Вватник подпоясывал ремнем. Вот что у меня было на голове, запамятовал.
Идя быстрым шагом, я размышлял. От моста Луи-Филиппа я быстро выходил к Парижской мэрии, к Нotel de Ville. Здание мэрии, правда, было относительно новое - построено в 1871 году, взамен расстрелянного во время Парижской Коммуны старого. Но приличные зализанные плиты мэрии, выходящей к реке, покрывали многострадальную землю Гревской площади - место казней и пыток. Хитрые современные администраторы убрали с карты Парижа Greve, оно называется сейчас place d ` Hotel de Ville. Название Greve служит обозначением для забастовки и сегодня. Давно в глубокую старину, еще до того как стать местом казней этот откос на берегу Сены служил местом где собирались те, у кого не было работы, кто находился в ситуации en Greve. То есть, по сути дела, когда-то площадь называлась Площадью Безработных. Дальше Сена (от нее всегда несет: летом - сырым домашним теплом, зимой пронизывающей сыростью и холодом) идет мимо магазинов "Самаритэн" к Понт-Неф и Мосту Искусства. По всей длине Сены насажаны каштаны. Если это весна - то цветы их благоухают, а если осень - то на тротуаре лежат бесчисленные расколотые зеленые скорлупки или коричневые большущие камни плодов. Справа тянется однообразный, чёрно-серый, всего лишь о трёх невысоких этажах, казарменный Лувр. Потом Лувр кончается и начинается ограда сада Тюэльри. Напротив Тюэльри на Сене стоят заякорённые обитаемые баржи. Там живут богатые. Можно увидеть летом обитателей барж в шезлонгах на своих палубах, между кадок с цветами с бокалами в руках. Вдоль Сены можно ходить вечно. 150 лет и больше, и не надоест. Где-то в моих дневниках оставшихся в Париже (тысячи страниц), возможно, есть записи о прогулках этих длиною в четырнадцать лет.
Идешь, мерно стучишь сапогами. Один. Наедине с рекой и с древними камнями. Закончились купеческие здания универмагов "Самаритэн", и в разрыв зданий перед Лувром видна церковь, с которой дали сигнал к Варфоломеевской ночи - к избиению гугенотов. В сотне шагов от Сены. Сена слышала все и всех. По набережной Вольтера прогуливался одинокий больной AiDS Рудольф Нуриев в его последние месяцы и дни.
Волга
Люди мрут непрерывно. И старые и молодые. Я помню молодого пацана из города Кимры, драчливого и отмороженного. Кликуха у него была "Вася". Однажды я ездил в город Дубна, куда меня пригласили выступить в библиотеке. Поездка вылилась в дикое хулиганство. Точнее туда мы приехали нормально, и я встретился с читателями как подобает. А вот обратно, помню, что "Вася" избил при мне жестоко в кровь какого-то ни в чем не виновного офицера, у того катилась фуражка. Ну да не в этом дело. Однажды "Вася" вышел из дому в трусах, его вызвали поговорить. И он никогда не вернулся. Он был маленький и может быть потому такой заёбистый.
В Кимрах же я бывал несколько раз. Потому что там жили родители основателя нашей партии Тараса Адамовича Рабко. Этот исторический человек сбил меня основать газету "Лимонка". А еще до этого он зарегистрировал Национал-Большевистскую Партию. В последние годы он отдалился от нас постепенно. Помню, я поехал к нему в Кимры с Лизой. Вероятнее всего это было лето 1996-го года, поскольку в 1997-ом я в основном экстремально путешествовал по Центральной Азии и затем парился в Ставрополье - на границе с Чечнёй, баллотировался там на довыборах в ГосДуму. Значит в 1996.
Тарас с Лизой похожи. Как брат и сестра. Те же голубовато-серые глаза, оба тощие как шашлычные прутья, узкие лица, матовая кожа. В середине 90-х Тарасу кто-то сказал, что его украинская фамилия происходит от того же корня что и Рабин и Рабинович и таким образом восходит к профессии Раввин. О чем Тарас с тихим ужасом поведал мне. Таким образом, возможно, что Тарас и Лиза из одного колена Израилева. Когда Лиза уже сидела на улице Чапаева в Кимрах на диване, я сказал матери Тараса: "Посмотрите, как они похожи, брат и сестра". Мать Тараса посмотрела и полюбила Лизу. Другое дело, что воспользоваться любовью Лиза не смогла, она не удержалась долго возле меня, хотя до марта 1998-го года макетировала нам "Лимонку". Лиза нравилась всем моей матери тоже. В Москве моя мать назвала Лизу "воробышком". Но воробышек был с зубами птеродактиля, этого добрые женщины - наши мамы - знать не могли. Ну о зубах птеродактиля я возможно преувеличил, однако Лиза, ох Лиза, разъяснить её и её жизненные мотивы? Нет, она не была одинокой и независимой, как ей, возможно, хочется думать. Она лишь желала зависеть от многих, от всех, от всего мира, а не от одного мужчины. Уже через полгода после того как мы начали жить вместе я выяснил, что она не прерывает своих старых связей, она продолжает жить в них, так паук в своей паутине время от времени наведывается даже в самые старые углы и трогает мертвых уже высосанных мух. Она ходила и к старым любовникам.
