К страстям политическим в тот день добавились страсти борьбы со стихией, потому шествие было особенно удачным. Его до сих пор вспоминают.
Трогались мы с места около 9.30. "Трудовая Россия" сыпала горохом, нестроевые, они как могли, так и шли. Анпилову едва удавалось построить первые две - три шеренги. Мы обычно шли в хвосте шествия. К нам прибивались (помимо нашего личного состава и сочувствующих) бесхозная красная молодёжь, беспартийные панки, остатки анархистов. Колонна у нас была разительно молодая, энергичная. Стиль наш был разительно нов для нашей страны, да и для любой другой. Ни секунды без кричалок, мы употребляли также топанье: когда все переходили в такой бег почти на месте, с громким топаньем. Это поражало и прохожих и наших союзников. И кричалки наши были парадоксальными. Их авторство часто бывало коллективным. Если "Мы ненавидим правительство!" придумал я, то "За наших стариков - уши отрежем!" - народ, шедший в колонне. Я шёл и озвучивал в матюгальник то, что мне предлагали и подсказывали из колонны. Порой меня сменял кто-то из ребят или матюгальников было несколько. Свежие молодые лица, крики, подъём, смех, мерный шаг. На нас было весело смотреть и наши флаги над нами.
Мои унылые коллеги по литературному цеху, даже лучшие из них, туповато не поняли и не понимают, насколько моё вторжение в войну, а затем в политику расширило мои возможности. Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожжённый город в окружении молодых зверюг с автоматами. Новый эстетизм заключался в том, чтобы шагать по мосту через Москву-реку приближаясь к Кремлю, топать и ритмично скандировать: "Ре-во-люция" "Ре-во-люция"!" Самыми страстными в 90-е годы в России были политические коллизии. Я участвовал в уличных столкновениях с ОМОНом в Москве 23 февраля 1992 года, отползал под огнём пулемётов у Останкино в 1993-ем, подставлял свою шкуру в горячих точках планеты, я мои тупые коллеги не понимали: зачем? Они ходили в буфет ЦДЛ, а самые продвинутые из них - на пошлые фестивали и телешоу. Я инстинктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные это война и женщина (блядь и солдат). И ещё я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шёл по этому пути. Мои книги это моя биография: серия ЖЗЛ.
Банальные мои коллеги никогда не могли понять, что у меня героический темперамент. Они долгое время называли меня "скандалистом", приписывали мне некий тонкий расчёт, подозревали меня в грехе саморекламы и тщеславия. Обо мне написаны десяток книг, одна глупее и завистливее другой. Последняя, которую я листал, - книга некой Дашковой, вот не запомнил названия.
А мне страстно нравилось идти через мост к Кремлю над Москвой-рекой впереди колонны под нашими чудесными страстными кровавыми знамёнами. А я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни. Именно так я всегда хотел жить: пёстро, рискованно, ярко. Теперь вот тюрьма и статус государственного преступника сделали меня бесспорным, отлили меня в бронзе. Кто посмеет теперь возражать против моей честности и трагичности?
Оказалось, что есть такие. Ну, таких даже смерть не убеждает.
Где во всём этом Москва-река? Седьмого Ноября она обычно обильно парила в небо свои плохо замерзающие воды под мостом. Напичканная дерьмом и пронизанная взаимопроникающими струями горячей канализации. Взглянув вдоль неё можно было увидеть купеческий задастый Храм Христа Спасителя, дурного Щелкунчика Петра работы Церителли, гнусные неестественные воды. Москва-река ни к чему не побуждает, не навевает никакого настроения. Это странное кладбище мёртвой воды посередине города, разлёгшееся в неопрятных серых берегах. Как опасная ртуть.
