Вход перекрывала стена из отшлифованных гранитных блоков, пригнанных друг к другу так плотно, что между ними нельзя было просунуть лезвие ножа. Стена явно была построена умелыми каменщиками, но построена давно, так как кое-где она обрушилась, и камни громоздились беспорядочными грудами.
Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Все выглядело крайне негостеприимно. Если он войдет, то свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Внутри найдется немало потайных мест, где его может поджидать воин с топором или копьем. Вглядываясь в зловещее устье пещеры, майор почувствовал, что его первоначальное рвение угасает. Он крикнул на языке матабеле:
— Я пришел с миром!
Ему ответили почти сразу. Писклявый детский голос говорил на том же языке, он звучал прямо за его плечом, так близко, что у него екнуло сердце, и Зуга резко обернулся.
— Белый цвет — цвет траура и смерти, — пищал голос, и майор в замешательстве огляделся.
Поблизости не было ни ребенка, ни одного человека, ни даже животного, долина за его спиной была пуста и тиха. Голос звучал везде и повсюду.
У Зуги пересохло во рту, от страха по рукам и затылку поползли отвратительные мурашки. Тем временем с утеса у него над головой заскрежетал другой голос:
— Белый цвет — цвет войны.
Это был голос старухи, древней старухи, дрожащий и пронзительный. Сердце молодого Баллантайна снова подскочило, он посмотрел наверх. Склон утеса был голым и гладким. Сердце заколотилось о ребра, как птица в клетке, дыхание с хрипом клокотало в горле.
— Белый цвет — цвет рабства, — напевал девичий голос.
Он звенел в воздухе у него над головой, раздавался ниоткуда, нежный и текучий, как журчание ручейка
«Она говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», — писал отец, и Зуга почувствовал, что его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.
Из пещеры загрохотал другой голос, гулкий, как рев быка:
— Белый орел низверг каменных соколов.
Майор медленно и глубоко вздохнул, чтобы овладеть непокорным телом, и вызвал в памяти воспоминания детства. Брайтонский пирс воскресным августовским днем, маленький мальчик вцепился в руку дяди Уильяма и зачарованно смотрит на фокусника, который на сцене оживляет куклу и заставляет ее говорить тихим писклявым голосом, и отвечает ей голос, доносящийся из коробки, в которой не уместился бы и кролик. Воспоминание успокоило его, и он рассмеялся. Смех получился таким громким и твердым, что он сам удивился.
— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, поговорить с тобой по-мужски.
Ответа не было, хотя ему показалось, что он слышит из темноты позади обрушенной стены легкий шелест босых ног, бегущих по камням.
— Смотри на меня, Умлимо! Я складываю оружие.
Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил на него слоновое ружье и, протянув перед собой пустые руки, медленно приблизился к пещере.
Дойдя до провала в стене, он услышал из темноты прямо перед собой влажное рычание леопарда. Яростный рев вселял ужас, звучал как настоящий, но на этот раз пришелец держал себя в руках. Он не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.
С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и различил во мраке тени и смутные фигуры. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине пещеры, виднелся слабый огонек, который помогал ему прокладывать дорогу сквозь груды камней, загромождавшие пещеру. Кое-где они доставали до низкого потолка.
Зуга осторожно пробирался вперед. Свет стал ярче, и он понял, что это луч солнца пробивается сквозь узкую трещину в потолке
Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, чтобы удержаться. Рука коснулась не камня, а какой-то липкой мерзости, которая под его прикосновением зашевелилась. Раздался треск, загремели твердые обломки. Зуга встал на ноги и посмотрел вниз. На него таращил пустые глазницы человеческий череп, его скулы до сих пор обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.
Содрогнувшись, Зуга понял, что осыпь, которую он принял за кучу щебенки и камней, была на самом деле грудой человеческих останков. Высохшие трупы громоздились до потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи тускло белели кости.
«Мерзостный склеп», — называл это Фуллер Баллантайн.
Зуга инстинктивно вытер руку, коснувшуюся давно высохшего скелета, и снова пошел на свет. Запахло дымом и человеческим жильем, донесся и какой-то другой сладковатый мышиный запах, мучительно знакомый, но майору не удалось его определить. Пол пещеры уходил вниз. Зуга обогнул скалистый уступ и оказался над небольшим естественным амфитеатром с полом из гладкого гранита.
