.. – Он встал напротив проема, ведущего в подсобку, и... увидел...
Лежащая на полу тапочка. Обе продавщицы носили тапочки, другая обувь на распухшие ноги не налезала, это понятно... Непонятно, почему она валяется на полу, такая одинокая.
– Эй, дружок! А где все остальное? – После секундного колебания Ластычев откинул поперечную доску на петлях – местный шлагбаум, разделявший ту и эту стороны прилавка.
Осторожно пробравшись между мешками с сахаром, стоявшими слева, и с мукой – справа, он двинулся вперед.
Уличный свет, лившийся сквозь мутные витрины, не достигал подсобки, здесь горела слабая лампочка, вкрученная в простой патрон без абажура. Витой провод спускался с потолка на метр, нить внутри стеклянной колбы едва тлела, и в ее тусклом свете Ластычев разглядел узкую глянцевую дорожку, тянувшуюся от тапочки в глубь подсобки. Дорожка сверкала на бетонном полу, как жила антрацита в пустой породе, и комбат раньше догадался по густому вязкому запаху, чем осознал разумом, что это за дорожка.
Быстро обернувшись, он схватил с прилавка большой разделочный нож с длинным наточенным лезвием и, мгновенным уверенным движением перекинув его в правую руку, на пружинящих ногах двинулся вперед. Он шел короткими приставными шагами, держа нож у бедра, готовый в любой момент взмахнуть здоровенным тесаком и нанести разящий удар. Точнее – мгновенную смертоносную серию из шести. При известной сноровке эти шесть ударов можно было нанести меньше чем за три секунды. Неотразимый наступательный комплекс, убивающий наповал.
Его мышцы помнили это, он снова катался на своем велосипеде, извлеченном с чердака...
Но... Ему не пришлось опробовать прежние навыки.
В подсобке никого не было – только грузное тело женщины, лежащей навзничь, уткнувшись лицом в хлопья геркулеса. Темная кровь вокруг головы придавала крупе такой вид, будто кто-то собрался есть овсяную кашу с вареньем. Наполовину рассыпанный мешок валялся на боку.
Ластычев присмотрелся, но так и не понял, кто это: Таня или Люба. Впрочем, большого значения это не имело: та или другая, но женщина была мертва. Она была убита.
«Кто-то снес ей полчерепа...» Ластычев огляделся – больше крови нигде не было. «Кто-то снес ей полчерепа одним ударом. Довольно ловко. Она не ожидала нападения, нагнулась над мешком с крупой, и...»
Он не испугался, и его не передернуло от вида крови. Он оставался спокоен и совсем не паниковал. Просто он знал, что где-то неподалеку может быть убийца.
Ластычев вернулся на улицу. Она по-прежнему была пустынной.
«Почему меня это не удивляет? А? Почему?»
На всякий случай он переложил нож в левую руку, развернул его, прикрывая лезвие предплечьем, и прижал руку к туловищу.
Он пересек площадку перед магазином и направился в дом, стоявший напротив, – здание почты.
Он вошел, упершись в большой стенд с открытками, и повернул направо: там, за стеклянной перегородкой, должна была сидеть Клавдия Ивановна. С ней он встречался каждый месяц, когда приходил получать пенсию. Но сейчас он ее не увидел. Бесплатные газеты, повествующие о трогательной заботе, которую проявляют власти Калужской области по отношению к своим жителям, валялись на полу. Под ногами звенели осколки стекла.
Он подошел к разбитой перегородке и перегнулся через стойку.
Казалось, Клавдия Ивановна прилегла немного отдохнуть– прямо на груду не разобранной почты, среди писем, журналов и бандеролей. Ее поза выглядела безмятежной, если бы не одно «но». Из правой глазницы торчали ножницы, вонзенные так глубоко, что видны были только сведенные вместе кольца, покрашенные в зеленый цвет.
«Вопрос с пенсией, как я понимаю, повис в воздухе», – отстраненно подумал Ластычев, не сводя глаз с неподвижного тела.
Это тоже было навыком, может быть, не менее важным, чем комплекс работы с ножом, – воспринимать чужую смерть отстраненно, просто как издержки профессии военного. Вроде как запах хлеба для пекаря.
Ластычев заметил телефон, стоявший на стойке. Он поднял кипу газет, положил на острые осколки разбитой стеклянной перегородки и протянул руку к аппарату. Подхватил его и дернул на себя, подтягивая провод, безо всякого удивления отметив, что не ощущает никакого сопротивления. Показался перерезанный кусок шнура.
«Ну да. Все правильно. Так и должно быть».