Дунай
Великая славянская река впервые предстала передо мною в октябре 1974 года. Фрау .., как же звали эту мерзкую немку? А её звали Беттина! Фрау Беттина переселила нас с Еленой из пансионата в центре города недалеко от улицы Мария Гильферштрассе на окраину, на улицу Денизгассэ, в двухкомнатную квартиру. Чтобы попасть к себе к комнату мы должны были пройти через комнату музыканта Аркадия, его рыжей жены, ещё у них был мальчик. Они как и подобает эмигрантам постоянно спали, ссорились и плакали. Так что удовольствия ходить через их мар у меня не было. С Еленой тоже было тяжело. Она тоже долго спала, в результате в комнате до полудня а то и дольше царил полумрак. Она тоже плакала а ещё завела себе моду лечить свою тоску любовью: "Иди ко мне, мне плохо!". Вряд ли она понимала что ебать в кислых простынях печальную плачущую её, было не всегда удовольствием. Не смотря на то, что я любил её тогда очень сильно, её тонкое тело доставляло мне острое удовольствие. Мы должны были ждать когда австрийцы удосужатся выдать нам временный документ. Нас уже взял под своё покровительство "Толстовский фонд", но их помощь лишь покрывала плату за комнату Беттине, хватало ещё на хлеб, картошку и одну две сардельки в день. Жизнь была скудная. Времени было с избытком. Встреч было мало. Я готов был развить бешеную деятельность но вся моя энергия разбивалась о преграду: незнание немецкого (да и любого другого) языка. За неимением лучшего я как одержимый стучал на русской машинке. Но только тогда, когда Елена вставала. До часу дня она этого не делала. Надо сказать что я всё же написал тогда за короткий срок, за какой-нибудь месяц не то 13 не то 18 статей. И они все мне потом пригодились в Италии и в Америке - я их все продал и напечатал, хотя и за весьма скромные деньги. Так что мой fighting spirit проявился немедленно.
Лишённый права писать с утра и угнетённый необходимостью печальных половых сношений с любимой я стал удирать по утрам. Благо Аркадий вставал рано, он уже работал что-то убирал по утрам. Выпив на кухне жидкого чая с хлебом (в Австрии чай и кофе оказались дороги) мы с Аркадием выскальзывали за дверь, оставляя опухших женщин грезить в постелях. Он поспешно убегал к месту в своих мучений, а я шествовал, поёживаясь от утреннего холода по окраинным улочкам Вены. Обычно я вскоре достигал аккуратного усаженного аккуратными деревьями канала, а канал приводил меня к Дунаю, или же к Дануб, как она пишется на иностранных картах. Дануб в этой части города вблизи от канала ещё некоторое время сохранял аккуратный облик немецкой реки, однако по мере удаления от канала постепенно превращался в славянскую Зону. Не облетели ещё поздние кусты шиповников, яркие ягоды сочно висели гроздьями, оживляя жёлтый осенний фон. Берег в этом месте представлял из себя запущенный пустырь. Дерьмо человечье и собачье, газетные обрывки, на дерьме, ржавые листы железа, несколько сырых разбомбленых дзотов времён ВОВ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Трогались мы с места около 9.30. "Трудовая Россия" сыпала горохом, нестроевые, они как могли, так и шли. Анпилову едва удавалось построить первые две - три шеренги. Мы обычно шли в хвосте шествия. К нам прибивались (помимо нашего личного состава и сочувствующих) бесхозная красная молодёжь, беспартийные панки, остатки анархистов. Колонна у нас была разительно молодая, энергичная. Стиль наш был разительно нов для нашей страны, да и для любой другой. Ни секунды без кричалок, мы употребляли также топанье: когда все переходили в такой бег почти на месте, с громким топаньем. Это поражало и прохожих и наших союзников. И кричалки наши были парадоксальными. Их авторство часто бывало коллективным. Если "Мы ненавидим правительство!" придумал я, то "За наших стариков - уши отрежем!" - народ, шедший в колонне. Я шёл и озвучивал в матюгальник то, что мне предлагали и подсказывали из колонны. Порой меня сменял кто-то из ребят или матюгальников было несколько. Свежие молодые лица, крики, подъём, смех, мерный шаг. На нас было весело смотреть и наши флаги над нами.
Мои унылые коллеги по литературному цеху, даже лучшие из них, туповато не поняли и не понимают, насколько моё вторжение в войну, а затем в политику расширило мои возможности. Новый эстетизм заключался в том, чтобы мчаться на броне бэтээра через сожжённый город в окружении молодых зверюг с автоматами. Новый эстетизм заключался в том, чтобы шагать по мосту через Москву-реку приближаясь к Кремлю, топать и ритмично скандировать: "Ре-во-люция" "Ре-во-люция"!" Самыми страстными в 90-е годы в России были политические коллизии. Я участвовал в уличных столкновениях с ОМОНом в Москве 23 февраля 1992 года, отползал под огнём пулемётов у Останкино в 1993-ем, подставлял свою шкуру в горячих точках планеты, я мои тупые коллеги не понимали: зачем? Они ходили в буфет ЦДЛ, а самые продвинутые из них - на пошлые фестивали и телешоу. Я инстинктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные это война и женщина (блядь и солдат). И ещё я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шёл по этому пути. Мои книги это моя биография: серия ЖЗЛ.