Собственно в этом какое же преступление? Такая она была... Есть, впрочем, одно преступление - против живой любви. Потому что живая любовь хочет быть полной и не терпит конкуренции со стороны мертвых любовей.
Я полюбил её вначале как эстет маньеристскую статую. А затем полюбил её как шлюху. Этих двух крючков достаточно было, чтоб удержать меня с ней надолго. Она была неумеренно вытянута в длину (её отец художник вообще был под два метра копченой верёвки), тонкой кости, детские бёдра, нескончаемые ноги с детскими жалкими коленками, с узким входом в неё меж ног, с чудесными сиськами, такими изящными полновесными дынями. У неё был вид иностранки, еврейка это последнее что приходило в голову - вид идеальной француженки, если бы такая существовала из высшего класса общества. Sofisticated look вот что она имела. При всём при том не знала ни слова ни на одном иностранном языке, кругозор был ограничен ежедневной жизнью, интересовалась лишь жизнью знакомых и своих близких. Сёстры, отец, мать, племянник, Никита - муж сестры и большое количество старых и новых любовников.
В первые месяцы жизни со мной она оттаяла и стала ненадолго мягким ребёнком, ленивым, тихим и счастливым. Потом вновь сжалась до стервозности. Когда она была ребёнком она сидела со мной на полу часами, слушала Эдит Пиаф и мой перевод песен, пила вино и смотрела счастливыми глазами. Но я не смог удержать её в этом состоянии. Она мне не дала этого сделать. Она куда-то заторопилась. И стала торопиться часто. Но бывало что её одолевали порывы нежности ко мне. Возможно, она отшатывалась ко мне от жестокости кого-то другого.
В один из таких порывов мы и поехали в Город Кимры. Штурмовали электричку на Савёловском вокзале. Сидели на семейном обеде в большой хлебосольной квартире родителей за обильно пахнущим столом. Я пил водку с папой Адамом. С хулиганами выросшими в бандитов - друзьями детства Тараса мы ездили по кимрским дорогам на дикой скорости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Идя быстрым шагом, я размышлял. От моста Луи-Филиппа я быстро выходил к Парижской мэрии, к Нotel de Ville. Здание мэрии, правда, было относительно новое - построено в 1871 году, взамен расстрелянного во время Парижской Коммуны старого. Но приличные зализанные плиты мэрии, выходящей к реке, покрывали многострадальную землю Гревской площади - место казней и пыток. Хитрые современные администраторы убрали с карты Парижа Greve, оно называется сейчас place d ` Hotel de Ville. Название Greve служит обозначением для забастовки и сегодня. Давно в глубокую старину, еще до того как стать местом казней этот откос на берегу Сены служил местом где собирались те, у кого не было работы, кто находился в ситуации en Greve. То есть, по сути дела, когда-то площадь называлась Площадью Безработных. Дальше Сена (от нее всегда несет: летом - сырым домашним теплом, зимой пронизывающей сыростью и холодом) идет мимо магазинов "Самаритэн" к Понт-Неф и Мосту Искусства. По всей длине Сены насажаны каштаны. Если это весна - то цветы их благоухают, а если осень - то на тротуаре лежат бесчисленные расколотые зеленые скорлупки или коричневые большущие камни плодов. Справа тянется однообразный, чёрно-серый, всего лишь о трёх невысоких этажах, казарменный Лувр. Потом Лувр кончается и начинается ограда сада Тюэльри. Напротив Тюэльри на Сене стоят заякорённые обитаемые баржи. Там живут богатые. Можно увидеть летом обитателей барж в шезлонгах на своих палубах, между кадок с цветами с бокалами в руках. Вдоль Сены можно ходить вечно. 150 лет и больше, и не надоест. Где-то в моих дневниках оставшихся в Париже (тысячи страниц), возможно, есть записи о прогулках этих длиною в четырнадцать лет.
Идешь, мерно стучишь сапогами. Один. Наедине с рекой и с древними камнями. Закончились купеческие здания универмагов "Самаритэн", и в разрыв зданий перед Лувром видна церковь, с которой дали сигнал к Варфоломеевской ночи - к избиению гугенотов. В сотне шагов от Сены. Сена слышала все и всех. По набережной Вольтера прогуливался одинокий больной AiDS Рудольф Нуриев в его последние месяцы и дни.
