Я нисколько не сомневаюсь, что и в больнице это подтвердят... Но... Это кое-что меняет.
Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной обо рот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал – не до того было.
Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.
«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? – подумал Денисов, но спохватился: – Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту – вряд ли. Там тоже – кровь...»
– И, наконец, последний момент. – «Хорошо, хоть последний...» – промелькнуло в голове у Денисова. – Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда – наоборот, оставляют сразу несколько... Но... Что вы скажете об этой надписи? – Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.
Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.
На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и...
– Это, безусловно, написано кровью, – продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. – Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда – чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, – Токарев впился глазами в лицо Денисова, – это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю... Зачем убийце – если его все-таки убили – выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.
– Каких «таких»? – Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. – Что значит «таких»?
– Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, – четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. – Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего – напал на дежурного. Зачем? Почему? – Токарев недоверчиво хмыкнул. – Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?
– Угу. – Денисов мрачно кивнул. – Да, странно.
– И эта надпись, – Токарев покачал головой. – Она не дает мне покоя.
– Угу, – снова согласился Денисов.
Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись– в том числе.
Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым – тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?
На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.
На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.
– Мне надо идти, – сказал он Токареву. – Извините, дела... – Тот понимающе кивнул.
На пороге камеры подполковник обернулся:
– Если что... Если потребуется помощь... Я буду у себя.
– Спасибо.
– И все-таки, – сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, – мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.
Токарев улыбнулся:
– Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.
– Уверен! – сказал Денисов и пошел в кабинет.
* * *
То же время. Железнодорожный переезд у Чекиной будки .
Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц – басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) – азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой – только на человека.
Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло – день был в самом разгаре. Что-то около полудня.
Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого – время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.
«И какого хрена? – подумал он. – Кого там еще принесло?»
Перевернулся на спину и вытянул затекшие ноги. Он чувствовал себя разбитым. Вчера он немного перебрал... Это да. А может, не перебрал. Может, просто этот чертов Узбек подсунул ему вместо самогона технический спирт.
На самом деле Узбек был русским, но все звали его именно так, потому что когда-то – лет пятнадцать назад – он с семьей приехал из Узбекистана и прочно обосновался в Бронцах.
Узбек был мужик хозяйственный, обремененный многочисленными детьми и внуками. Сам он не пил, но гнал – на продажу.
Ластычев брал самогонку только у него, хотя Узбек иногда мог подсунуть и какую-нибудь дрянь. Во-первых, брал потому, что он давал даже в долг, под запись. А когда приходило время расплачиваться и офицерской пенсии, сложенной с зарплатой, случалось, не хватало, Ластычеву позволялось отдать долг натурой: вскопать огород, прополоть картошку, сколотить какой-нибудь навес или сарай, – одним словом, немного побатрачить. А во-вторых... Узбек не отпускал его. Когда Ластычеву удавалось чуть-чуть «тормознуться» и начать подумывать о том, чтобы отложить деньги на телевизор, Узбек словно чувствовал это. Тогда он сам приходил в домик обходчика, как бы в гости. Ну и, конечно же, с гостинцем. С дармовой бутылочкой. Он даже закуску с собой приносил. Они чинно давили «пузырь» на двоих, и Узбек уходил. А наутро Ластычев бежал к нему, чтобы опохмелиться. Но утром время бесплатных коржиков заканчивалось: за новую бутылочку уже приходилось платить, а если денег не было, в замусоленной книжке Узбека появлялась новая запись.
«Военная хитрость, – давился злобой комбат, сидя на своем грязном, в дырках от сигаретных ожогов, диване. – Сукин сын! Надо набить ему морду! Спаивать боевого офицера!» Но потом всплывал резонный вопрос: «А смысл?», и злоба постепенно проходила.
Черт с ним, с Узбеком. Каждый живет, как может. В конце концов, это не Узбек – он сам себя спаивает.
«Это Афган меня спаивает», – с пьяными слезами на глазах думал он, а, протрезвев, брезгливо морщился, в этом объяснении было на девяносто процентов фальши, и только десять– правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Теперь Денисов понимал, что дело принимает дурной обо рот. Таких подробностей Костюченко ему не поведал: просто сказал, что Липатову стало плохо, а сам он не успел спуститься в подвал – не до того было.
Распухшее лицо трупа было багрово-синим, из ноздрей и уголков рта тянулись бурые дорожки засохшей крови.
«И где он рассмотрел эти петехиальные кровоизлияния? – подумал Денисов, но спохватился: – Ах, да. На склерах и слизистых оболочках полости рта. Нет, во рту – вряд ли. Там тоже – кровь...»
– И, наконец, последний момент. – «Хорошо, хоть последний...» – промелькнуло в голове у Денисова. – Он не оставил никакой предсмертной записки. В этом как раз ничего странного нет. Самоубийцы не всегда оставляют предсмертные записки. А иногда – наоборот, оставляют сразу несколько... Но... Что вы скажете об этой надписи? – Токарев показал за спину Денисова, куда-то в сторону умывальника.
Начальник Ферзиковского РОВД резко развернулся.
На шершавой бетонной стене, над порыжевшей раковиной неровными буквами были написаны два слова: «СДОХНИ, ТВАРЬ!» Буквы были бурого цвета, и...
– Это, безусловно, написано кровью, – продолжал Токарев и ткнул пальцем в труп. – Его кровью. Но мне не совсем понятен смысл фразы. Что это значит? Он кому-то угрожал? Или это такое эмоциональное пожелание? Но тогда – чем оно вызвано? Значит, с ним плохо обошлись? Или же, – Токарев впился глазами в лицо Денисова, – это написал не он? А тот, кто помог ему залезть на умывальник? Абсурдное предположение, я понимаю... Зачем убийце – если его все-таки убили – выдавать себя этой надписью? И тем не менее я пока не вижу приемлемого объяснения. Скажу вам честно, до сих пор я ни с чем подобным не сталкивался. Может, у меня недостаточно богатый опыт, но и в учебниках по криминалистике таких случаев не описано.
