Однако ее старания были напрасны. Манго Сент-Джон, в свою очередь, благополучно оправился от раны и последствий прививки и быстро восстановил силы и энергию. Предупреждение Робин об угрозе фронтового мора возымело на него действие, и он, как мог, подгонял команду, занимавшуюся погрузкой рабов. Они работали целыми днями и по ночам при свете веревочных факелов, смоченных в смоле. Команда не меньше капитана рвалась поскорее уйти с этой проклятой реки. Через четыре дня после начала погрузки все невольничьи палубы были установлены, весь груз принят на борт, и вечером, в разгар прилива, при последних отблесках дневного света и с первыми порывами дующего с берега ночного бриза, «Гурон» прошел над прибрежной отмелью, отдал рифы и приготовился ночью выйти в открытое море.
На заре они поймали устойчивый пассат. Манго развернул корабль и направил его под углом 45° к ветру, чтобы отойти подальше на восток, поймать течение мыса Игольного и двигаться по ветру, дующему с траверза.
Ароматный ветер с открытого моря, пролетевший многие тысячи километров, не коснувшись земли, омыл корабль и унес с него ужасающую вонь моровых бараков. Усилия Манго по поддержанию строгой гигиенической дисциплины помогали содержать трюмы в чистоте, в них не застаивался невольничий запах, и даже Робин, хоть и с неохотой, но не могла не признать его предусмотрительности и осторожности.
Он пожертвовал одной невольничьей палубой и увеличил расстояние между настилами с 50 до 80 сантиметров. Это не только создавало дополнительные удобства, но и облегчало доступ к палубам. Пока ветер и море были спокойны, в течение всего светового дня рабов выводили на прогулку. Высокое межпалубное пространство и широкие трапы позволяли выводить даже невольников с нижних палуб по пятьдесят человек зараз. На верхней палубе их заставляли танцевать под ритм племенных барабанов, в которые бил обнаженный татуированный африканец. Лязг цепей звучал скорбным аккомпанементом рокота барабанов и мелодичного пения невольников.
— Занятное дело эта татуировка. — Робин глядела на печальное представление, и Натаниэль остановился поболтать с ней. — Они татуируют детей, чтобы на них не позарились мы, работорговцы. Некоторые подпиливают или выбивают им зубы, как вон у того. — Он указал на мускулистого африканца в кругу танцующих, зубы которого были подпилены под острым углом, как у акулы. — Некоторые продевают кость в носы дочерям, вытягивают им сиськи — прошу прощения, мэм, я говорю по-простому — или надевают им медные кольца на шею, только чтобы работорговцы оставили их в покое. Говорят, что у дикарей это все считается красивым. Не во вкусах тут дело, а, мэм?
Робин видела, что увеличенное расстояние между палубами и регулярные прогулки хорошо сказываются на самочувствии невольников. Пока они прогуливались на верхней палубе, пустые невольничьи палубы с помощью судовых помп ополаскивали морской водой и промывали крепким раствором щелока. Но все равно невольничий запах постепенно пропитывал корабль.
Каждый невольник проводил на палубе по два часа через день. Во время прогулки Робин осматривала каждого из них в поисках признаков болезни или недомогания. Перед тем как отправить вниз, их заставляли выпить декокт из черной патоки и сока лайма, чтобы разнообразить скудный рацион, состоящий из мучной похлебки и воды, и устранить угрозу цинги.
Такое лечение хорошо действовало на невольников, и, что удивительно, они начали даже набирать вес — после прививки оспы и вызванной ею лихорадки все катастрофически исхудали. Рабы были покорными и смиренными, хотя случались отдельные стычки.
Однажды утром, когда партию невольников выводили на прогулку, одна красивая обнаженная женщина ухитрилась освободиться от цепей и, поднявшись на палубу, метнулась к борту и перепрыгнула через него в пенистый голубой фарватер мчащегося клипера.
На запястьях у нее все еще оставались железные наручники, но невольница держалась на плаву несколько долгих минут. Она медленно погружалась все глубже и глубже, и тягостно было смотреть на ее страдания.
Робин подбежала к планширу, ожидая, что Манго ляжет в дрейф и спустит шлюпку на помощь несчастной, но он с отрешенным видом молча стоял на юте и, едва бросив взгляд за корму, снова занялся управлением судном. «Гурон» уходил все дальше, голова рабыни превратилась в крохотную точку и исчезла в голубой воде.