Волга
Люди мрут непрерывно. И старые и молодые. Я помню молодого пацана из города Кимры, драчливого и отмороженного. Кликуха у него была "Вася". Однажды я ездил в город Дубна, куда меня пригласили выступить в библиотеке. Поездка вылилась в дикое хулиганство. Точнее туда мы приехали нормально, и я встретился с читателями как подобает. А вот обратно, помню, что "Вася" избил при мне жестоко в кровь какого-то ни в чем не виновного офицера, у того катилась фуражка. Ну да не в этом дело. Однажды "Вася" вышел из дому в трусах, его вызвали поговорить. И он никогда не вернулся. Он был маленький и может быть потому такой заёбистый.
В Кимрах же я бывал несколько раз. Потому что там жили родители основателя нашей партии Тараса Адамовича Рабко. Этот исторический человек сбил меня основать газету "Лимонка". А еще до этого он зарегистрировал Национал-Большевистскую Партию. В последние годы он отдалился от нас постепенно. Помню, я поехал к нему в Кимры с Лизой. Вероятнее всего это было лето 1996-го года, поскольку в 1997-ом я в основном экстремально путешествовал по Центральной Азии и затем парился в Ставрополье - на границе с Чечнёй, баллотировался там на довыборах в ГосДуму. Значит в 1996.
Тарас с Лизой похожи. Как брат и сестра. Те же голубовато-серые глаза, оба тощие как шашлычные прутья, узкие лица, матовая кожа. В середине 90-х Тарасу кто-то сказал, что его украинская фамилия происходит от того же корня что и Рабин и Рабинович и таким образом восходит к профессии Раввин. О чем Тарас с тихим ужасом поведал мне. Таким образом, возможно, что Тарас и Лиза из одного колена Израилева. Когда Лиза уже сидела на улице Чапаева в Кимрах на диване, я сказал матери Тараса: "Посмотрите, как они похожи, брат и сестра". Мать Тараса посмотрела и полюбила Лизу. Другое дело, что воспользоваться любовью Лиза не смогла, она не удержалась долго возле меня, хотя до марта 1998-го года макетировала нам "Лимонку". Лиза нравилась всем моей матери тоже. В Москве моя мать назвала Лизу "воробышком". Но воробышек был с зубами птеродактиля, этого добрые женщины - наши мамы - знать не могли. Ну о зубах птеродактиля я возможно преувеличил, однако Лиза, ох Лиза, разъяснить её и её жизненные мотивы? Нет, она не была одинокой и независимой, как ей, возможно, хочется думать. Она лишь желала зависеть от многих, от всех, от всего мира, а не от одного мужчины. Уже через полгода после того как мы начали жить вместе я выяснил, что она не прерывает своих старых связей, она продолжает жить в них, так паук в своей паутине время от времени наведывается даже в самые старые углы и трогает мертвых уже высосанных мух. Она ходила и к старым любовникам.
Собственно в этом какое же преступление? Такая она была... Есть, впрочем, одно преступление - против живой любви. Потому что живая любовь хочет быть полной и не терпит конкуренции со стороны мертвых любовей.
Я полюбил её вначале как эстет маньеристскую статую. А затем полюбил её как шлюху. Этих двух крючков достаточно было, чтоб удержать меня с ней надолго. Она была неумеренно вытянута в длину (её отец художник вообще был под два метра копченой верёвки), тонкой кости, детские бёдра, нескончаемые ноги с детскими жалкими коленками, с узким входом в неё меж ног, с чудесными сиськами, такими изящными полновесными дынями. У неё был вид иностранки, еврейка это последнее что приходило в голову - вид идеальной француженки, если бы такая существовала из высшего класса общества. Sofisticated look вот что она имела. При всём при том не знала ни слова ни на одном иностранном языке, кругозор был ограничен ежедневной жизнью, интересовалась лишь жизнью знакомых и своих близких. Сёстры, отец, мать, племянник, Никита - муж сестры и большое количество старых и новых любовников.
В первые месяцы жизни со мной она оттаяла и стала ненадолго мягким ребёнком, ленивым, тихим и счастливым. Потом вновь сжалась до стервозности. Когда она была ребёнком она сидела со мной на полу часами, слушала Эдит Пиаф и мой перевод песен, пила вино и смотрела счастливыми глазами. Но я не смог удержать её в этом состоянии. Она мне не дала этого сделать. Она куда-то заторопилась. И стала торопиться часто. Но бывало что её одолевали порывы нежности ко мне. Возможно, она отшатывалась ко мне от жестокости кого-то другого.
В один из таких порывов мы и поехали в Город Кимры. Штурмовали электричку на Савёловском вокзале. Сидели на семейном обеде в большой хлебосольной квартире родителей за обильно пахнущим столом. Я пил водку с папой Адамом. С хулиганами выросшими в бандитов - друзьями детства Тараса мы ездили по кимрским дорогам на дикой скорости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53