Посреди амфитеатра горел небольшой костер из какого-то ароматного дерева. Дым наполнял воздух благоуханием и неторопливой спиралью поднимался к трещине в каменном потолке. Луч света, проходя через дымный столб, клубился молочной голубизной. Возможно, в глубь горы, словно галереи от ствола шахты, уходили другие ответвления пещеры, но сейчас внимание Зуга приковала женская фигура у костра.
Майор, не сводя глаз с незнакомки, медленно спустился на дно каменного амфитеатра.
Отец называл Умлимо «грязной полуночной ведьмой», но женщина, сидевшая у костра, ведьмой не казалась. Она была молода, находилась в полном расцвете сил. Прорицательница стояла на коленях, глядя на Зугу, и тот подумал, что ему редко доводилось видеть такую красивую женщину. Он не встречал таких ни в Индии, ни в Африке и вряд ли видел даже в северных странах.
Голова женщины возвышалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Чертами лица она походила на египтянку — прямой тонкий нос и огромные темные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, точеные губы напоминали створки розовой раковины.
Ее обнаженное тело было стройным, руки и ноги — длинными и тонкими, изящной формы, ладони — бледно-розовыми. Небольшие высокие груди были идеально круглыми, узкая талия переходила в круглые бедра и тугие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий темный треугольник рассекала глубокая впадина, из нее, словно темные крылья экзотической бабочки, рождающейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали внутренние губы.
Она смотрела на него огромными темными глазами. Он остановился по другую сторону костра, и она грациозно повела изящными длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки и стал ждать.
Женщина взяла один из стоявших возле нее выдолбленных из тыквы калебасов, обхватила его ладонями и вылила содержимое в неглубокую глиняную чашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181
Тропа вела в один из таких провалов и исчезала во мраке. Все выглядело крайне негостеприимно. Если он войдет, то свет останется у него за спиной, а глаза не успеют привыкнуть к темноте. Внутри найдется немало потайных мест, где его может поджидать воин с топором или копьем. Вглядываясь в зловещее устье пещеры, майор почувствовал, что его первоначальное рвение угасает. Он крикнул на языке матабеле:
— Я пришел с миром!
Ему ответили почти сразу. Писклявый детский голос говорил на том же языке, он звучал прямо за его плечом, так близко, что у него екнуло сердце, и Зуга резко обернулся.
— Белый цвет — цвет траура и смерти, — пищал голос, и майор в замешательстве огляделся.
Поблизости не было ни ребенка, ни одного человека, ни даже животного, долина за его спиной была пуста и тиха. Голос звучал везде и повсюду.
У Зуги пересохло во рту, от страха по рукам и затылку поползли отвратительные мурашки. Тем временем с утеса у него над головой заскрежетал другой голос:
— Белый цвет — цвет войны.
Это был голос старухи, древней старухи, дрожащий и пронзительный. Сердце молодого Баллантайна снова подскочило, он посмотрел наверх. Склон утеса был голым и гладким. Сердце заколотилось о ребра, как птица в клетке, дыхание с хрипом клокотало в горле.
— Белый цвет — цвет рабства, — напевал девичий голос.
Он звенел в воздухе у него над головой, раздавался ниоткуда, нежный и текучий, как журчание ручейка
«Она говорила голосами Белиала и Вельзевула, страшными голосами Азазела и Велиара, всего мириада воплощений Сатаны», — писал отец, и Зуга почувствовал, что его ноги наливаются свинцом от суеверного ужаса.
Из пещеры загрохотал другой голос, гулкий, как рев быка:
— Белый орел низверг каменных соколов.
Майор медленно и глубоко вздохнул, чтобы овладеть непокорным телом, и вызвал в памяти воспоминания детства. Брайтонский пирс воскресным августовским днем, маленький мальчик вцепился в руку дяди Уильяма и зачарованно смотрит на фокусника, который на сцене оживляет куклу и заставляет ее говорить тихим писклявым голосом, и отвечает ей голос, доносящийся из коробки, в которой не уместился бы и кролик. Воспоминание успокоило его, и он рассмеялся. Смех получился таким громким и твердым, что он сам удивился.
— Оставь свои фокусы для детей, Умлимо. Я пришел с миром, поговорить с тобой по-мужски.
