Настороженные школьники прогуливающие школу, сизые бродяги в пальто с чужого плеча: всё это в избытке присутствовало на берегу Дануба или Данубы. И над всем гудел ветер, шевеля верхушки. Больших деревьев было мало, в основном кусты. Дануб, мелкая и загаженная плескалась внизу. Качество берега было разнообразное: и песчаные залысины и травянистые пригорки, илистые, склизкие куски. Вот там я и прогуливался, всякий раз удлинняя маршруты. На обратном пути я, если этого требовали обстоятельства, закупал картофель, хлеб и сардельки. Часто приходилось довольствоваться одним картофелем и хлебом.
В разрушенных дотах можно было помочиться, сверху, сквозь пролом проникали лучи солнца. Австрияки и немцы обороняли свою Вену не столь крепко как Будапешт, но обороняли не слабо. Шиповник не даром цвёл так густо на их крови, этих ребят. В конце - концов они верили в своего австрийца Шикльгрубера. Ведь не было не одного фонаря свободного, на всех, - гроздья приветствующих земляка австрийцев, когда в 1938ом он аннексировал или аншлюуцировал Вену. Вообще-то он ненавидел этот город, ведь здесь он пережил столько тяжких унижений. Здесь он бродил бедным бродягой. Рисовал картины с изображением Собора Святого Стефана. За семь лет тяжёлой жизни думаю он потерял всякие иллюзии о человеке и человечестве. Он редко бывал сыт. Так размышляя в сумраке поверженного моими соплеменниками дзота я не подозревал, что сам нахожусь в самом начале своего периода унижения. Что последующие семь лет готовят мне смертельное отчаянье. Что страдания мои будут и духовными и физическими и, возможно превзойдут страдания Адольфа. (Он впрочем не всё о себе сказал. Возможно его жизнь была страшнее.) И конечно я не подозревал, что нежный плачущий зверь дремлющий в постели на Денизгассэ станет моим основным мучителем.
В периоды просветлений я водил её в музеи. Или точнее мы долго собирались и отправлялись в музеи. От обилия тяжёлых немецких обеденных картин в золочёных рамах, от обилия мифологических телес, часов, мебели, гобеленов, фарфора, - мне здоровому жилистому авантюристу порой становилось плохо. Мной овладевала "музейная усталость". Нечто подобное месяцем позже будет случаться со мною в Италии, там я заболею музейной интоксикацией. И с тех пор буду ненавидеть музеи. Но в Вене картины и утварь были отвратительнее итальянских: это были германские и грубые поганые свиные картины и утварь. Елене впрочем эти мёртвые дома нравились, она часами склонялась над табакерками и фарфоровыми яйцами в серебряных оправах. Она знала в этом толк, её сестра Лариса держала в Бейруте антикварный магазин. Я надеюсь, Гитлер также ненавидел венские музеи как и я. Я написал о первых днях нашего пребывания в Вене удачный рассказ "Дети Коменданта", думаю я хорошо схватил в нём суть города Вены.
В 1987 я увидел как большой серый Дунай парадной-шинелью офицера распластался спиной, полами и рукавами перед старой Белградской крепостью. Я был приглашён на традиционные октябрьские дни литературы. Удивлялся миллионам динаров выданным мне в отеле "Славия" на карманные расходы, но перестал удивляться, позавтракав за триста тысяч динаров "пьесковицей на каймаку" и пивом.
В 1988 мне удалось встретиться с Дунаем дважды в Вене и в Будапеште. Оба раза я был приглашён на шикарные международные литературные конференции, организованные "Wheatland Foundation", во главе Foundation стояла Анн Гетти. Ну нефтяные деньги Пола Гетти прославлены в мире, а Анн, - долговязая немыслимо красотка была женой одного из сыновей старика. Почему меня ? Я был уже довольно известный писатель. С 1987 года меня стало публиковать американское издательство Grove Press и почти в тот же самый год издательство это купила Анн Гетти и подарила его своему другу, - старому жителю Вены и английскому издателю по совместительству, - лорду Вайденфельду. Отсюда и места проведения шикарных мероприятий, - старик проявил свои восточноевропейские вкусы. К сожалению вместе эта пара загубила издательство Grove Press. В Вене нас писателей разместили в гостинице напротив Оперы. Кажется именно там останавливался герой Аншлюса Адольф Гитлер. В гостиницу я приехал из аэропорта в ржавом "Фольксвагене" моего давнего приятеля Андрея Лозина, к тому времени он был старым венцем. Андрей стеснялся подъезжать к самому роскошному в Вене отелю на ржавом "Фольксвагене". Я заставил его подъехать к парадной двери. Я вышел из машины в солдатской советской шинели стройбата с золотыми буквами СА на чёрном погоне. Андрей вынул из багажника мою жидкую спортивную синюю сумку. Я хотел было взять сумку в руки и нахально направиться к двери. Гигантский Фриц или Ганц в накидке и цилиндре взял у Андрея из рук сумку и проводил меня с почётом в холл гостиницы. Я со своей шинелью оказался ходячим скандалом. О шинели написал журнал "Франкфуртер Альгемайне", её сфотографировали сотни раз.