Кто-то проводил здесь операцию зачистки по всем правилам диверсионной науки. Все как положено – свидетелей не оставлять, связь уничтожить... Если все именно так – а он уже не сомневался, что все именно так, – то телефонный провод перерезан еще в нескольких местах, и ему надо будет пройти всю линию, чтобы восстановить связь. Тогда уж проще заявиться в Ферзиково... Что на самом деле невозможно. На переезде выставлен кордон, и у майора Ларионова четкий приказ: никого не пускать. А в случае сопротивления применять табельное оружие.
Да он бы и сам применил не задумываясь.
«Выходит, они уже обо всем знают? Значит, кто-то уже прорвался из Бронцев и обо всем сообщил? Тогда понятен смысл оцепления – зажать район в тугое кольцо и потом забросить несколько штурмовых групп, которые будут прочесывать всю территорию. Пожалуй, это сулит мне только одно – дырку между глаз. Хочу ли я лишнюю дырку в голове? Наверное, не сегодня. Выход?»
Выход был один. «Уносить отсюда ноги, и побыстрее. Скоро здесь начнется музыка с танцами, а танцор из меня, боюсь, уже неважный».
Ластычев вышел на улицу и двинулся вдоль дороги, прижимаясь к домам, но, сделав с десяток шагов, вспомнил основную цель своего похода. Он быстро вернулся в магазин, зашел за прилавок, взял две пачки «Примы», достал из кармана мелочь, отсчитал семь рублей и кинул в тарелочку. Затем подумал, подошел к окну, вытер рукоять ножа об занавеску и аккуратно положил его рядом с весами.
Потом он снова вышел на улицу и припустил рысцой вверх по центральной, к дороге на Ферзиково. Дома мрачно пялились на него пустыми глазницами окон. Он несколько раз останавливался, замирал и прислушивался. И не слышал ни звука. Тишина. Мрачная непроницаемая тишина накрыла Бронцы словно толстым ватным одеялом.
У последнего двухэтажного дома он не удержался – перемахнул через низкий заборчик, встал на узкий карниз и заглянул в окно.
– О черт... – Он спрыгнул с карниза и помотал головой.
Может быть, в другое время он подумал бы, что у него началась белая горячка, но тогда она началась с того момента, как к переезду подъехал милицейский уазик. Тогда и козел тоже – видение.
Нет, это было что-то другое. Похуже белой горячки, потому что лечить его, похоже, никто не собирался. А вот пристрелить под горячую руку – очень даже запросто.
– Вероятность этого события – девяносто девять и девять десятых процента... – задумчиво сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Лежащая на полу тапочка. Обе продавщицы носили тапочки, другая обувь на распухшие ноги не налезала, это понятно... Непонятно, почему она валяется на полу, такая одинокая.
– Эй, дружок! А где все остальное? – После секундного колебания Ластычев откинул поперечную доску на петлях – местный шлагбаум, разделявший ту и эту стороны прилавка.
Осторожно пробравшись между мешками с сахаром, стоявшими слева, и с мукой – справа, он двинулся вперед.
Уличный свет, лившийся сквозь мутные витрины, не достигал подсобки, здесь горела слабая лампочка, вкрученная в простой патрон без абажура. Витой провод спускался с потолка на метр, нить внутри стеклянной колбы едва тлела, и в ее тусклом свете Ластычев разглядел узкую глянцевую дорожку, тянувшуюся от тапочки в глубь подсобки. Дорожка сверкала на бетонном полу, как жила антрацита в пустой породе, и комбат раньше догадался по густому вязкому запаху, чем осознал разумом, что это за дорожка.
Быстро обернувшись, он схватил с прилавка большой разделочный нож с длинным наточенным лезвием и, мгновенным уверенным движением перекинув его в правую руку, на пружинящих ногах двинулся вперед. Он шел короткими приставными шагами, держа нож у бедра, готовый в любой момент взмахнуть здоровенным тесаком и нанести разящий удар. Точнее – мгновенную смертоносную серию из шести. При известной сноровке эти шесть ударов можно было нанести меньше чем за три секунды. Неотразимый наступательный комплекс, убивающий наповал.
Его мышцы помнили это, он снова катался на своем велосипеде, извлеченном с чердака...
Но... Ему не пришлось опробовать прежние навыки.
В подсобке никого не было – только грузное тело женщины, лежащей навзничь, уткнувшись лицом в хлопья геркулеса. Темная кровь вокруг головы придавала крупе такой вид, будто кто-то собрался есть овсяную кашу с вареньем. Наполовину рассыпанный мешок валялся на боку.
Ластычев присмотрелся, но так и не понял, кто это: Таня или Люба. Впрочем, большого значения это не имело: та или другая, но женщина была мертва. Она была убита.
«Кто-то снес ей полчерепа...» Ластычев огляделся – больше крови нигде не было. «Кто-то снес ей полчерепа одним ударом. Довольно ловко. Она не ожидала нападения, нагнулась над мешком с крупой, и...»