– Каких «таких»? – Денисов с трудом отвел глаза от корявых букв. Казалось, эта надпись притягивала к себе. – Что значит «таких»?
– Случаев внезапного и быстрого помешательства, повлекшего за собой успешную суицидальную попытку, – четко, словно давно готовился это сказать, произнес Токарев. – Я, конечно, наведу справки, не состоял ли покойный на учете у психиатра, но думается, я заранее знаю ответ. Ваш дежурный лично знал Липатова. Он говорит, ничто не предвещало такого неожиданного финала. Согласитесь, концы с концами не сходятся: жил-был нормальный человек, асоциальным поведением не отличался и вдруг, ни с того ни с сего – напал на дежурного. Зачем? Почему? – Токарев недоверчиво хмыкнул. – Потом его поместили в камеру изолятора временного содержания, а через полчаса он повесился. Странно, правда?
– Угу. – Денисов мрачно кивнул. – Да, странно.
– И эта надпись, – Токарев покачал головой. – Она не дает мне покоя.
– Угу, – снова согласился Денисов.
Ему тоже многое сегодня не давало покоя. И эта надпись– в том числе.
Он вспомнил, что еще предстоит подготовить детальный доклад для неизвестного генерала Севастьянова. Доложить обо всем. И, наверное, о случае с Липатовым – тоже. Он задумался: может ли это иметь отношение к оцеплению на железнодорожном переезде или нет?
На этот вопрос, как и на многие другие, у него не было ответа. По одной простой причине: он ни черта не знал о том, что происходит.
На всякий случай Денисов решил упомянуть обо всем, включая и самоубийство Липатова.
– Мне надо идти, – сказал он Токареву. – Извините, дела... – Тот понимающе кивнул.
На пороге камеры подполковник обернулся:
– Если что... Если потребуется помощь... Я буду у себя.
– Спасибо.
– И все-таки, – сказал Денисов, как о чем-то давно решенном, сказал так, будто подводил итог их разговору, – мои люди здесь ни при чем. Если я не прав, готов съесть свою кокарду.
Токарев улыбнулся:
– Надеюсь, нашему эскулапу, доктору Нигматову, не придется вынимать ее из вашего желудка.
– Уверен! – сказал Денисов и пошел в кабинет.
* * *
То же время. Железнодорожный переезд у Чекиной будки .
Он проснулся оттого, что Барон заходился громким лаем. Ластычев давно научился различать голос своего пса. Барон на всех лаял по-разному. На птиц – басом, отрывисто, на чужих собак (если такие забредали сюда из деревни) – азартно, но с некоторой прохладцей, а так, заливисто, на одной ноте и с нескрываемой злобой – только на человека.
Ластычев приоткрыл один глаз. На улице было светло. Даже не то чтобы светло – день был в самом разгаре. Что-то около полудня.
Он на всякий случай посмотрел на будильник, заведенный на половину седьмого – время вечернего поезда из Ферзикова в Алексин. Стрелки показывали без четверти двенадцать.
«И какого хрена? – подумал он. – Кого там еще принесло?»
Перевернулся на спину и вытянул затекшие ноги. Он чувствовал себя разбитым. Вчера он немного перебрал... Это да. А может, не перебрал. Может, просто этот чертов Узбек подсунул ему вместо самогона технический спирт.
На самом деле Узбек был русским, но все звали его именно так, потому что когда-то – лет пятнадцать назад – он с семьей приехал из Узбекистана и прочно обосновался в Бронцах.
Узбек был мужик хозяйственный, обремененный многочисленными детьми и внуками. Сам он не пил, но гнал – на продажу.
Ластычев брал самогонку только у него, хотя Узбек иногда мог подсунуть и какую-нибудь дрянь. Во-первых, брал потому, что он давал даже в долг, под запись. А когда приходило время расплачиваться и офицерской пенсии, сложенной с зарплатой, случалось, не хватало, Ластычеву позволялось отдать долг натурой: вскопать огород, прополоть картошку, сколотить какой-нибудь навес или сарай, – одним словом, немного побатрачить. А во-вторых... Узбек не отпускал его. Когда Ластычеву удавалось чуть-чуть «тормознуться» и начать подумывать о том, чтобы отложить деньги на телевизор, Узбек словно чувствовал это. Тогда он сам приходил в домик обходчика, как бы в гости. Ну и, конечно же, с гостинцем. С дармовой бутылочкой. Он даже закуску с собой приносил. Они чинно давили «пузырь» на двоих, и Узбек уходил. А наутро Ластычев бежал к нему, чтобы опохмелиться. Но утром время бесплатных коржиков заканчивалось: за новую бутылочку уже приходилось платить, а если денег не было, в замусоленной книжке Узбека появлялась новая запись.
«Военная хитрость, – давился злобой комбат, сидя на своем грязном, в дырках от сигаретных ожогов, диване. – Сукин сын! Надо набить ему морду! Спаивать боевого офицера!» Но потом всплывал резонный вопрос: «А смысл?», и злоба постепенно проходила.
Черт с ним, с Узбеком. Каждый живет, как может. В конце концов, это не Узбек – он сам себя спаивает.
«Это Афган меня спаивает», – с пьяными слезами на глазах думал он, а, протрезвев, брезгливо морщился, в этом объяснении было на девяносто процентов фальши, и только десять– правды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149