В Будапеште Дунай расположился под окнами. Нас, 80 или больше писателей поместили в отель "Хилтон" именно рядом, под мостами, - тёк Дунай. Это был центр города. Присутствовали большие люди: нобелевский лауреат Чеслав Милош, его соотечественник модный тогда Адам Митник, легендарный Роб Грийе с женой писательницей Жанн де Берг, американка Анжела Картер. Из русских был критик Лакшин, это он, если не ошибаюсь, инициировал публикацию Солженицына "Ивана Денисовича" в Новом Мире. Я оказался невольно источником двух скандалов. Первый во время антисоветской речи Чеслава Милоша включил свой микрофон и прервал его, заявив, что ещё до договора Молотова - Риббентропа Польша заключила подобный же договор с Германией в 1935 году, а в 1938 участвовала в расчленении Чехословакии захватив район Щецина. В результате в перерыве все журналисты и "Нью-Йорк Таймз" и "Лондон Таймз" столпились вокруг меня. Второй: вечером второго дня конференции сидя в холле на глазах многих писателей и Анжелы Картер дал бутылкой из-под шампанского по голове английскому писателю Полу Бэйли за оскорбление России. Газеты с удовольствием зафиксировали эти происшествия. (Возможно я исказил фамилию этого говнюка.)
В последнюю ночь конференции нам устроили отходную пьянку на корабле взбирающемся по дунайским волнам. Русский Лакшин оказался фронтовиком, мы напились с ним вместе и пели русские военные песни, вызывая злобу венгерских официантов. Там-то на Дунае я и сообщил ему, что у меня есть повесть "У нас была Великая Эпоха". Он просил чтобы я прислал ему повесть в Москву. Я переслал. Повесть была напечатана в ноябрьском номере журнала "Знамя" за 1989 год.
К Дунаю я регулярно возвращался в последующие несколько лет. Потому что Великая река лежала на моём пути на войну. В декабре 1991го ближе к Новому году я пересёк его по мосту имени 23го мая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
В разрушенных дотах можно было помочиться, сверху, сквозь пролом проникали лучи солнца. Австрияки и немцы обороняли свою Вену не столь крепко как Будапешт, но обороняли не слабо. Шиповник не даром цвёл так густо на их крови, этих ребят. В конце - концов они верили в своего австрийца Шикльгрубера. Ведь не было не одного фонаря свободного, на всех, - гроздья приветствующих земляка австрийцев, когда в 1938ом он аннексировал или аншлюуцировал Вену. Вообще-то он ненавидел этот город, ведь здесь он пережил столько тяжких унижений. Здесь он бродил бедным бродягой. Рисовал картины с изображением Собора Святого Стефана. За семь лет тяжёлой жизни думаю он потерял всякие иллюзии о человеке и человечестве. Он редко бывал сыт. Так размышляя в сумраке поверженного моими соплеменниками дзота я не подозревал, что сам нахожусь в самом начале своего периода унижения. Что последующие семь лет готовят мне смертельное отчаянье. Что страдания мои будут и духовными и физическими и, возможно превзойдут страдания Адольфа. (Он впрочем не всё о себе сказал. Возможно его жизнь была страшнее.) И конечно я не подозревал, что нежный плачущий зверь дремлющий в постели на Денизгассэ станет моим основным мучителем.
В периоды просветлений я водил её в музеи. Или точнее мы долго собирались и отправлялись в музеи. От обилия тяжёлых немецких обеденных картин в золочёных рамах, от обилия мифологических телес, часов, мебели, гобеленов, фарфора, - мне здоровому жилистому авантюристу порой становилось плохо. Мной овладевала "музейная усталость". Нечто подобное месяцем позже будет случаться со мною в Италии, там я заболею музейной интоксикацией. И с тех пор буду ненавидеть музеи. Но в Вене картины и утварь были отвратительнее итальянских: это были германские и грубые поганые свиные картины и утварь. Елене впрочем эти мёртвые дома нравились, она часами склонялась над табакерками и фарфоровыми яйцами в серебряных оправах. Она знала в этом толк, её сестра Лариса держала в Бейруте антикварный магазин. Я надеюсь, Гитлер также ненавидел венские музеи как и я. Я написал о первых днях нашего пребывания в Вене удачный рассказ "Дети Коменданта", думаю я хорошо схватил в нём суть города Вены.