Он не испугался, и его не передернуло от вида крови. Он оставался спокоен и совсем не паниковал. Просто он знал, что где-то неподалеку может быть убийца.
Ластычев вернулся на улицу. Она по-прежнему была пустынной.
«Почему меня это не удивляет? А? Почему?»
На всякий случай он переложил нож в левую руку, развернул его, прикрывая лезвие предплечьем, и прижал руку к туловищу.
Он пересек площадку перед магазином и направился в дом, стоявший напротив, – здание почты.
Он вошел, упершись в большой стенд с открытками, и повернул направо: там, за стеклянной перегородкой, должна была сидеть Клавдия Ивановна. С ней он встречался каждый месяц, когда приходил получать пенсию. Но сейчас он ее не увидел. Бесплатные газеты, повествующие о трогательной заботе, которую проявляют власти Калужской области по отношению к своим жителям, валялись на полу. Под ногами звенели осколки стекла.
Он подошел к разбитой перегородке и перегнулся через стойку.
Казалось, Клавдия Ивановна прилегла немного отдохнуть– прямо на груду не разобранной почты, среди писем, журналов и бандеролей. Ее поза выглядела безмятежной, если бы не одно «но». Из правой глазницы торчали ножницы, вонзенные так глубоко, что видны были только сведенные вместе кольца, покрашенные в зеленый цвет.
«Вопрос с пенсией, как я понимаю, повис в воздухе», – отстраненно подумал Ластычев, не сводя глаз с неподвижного тела.
Это тоже было навыком, может быть, не менее важным, чем комплекс работы с ножом, – воспринимать чужую смерть отстраненно, просто как издержки профессии военного. Вроде как запах хлеба для пекаря.
Ластычев заметил телефон, стоявший на стойке. Он поднял кипу газет, положил на острые осколки разбитой стеклянной перегородки и протянул руку к аппарату. Подхватил его и дернул на себя, подтягивая провод, безо всякого удивления отметив, что не ощущает никакого сопротивления. Показался перерезанный кусок шнура.
«Ну да. Все правильно. Так и должно быть».
Кто-то проводил здесь операцию зачистки по всем правилам диверсионной науки. Все как положено – свидетелей не оставлять, связь уничтожить... Если все именно так – а он уже не сомневался, что все именно так, – то телефонный провод перерезан еще в нескольких местах, и ему надо будет пройти всю линию, чтобы восстановить связь. Тогда уж проще заявиться в Ферзиково... Что на самом деле невозможно. На переезде выставлен кордон, и у майора Ларионова четкий приказ: никого не пускать. А в случае сопротивления применять табельное оружие.
Да он бы и сам применил не задумываясь.
«Выходит, они уже обо всем знают? Значит, кто-то уже прорвался из Бронцев и обо всем сообщил? Тогда понятен смысл оцепления – зажать район в тугое кольцо и потом забросить несколько штурмовых групп, которые будут прочесывать всю территорию. Пожалуй, это сулит мне только одно – дырку между глаз. Хочу ли я лишнюю дырку в голове? Наверное, не сегодня. Выход?»
Выход был один. «Уносить отсюда ноги, и побыстрее. Скоро здесь начнется музыка с танцами, а танцор из меня, боюсь, уже неважный».
Ластычев вышел на улицу и двинулся вдоль дороги, прижимаясь к домам, но, сделав с десяток шагов, вспомнил основную цель своего похода. Он быстро вернулся в магазин, зашел за прилавок, взял две пачки «Примы», достал из кармана мелочь, отсчитал семь рублей и кинул в тарелочку. Затем подумал, подошел к окну, вытер рукоять ножа об занавеску и аккуратно положил его рядом с весами.
Потом он снова вышел на улицу и припустил рысцой вверх по центральной, к дороге на Ферзиково. Дома мрачно пялились на него пустыми глазницами окон. Он несколько раз останавливался, замирал и прислушивался. И не слышал ни звука. Тишина. Мрачная непроницаемая тишина накрыла Бронцы словно толстым ватным одеялом.
У последнего двухэтажного дома он не удержался – перемахнул через низкий заборчик, встал на узкий карниз и заглянул в окно.
– О черт... – Он спрыгнул с карниза и помотал головой.
Может быть, в другое время он подумал бы, что у него началась белая горячка, но тогда она началась с того момента, как к переезду подъехал милицейский уазик. Тогда и козел тоже – видение.
Нет, это было что-то другое. Похуже белой горячки, потому что лечить его, похоже, никто не собирался. А вот пристрелить под горячую руку – очень даже запросто.
– Вероятность этого события – девяносто девять и девять десятых процента... – задумчиво сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149