Банальные мои коллеги никогда не могли понять, что у меня героический темперамент. Они долгое время называли меня "скандалистом", приписывали мне некий тонкий расчёт, подозревали меня в грехе саморекламы и тщеславия. Обо мне написаны десяток книг, одна глупее и завистливее другой. Последняя, которую я листал, - книга некой Дашковой, вот не запомнил названия.
А мне страстно нравилось идти через мост к Кремлю над Москвой-рекой впереди колонны под нашими чудесными страстными кровавыми знамёнами. А я до головокружения был счастлив лежать под обстрелом на горе Верещагина и чувствовать вкус дольки мандарина во рту, только что сорванного мандарина, который может оказаться последним в жизни. Именно так я всегда хотел жить: пёстро, рискованно, ярко. Теперь вот тюрьма и статус государственного преступника сделали меня бесспорным, отлили меня в бронзе. Кто посмеет теперь возражать против моей честности и трагичности?
Оказалось, что есть такие. Ну, таких даже смерть не убеждает.
Где во всём этом Москва-река? Седьмого Ноября она обычно обильно парила в небо свои плохо замерзающие воды под мостом. Напичканная дерьмом и пронизанная взаимопроникающими струями горячей канализации. Взглянув вдоль неё можно было увидеть купеческий задастый Храм Христа Спасителя, дурного Щелкунчика Петра работы Церителли, гнусные неестественные воды. Москва-река ни к чему не побуждает, не навевает никакого настроения. Это странное кладбище мёртвой воды посередине города, разлёгшееся в неопрятных серых берегах. Как опасная ртуть.
Дунай
Великая славянская река впервые предстала передо мною в октябре 1974 года. Фрау .., как же звали эту мерзкую немку? А её звали Беттина! Фрау Беттина переселила нас с Еленой из пансионата в центре города недалеко от улицы Мария Гильферштрассе на окраину, на улицу Денизгассэ, в двухкомнатную квартиру. Чтобы попасть к себе к комнату мы должны были пройти через комнату музыканта Аркадия, его рыжей жены, ещё у них был мальчик. Они как и подобает эмигрантам постоянно спали, ссорились и плакали. Так что удовольствия ходить через их мар у меня не было. С Еленой тоже было тяжело. Она тоже долго спала, в результате в комнате до полудня а то и дольше царил полумрак. Она тоже плакала а ещё завела себе моду лечить свою тоску любовью: "Иди ко мне, мне плохо!". Вряд ли она понимала что ебать в кислых простынях печальную плачущую её, было не всегда удовольствием. Не смотря на то, что я любил её тогда очень сильно, её тонкое тело доставляло мне острое удовольствие. Мы должны были ждать когда австрийцы удосужатся выдать нам временный документ. Нас уже взял под своё покровительство "Толстовский фонд", но их помощь лишь покрывала плату за комнату Беттине, хватало ещё на хлеб, картошку и одну две сардельки в день. Жизнь была скудная. Времени было с избытком. Встреч было мало. Я готов был развить бешеную деятельность но вся моя энергия разбивалась о преграду: незнание немецкого (да и любого другого) языка. За неимением лучшего я как одержимый стучал на русской машинке. Но только тогда, когда Елена вставала. До часу дня она этого не делала. Надо сказать что я всё же написал тогда за короткий срок, за какой-нибудь месяц не то 13 не то 18 статей. И они все мне потом пригодились в Италии и в Америке - я их все продал и напечатал, хотя и за весьма скромные деньги. Так что мой fighting spirit проявился немедленно.
Лишённый права писать с утра и угнетённый необходимостью печальных половых сношений с любимой я стал удирать по утрам. Благо Аркадий вставал рано, он уже работал что-то убирал по утрам. Выпив на кухне жидкого чая с хлебом (в Австрии чай и кофе оказались дороги) мы с Аркадием выскальзывали за дверь, оставляя опухших женщин грезить в постелях. Он поспешно убегал к месту в своих мучений, а я шествовал, поёживаясь от утреннего холода по окраинным улочкам Вены. Обычно я вскоре достигал аккуратного усаженного аккуратными деревьями канала, а канал приводил меня к Дунаю, или же к Дануб, как она пишется на иностранных картах. Дануб в этой части города вблизи от канала ещё некоторое время сохранял аккуратный облик немецкой реки, однако по мере удаления от канала постепенно превращался в славянскую Зону. Не облетели ещё поздние кусты шиповников, яркие ягоды сочно висели гроздьями, оживляя жёлтый осенний фон. Берег в этом месте представлял из себя запущенный пустырь. Дерьмо человечье и собачье, газетные обрывки, на дерьме, ржавые листы железа, несколько сырых разбомбленых дзотов времён ВОВ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53