопом обтекая с обеих сторон их скальное убежище. С громким ревом текла колышущаяся двойная река могучих мускулов. Ян Черут, охваченный охотничьей лихорадкой, визгливо потявкивал, ныряя за каменный барьер, чтобы перезарядить ружье. Он откусывал край бумажного патрона, и порох сыпался по его подбородку. Он выплевывал пулю в ружейное дуло и яростно заколачивал ее шомполом, а потом снова вскакивал, чтобы выстрелить в густую массу исполинских туш.
Все длилось не больше двух минут, но казалось, прошла целая вечность. Они, задыхаясь и хватая ртом воздух, стояли среди клубов пыли, а вокруг лежала дюжина огромных черных туш. Барабанный топот стада стих в лесу мопане, а на них с громким ревом надвигалась новая опасность.
Их лизнул первый язык огня. Зуга почуял резкий запах горелых волос. В тот же миг облако пыли внезапно рассеялось, и они несколько секунд вглядывались в картину, от которой отнимались ноги.
Жасминовые кусты не горели, они взрывались столбами пламени.
— Бегите! — крикнул Зуга. — Уходите отсюда!
Рукав его рубашки обуглился, воздух болезненно обжигал легкие. Они добежали до опушки леса мопане. Блестящие зеленые листья пожухли и пожелтели, их края закрутились от пекла. Перед ними заклубился черный дым, и Зуге почудилось, что высыхают его глазные яблоки. Он знал, что сейчас на них обрушились лишь жар и дым, доносимые ветром, но если огонь перескочит через пустошь, они обречены. Перед ним, как привидения, виднелись готтентоты и носильщики. Они пробирались вперед, но слабели и теряли направление.
Внезапно, поглотив их с головой, налетели клубы дыма. Пламя не могло перескочить через открытое пространство, и жар доносился лишь порывами. Густую мглу пронзили лучи солнца, и к ним проник глоток сладкого свежего воздуха. Они с жадностью вдохнули и сгрудились, не в силах произнести ни слова, лишь хлопая себя по тлеющей одежде. Лицо Зуги почернело и покрылось волдырями, он сотрясался в приступе кашля. Переведя дыхание, он хрипло прорычал:
— Мясо, наверно, хорошо прожарилось. — Он указал на туши буйволов.
В этот миг откуда-то сверху тяжело свалилось какое-то существо. Человек поднялся на ноги и с трудом захромал к ним. Зуга хрипло рассмеялся.
— Ты скор на ногу, — приветствовал он Марка-носильщика, и остальные весело подхватили насмешку.
— Когда ты летишь, орлам впору стыдиться, — хохотал Ян Черут.
— Тебе бы жить на верхушках деревьев, — смачно добавил Мэтью, — с твоими волосатыми собратьями.
К вечеру они разделали буйволиные туши на влажные красные ломти и развесили их на коптильных полках. Полки представляли собой скрещенные шесты; под ними разводили медленно дымящий костер из сырого дерева мопане.
Теперь мяса для каравана хватит на много недель.
Камачо Перейра не сомневался, что если просто идти вдоль склона, держась чуть ниже обрывистого края, то в конце концов он набредет на след каравана. Сотня человек, идущих колонной, протопчет тропу, которую не заметит разве что слепой.
Но с каждым днем уверенность его иссякала. Они шли сквозь удушающий зной, от которого дрожал воздух. Жара, казалось, накатывала с удвоенной силой, отражаясь от черных холмиков-копи и магнетитовых скал, сверкавших на солнце, как чешуя чудовищной рептилии.
Из отряда, выделенного ему единокровным братом Альфонсе, он уже потерял двоих. Один неосторожно наступил на что-то вроде кучи сухих листьев, а эта куча в мгновение ока превратилась в разъяренную габонскую гадюку метра в два длиной и толщиной с человеческое бедро. Ее спину украшал отталкивающе красивый ромбовидный узор, голова была размером с мужской кулак. Разинутый рот отливал нежно-розовым оттенком осетрины, оттуда торчали изогнутые зубы сантиметров в восемь длиной. Она впилась в обидчика и выпустила ему в кровь полчашки самого токсичного яда в Африке.
Разорвав змею на клочки залпами из винтовок, Камачо и его спутники поспорили, долго ли еще протянет жертва. Ставками служила предполагаемая добыча. Камачо, единственный обладатель часов, был назначен хронометристом. Все собрались вокруг умирающего. Одни призывали его прекратить бесполезную борьбу, другие хриплыми голосами умоляли продержаться подольше.
У него начались судороги, он изгибался дугой, глаза полезли на лоб, челюсти сжимались в дьявольской усмешке, он потерял контроль над мышцами мочеиспускательного канала. Камачо опустился на колени рядом, поднес к нему связку дымящихся листьев тамбути, чтобы вывести несчастного из шока, и проговорил:
— Еще десять минут — ради старого друга Мачито, продержись еще десять минут!
С той последней судорогой дыхание с ужасающим бульканьем вырвалось из горла умирающего. Когда его сердце перестало биться, Перейра встал и с отвращением пнул тело ногой.
— Он всегда был шакалом, пожиратель падали!
Они принялись сдирать с него вещи, представляющие хоть маломальскую ценность. Из складок тюрбана выпали пять монет, пять тяжелых золотых мухуров Ост-Индской компании.
Во всей этой шайке не было ни одного человека, который не продал бы охотно в рабство родную мать за один золотой мухур, не говоря уже о целых пяти.
Едва блеснуло золото, как все ножи с сардоническим железным смехом выскочили из ножен, и первый, кто попытался потянуться за сокровищем, откатился в сторону, стараясь запихнуть внутренности в аккуратный длинный разрез на животе.
— Пусть лежат! — заорал Камачо. — Не прикасаться, пока не бросим жребий!
Ни один из них не доверял другому, и, пока тянули жребий, все ножи оставались наготове. С завистливым ворчанием победителям позволили подойти по одному и взять свою добычу.
Человек с распоротым животом дальше идти не мог, при каждом шаге его внутренности вываливались наружу, и поэтому он был все равно что мертв. А мертвому, как известно, личные вещи не нужны. Ему оставили рубашку и брюки, все равно эти вещи были порваны и безнадежно запачканы, но стянули все остальное — так же только что они раздели другого бедолагу. Потом, отпуская непристойные шутки, прислонили к основанию ствола марулы, оставив рядом для компании обнаженную жертву змеиного укуса, и отправились дальше вдоль откоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181