Робин понимала, что невозможно остановить клипер и добраться до женщины прежде, чем она утонет, но все равно яростно пожирала капитана глазами с другого конца палубы, не находя слов, чтобы выразить гнев и возмущение.
Той ночью доктор без сна лежала в крохотной каюте и час за часом напрягала воображение, придумывая уловку, которая помогла бы задержать бег клипера к южному мысу.
Она подумала, не украсть ли одну из судовых шлюпок и не пуститься ли ночью в плавание, заставив Манго вернуться на ее поиски. Но, поразмыслив несколько минут, поняла, что снять шлюпку с найтовов и спустить ее на воду со шлюпбалки сможет только дюжина сильных мужчин, и, даже если ей это удастся, она была далеко не уверена, что Манго задержится хоть на минуту. Скорее всего, он уплывет и бросит ее на произвол судьбы, как бросил женщину-невольницу.
Ей пришла в голову мысль опрокинуть фонарь в грот-каюте и поджечь корабль, нанести «Гурону» такие повреждения, что ему пришлось бы зайти для ремонта в ближайший порт, Лоренсу-Маркиш или Порт-Наталь. При этом «Черный смех» получил бы возможность догнать их. Но потом она представила, что, когда пламя разбушуется, восемьсот человек, закованных в цепи, сгорят в трюме заживо, и с содроганием отринула эту мысль. Потеряв надежду, Робин попыталась уснуть, но сон так и не пришел.
В конце концов случай представился с самой неожиданной стороны. Великан-помощник имел слабость, единственную слабость, подмеченную доктором. Он был обжора и в своем роде гурман. Деликатесы, запасенные Типпу, занимали половину лазарета, и он никогда ни с кем не делился. Там были сушеное и копченое мясо и колбаса, сыры, от запаха которых навертывались слезы на глаза, деревянные ящики с банками консервов; при этом он, как правоверный мусульманин, не позволял себе ни капли алкоголя. Его нехватку Типпу возмещал поглощением огромного количества еды.
Аппетит его был на корабле постоянным объектом шуток, и Робин не раз слышала, как за столом в офицерской кают-компании Манго поддразнивает его.
— Если бы не ваша снедь, господин помощник, в трюме бы хватило места еще для сотни черных пташек.
— Держу пари, ваше брюхо обходится вам дороже, чем целый гарем самых избалованных жен.
— Пресвятое небо, мистер Типпу, то, что вы едите, месяц назад следовало похоронить по-христиански.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
На заре они поймали устойчивый пассат. Манго развернул корабль и направил его под углом 45° к ветру, чтобы отойти подальше на восток, поймать течение мыса Игольного и двигаться по ветру, дующему с траверза.
Ароматный ветер с открытого моря, пролетевший многие тысячи километров, не коснувшись земли, омыл корабль и унес с него ужасающую вонь моровых бараков. Усилия Манго по поддержанию строгой гигиенической дисциплины помогали содержать трюмы в чистоте, в них не застаивался невольничий запах, и даже Робин, хоть и с неохотой, но не могла не признать его предусмотрительности и осторожности.
Он пожертвовал одной невольничьей палубой и увеличил расстояние между настилами с 50 до 80 сантиметров. Это не только создавало дополнительные удобства, но и облегчало доступ к палубам. Пока ветер и море были спокойны, в течение всего светового дня рабов выводили на прогулку. Высокое межпалубное пространство и широкие трапы позволяли выводить даже невольников с нижних палуб по пятьдесят человек зараз. На верхней палубе их заставляли танцевать под ритм племенных барабанов, в которые бил обнаженный татуированный африканец. Лязг цепей звучал скорбным аккомпанементом рокота барабанов и мелодичного пения невольников.
— Занятное дело эта татуировка. — Робин глядела на печальное представление, и Натаниэль остановился поболтать с ней. — Они татуируют детей, чтобы на них не позарились мы, работорговцы. Некоторые подпиливают или выбивают им зубы, как вон у того. — Он указал на мускулистого африканца в кругу танцующих, зубы которого были подпилены под острым углом, как у акулы. — Некоторые продевают кость в носы дочерям, вытягивают им сиськи — прошу прощения, мэм, я говорю по-простому — или надевают им медные кольца на шею, только чтобы работорговцы оставили их в покое. Говорят, что у дикарей это все считается красивым. Не во вкусах тут дело, а, мэм?