В 1987 я увидел как большой серый Дунай парадной-шинелью офицера распластался спиной, полами и рукавами перед старой Белградской крепостью. Я был приглашён на традиционные октябрьские дни литературы. Удивлялся миллионам динаров выданным мне в отеле "Славия" на карманные расходы, но перестал удивляться, позавтракав за триста тысяч динаров "пьесковицей на каймаку" и пивом.
В 1988 мне удалось встретиться с Дунаем дважды в Вене и в Будапеште. Оба раза я был приглашён на шикарные международные литературные конференции, организованные "Wheatland Foundation", во главе Foundation стояла Анн Гетти. Ну нефтяные деньги Пола Гетти прославлены в мире, а Анн, - долговязая немыслимо красотка была женой одного из сыновей старика. Почему меня ? Я был уже довольно известный писатель. С 1987 года меня стало публиковать американское издательство Grove Press и почти в тот же самый год издательство это купила Анн Гетти и подарила его своему другу, - старому жителю Вены и английскому издателю по совместительству, - лорду Вайденфельду. Отсюда и места проведения шикарных мероприятий, - старик проявил свои восточноевропейские вкусы. К сожалению вместе эта пара загубила издательство Grove Press. В Вене нас писателей разместили в гостинице напротив Оперы. Кажется именно там останавливался герой Аншлюса Адольф Гитлер. В гостиницу я приехал из аэропорта в ржавом "Фольксвагене" моего давнего приятеля Андрея Лозина, к тому времени он был старым венцем. Андрей стеснялся подъезжать к самому роскошному в Вене отелю на ржавом "Фольксвагене". Я заставил его подъехать к парадной двери. Я вышел из машины в солдатской советской шинели стройбата с золотыми буквами СА на чёрном погоне. Андрей вынул из багажника мою жидкую спортивную синюю сумку. Я хотел было взять сумку в руки и нахально направиться к двери. Гигантский Фриц или Ганц в накидке и цилиндре взял у Андрея из рук сумку и проводил меня с почётом в холл гостиницы. Я со своей шинелью оказался ходячим скандалом. О шинели написал журнал "Франкфуртер Альгемайне", её сфотографировали сотни раз.
В Будапеште Дунай расположился под окнами. Нас, 80 или больше писателей поместили в отель "Хилтон" именно рядом, под мостами, - тёк Дунай. Это был центр города. Присутствовали большие люди: нобелевский лауреат Чеслав Милош, его соотечественник модный тогда Адам Митник, легендарный Роб Грийе с женой писательницей Жанн де Берг, американка Анжела Картер. Из русских был критик Лакшин, это он, если не ошибаюсь, инициировал публикацию Солженицына "Ивана Денисовича" в Новом Мире. Я оказался невольно источником двух скандалов. Первый во время антисоветской речи Чеслава Милоша включил свой микрофон и прервал его, заявив, что ещё до договора Молотова - Риббентропа Польша заключила подобный же договор с Германией в 1935 году, а в 1938 участвовала в расчленении Чехословакии захватив район Щецина. В результате в перерыве все журналисты и "Нью-Йорк Таймз" и "Лондон Таймз" столпились вокруг меня. Второй: вечером второго дня конференции сидя в холле на глазах многих писателей и Анжелы Картер дал бутылкой из-под шампанского по голове английскому писателю Полу Бэйли за оскорбление России. Газеты с удовольствием зафиксировали эти происшествия. (Возможно я исказил фамилию этого говнюка.)
В последнюю ночь конференции нам устроили отходную пьянку на корабле взбирающемся по дунайским волнам. Русский Лакшин оказался фронтовиком, мы напились с ним вместе и пели русские военные песни, вызывая злобу венгерских официантов. Там-то на Дунае я и сообщил ему, что у меня есть повесть "У нас была Великая Эпоха". Он просил чтобы я прислал ему повесть в Москву. Я переслал. Повесть была напечатана в ноябрьском номере журнала "Знамя" за 1989 год.
К Дунаю я регулярно возвращался в последующие несколько лет. Потому что Великая река лежала на моём пути на войну. В декабре 1991го ближе к Новому году я пересёк его по мосту имени 23го мая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53