Ответа не было, хотя ему показалось, что он слышит из темноты позади обрушенной стены легкий шелест босых ног, бегущих по камням.
— Смотри на меня, Умлимо! Я складываю оружие.
Он отстегнул кисет с порохом и бросил к ногам, потом положил на него слоновое ружье и, протянув перед собой пустые руки, медленно приблизился к пещере.
Дойдя до провала в стене, он услышал из темноты прямо перед собой влажное рычание леопарда. Яростный рев вселял ужас, звучал как настоящий, но на этот раз пришелец держал себя в руках. Он не сбился с шага. Пригнувшись под козырьком, он вошел в пролом и выпрямился по другую сторону стены.
С минуту он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и различил во мраке тени и смутные фигуры. Ни голоса, ни звериный рев больше не раздавались. Где-то впереди, в глубине пещеры, виднелся слабый огонек, который помогал ему прокладывать дорогу сквозь груды камней, загромождавшие пещеру. Кое-где они доставали до низкого потолка.
Зуга осторожно пробирался вперед. Свет стал ярче, и он понял, что это луч солнца пробивается сквозь узкую трещину в потолке
Взглянув вверх, он оступился и выставил руку, чтобы удержаться. Рука коснулась не камня, а какой-то липкой мерзости, которая под его прикосновением зашевелилась. Раздался треск, загремели твердые обломки. Зуга встал на ноги и посмотрел вниз. На него таращил пустые глазницы человеческий череп, его скулы до сих пор обтягивала высохшая, как пергамент, кожа.
Содрогнувшись, Зуга понял, что осыпь, которую он принял за кучу щебенки и камней, была на самом деле грудой человеческих останков. Высохшие трупы громоздились до потолка, перегораживали проходы, заполняли самые глубокие впадины. Сквозь разрывы темной высохшей кожи тускло белели кости.
«Мерзостный склеп», — называл это Фуллер Баллантайн.
Зуга инстинктивно вытер руку, коснувшуюся давно высохшего скелета, и снова пошел на свет. Запахло дымом и человеческим жильем, донесся и какой-то другой сладковатый мышиный запах, мучительно знакомый, но майору не удалось его определить. Пол пещеры уходил вниз. Зуга обогнул скалистый уступ и оказался над небольшим естественным амфитеатром с полом из гладкого гранита.
Посреди амфитеатра горел небольшой костер из какого-то ароматного дерева. Дым наполнял воздух благоуханием и неторопливой спиралью поднимался к трещине в каменном потолке. Луч света, проходя через дымный столб, клубился молочной голубизной. Возможно, в глубь горы, словно галереи от ствола шахты, уходили другие ответвления пещеры, но сейчас внимание Зуга приковала женская фигура у костра.
Майор, не сводя глаз с незнакомки, медленно спустился на дно каменного амфитеатра.
Отец называл Умлимо «грязной полуночной ведьмой», но женщина, сидевшая у костра, ведьмой не казалась. Она была молода, находилась в полном расцвете сил. Прорицательница стояла на коленях, глядя на Зугу, и тот подумал, что ему редко доводилось видеть такую красивую женщину. Он не встречал таких ни в Индии, ни в Африке и вряд ли видел даже в северных странах.
Голова женщины возвышалась на длинной царственной шее, как черная лилия на стебле. Чертами лица она походила на египтянку — прямой тонкий нос и огромные темные глаза над высокими скулами. Зубы были мелкими и ровными, точеные губы напоминали створки розовой раковины.
Ее обнаженное тело было стройным, руки и ноги — длинными и тонкими, изящной формы, ладони — бледно-розовыми. Небольшие высокие груди были идеально круглыми, узкая талия переходила в круглые бедра и тугие ягодицы, повторяя изгибы венецианской вазы. Широкий темный треугольник рассекала глубокая впадина, из нее, словно темные крылья экзотической бабочки, рождающейся на свет из мохнатой куколки, бесстыдно выглядывали внутренние губы.
Она смотрела на него огромными темными глазами. Он остановился по другую сторону костра, и она грациозно повела изящными длинными пальцами. Зуга покорно опустился на корточки и стал ждать.
Женщина взяла один из стоявших возле нее выдолбленных из тыквы калебасов, обхватила его ладонями и вылила содержимое в неглубокую глиняную чашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181