Робин видела, что увеличенное расстояние между палубами и регулярные прогулки хорошо сказываются на самочувствии невольников. Пока они прогуливались на верхней палубе, пустые невольничьи палубы с помощью судовых помп ополаскивали морской водой и промывали крепким раствором щелока. Но все равно невольничий запах постепенно пропитывал корабль.
Каждый невольник проводил на палубе по два часа через день. Во время прогулки Робин осматривала каждого из них в поисках признаков болезни или недомогания. Перед тем как отправить вниз, их заставляли выпить декокт из черной патоки и сока лайма, чтобы разнообразить скудный рацион, состоящий из мучной похлебки и воды, и устранить угрозу цинги.
Такое лечение хорошо действовало на невольников, и, что удивительно, они начали даже набирать вес — после прививки оспы и вызванной ею лихорадки все катастрофически исхудали. Рабы были покорными и смиренными, хотя случались отдельные стычки.
Однажды утром, когда партию невольников выводили на прогулку, одна красивая обнаженная женщина ухитрилась освободиться от цепей и, поднявшись на палубу, метнулась к борту и перепрыгнула через него в пенистый голубой фарватер мчащегося клипера.
На запястьях у нее все еще оставались железные наручники, но невольница держалась на плаву несколько долгих минут. Она медленно погружалась все глубже и глубже, и тягостно было смотреть на ее страдания.
Робин подбежала к планширу, ожидая, что Манго ляжет в дрейф и спустит шлюпку на помощь несчастной, но он с отрешенным видом молча стоял на юте и, едва бросив взгляд за корму, снова занялся управлением судном. «Гурон» уходил все дальше, голова рабыни превратилась в крохотную точку и исчезла в голубой воде.
Робин понимала, что невозможно остановить клипер и добраться до женщины прежде, чем она утонет, но все равно яростно пожирала капитана глазами с другого конца палубы, не находя слов, чтобы выразить гнев и возмущение.
Той ночью доктор без сна лежала в крохотной каюте и час за часом напрягала воображение, придумывая уловку, которая помогла бы задержать бег клипера к южному мысу.
Она подумала, не украсть ли одну из судовых шлюпок и не пуститься ли ночью в плавание, заставив Манго вернуться на ее поиски. Но, поразмыслив несколько минут, поняла, что снять шлюпку с найтовов и спустить ее на воду со шлюпбалки сможет только дюжина сильных мужчин, и, даже если ей это удастся, она была далеко не уверена, что Манго задержится хоть на минуту. Скорее всего, он уплывет и бросит ее на произвол судьбы, как бросил женщину-невольницу.
Ей пришла в голову мысль опрокинуть фонарь в грот-каюте и поджечь корабль, нанести «Гурону» такие повреждения, что ему пришлось бы зайти для ремонта в ближайший порт, Лоренсу-Маркиш или Порт-Наталь. При этом «Черный смех» получил бы возможность догнать их. Но потом она представила, что, когда пламя разбушуется, восемьсот человек, закованных в цепи, сгорят в трюме заживо, и с содроганием отринула эту мысль. Потеряв надежду, Робин попыталась уснуть, но сон так и не пришел.
В конце концов случай представился с самой неожиданной стороны. Великан-помощник имел слабость, единственную слабость, подмеченную доктором. Он был обжора и в своем роде гурман. Деликатесы, запасенные Типпу, занимали половину лазарета, и он никогда ни с кем не делился. Там были сушеное и копченое мясо и колбаса, сыры, от запаха которых навертывались слезы на глаза, деревянные ящики с банками консервов; при этом он, как правоверный мусульманин, не позволял себе ни капли алкоголя. Его нехватку Типпу возмещал поглощением огромного количества еды.
Аппетит его был на корабле постоянным объектом шуток, и Робин не раз слышала, как за столом в офицерской кают-компании Манго поддразнивает его.
— Если бы не ваша снедь, господин помощник, в трюме бы хватило места еще для сотни черных пташек.
— Держу пари, ваше брюхо обходится вам дороже, чем целый гарем самых избалованных жен.
— Пресвятое небо, мистер Типпу, то, что вы едите, месяц назад следовало похоронить по-христиански.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181