), но вспомнил про авто мат. Не то чтобы автомат мог ему пригодиться, нет, он так не думал, но полагал, что и оставлять его тоже нельзя. Не стоит.
Ваня осторожно взял автомат как можно дальше от спускового крючка и распахнул дверь настежь.
Птички... Какие-то птички пели прямо над головой, будто приветствовали его. Ваня улыбнулся птичкам, невидимым в густой листве, и даже поклонился им.
Наверное, со стороны это выглядело смешно: толстый мальчишка с разбитым носом, в грязной футболке и мятых штанах, с автоматом под мышкой... Но по сути в этом не было ничего смешного – Рыцарь вернулся в Свет и здоровался с ним.
Он закрыл за собой тяжелую дверь. Дверь стояла чуть под углом, как люк, ведущий с улицы прямо в подвал, и с наружной стороны на ней росла трава, дверь захлопнулась, и теперь Ваня почти не видел ее в зарослях земляники. Если бы он случайно прошел мимо, то ни за что бы не догадался, что здесь есть дверь.
Он подумал, что дверь, видимо, открывается только изнутри, снаружи никакой ручки не было. Ну и пусть! Он не собирался возвращаться.
Ваня глубоко вздохнул и направился к реке, чтобы умыться. Он должен смыть с себя страх, налипший на него в мрачном подземелье, как паутина.
«Теперь все будет хорошо! – подумал он. – Теперь все должно быть хорошо!»
«Пускай ты не идешь в строю... пара-пара-пам! Но под одеждой штатскою-ю-ю... Везде и всюду узнаю... пам-парам-пам! Я выправку солдатскую-ю-ю...»
Ластычев спускался к реке по дороге, ведущей от ворот карьера. Дорога была чертовски крутой, и ему приходилось семенить короткими зигзагами – от края и до края. Обочин здесь не было – дорога была вырыта в земле, и по обеим сторонам возвышались небольшие склоны.
Собственно, он делал то же самое, за что его впервые представили к награде – выходил из окружения. Знакомое дело.
Правда, ему не приходилось прорываться с боем, он не задумывался над отвлекающими маневрами, не корректировал работу артиллерии и не поддерживал связь со своими. Он просто шел в свое удовольствие, ну да ведь это и понятно: ситуация была другой. На плечи не давил груз ответственности за жизни солдат – целой роты, если иметь в виду тот конкретный случай.
Он был один – старый, никому не нужный обходчик на глухом переезде. И он никуда не убегал по одной простой причине – некуда было бежать. Все равно он вернется в свою избушку, к Барону, на продавленный диван... Вернется, никуда не денется. Но чутье подсказывало, что сейчас надо держаться подальше от Бронцев. Лучше, если никто даже не заподозрит, что он там был. Потому что на самом деле – нечего ему там было делать.
Он не особенно опасался, что в кустах может кто-нибудь прятаться. Скорее всего, никого здесь нет. И быть не может, как это ни грустно звучит.
Вернуться к себе на переезд тем же путем, через Юркино? Он подумал об этом и решил не рисковать. Ситуация могла измениться, и неизвестно, в какую сторону. «Нет, лучше не рисковать».
Он вполне мог встретиться с ребятами, которые сначала стреляют, а потом разбираются. И это абсолютно нормально. На их месте, увидев ТО, что случилось в деревне, он поступил бы точно так же. «Хочешь вернуться домой – стреляй на каждый шорох».
Бронцы были нехорошим местом, и Ластычев понимал, что должен как можно скорее убраться оттуда.
Он спускался по крутой дороге и тихо напевал про себя армейские песни – те, под которые так легко было печатать сто двадцать шагов в минуту на гулком плацу. Он их знал превеликое множество. Вздумай он петь все по порядку, хватило бы на приличный концерт.
Сначала – в училище. Строевая песня роты. Затем, когда он стал молодым лейтенантом и получил под командование взвод, выучил другую песню. Потом – ротным. Третья песня. И так далее. На погонах появлялись новые звездочки, должности менялись, менялись и песни.
«Конечно, голос у меня не ахти... Зато громкий». Но сейчас он пел тихо – просто так, чтобы отвлечься. Чтобы не думать и не вспоминать о том, что оставил за спиной.
Но это оказалось не так-то просто. Ужасные картины вставали перед глазами одна за другой. Магазин... Почта...
«Идиотство...» Для Ластычева это было самой точной характеристикой увиденного, потому что тупое бессмысленное убийство ради убийства по-другому и не назовешь.
«Нечего из себя девочку ломать. Мне приходилось заниматься вещами и похуже... Но таким ИДИОТСТВОМ – никогда!»
«Цель оправдывает средства» – девиз иезуитов. Почему-то мягкотелые абстрактные гуманисты ругают этот девиз напропалую, утверждая, что не существует цели, которая была бы способна оправдать такую страшную вещь, как убийство.
Ластычев знал, что есть такая цель. И не одна. Но с тем, что случилось в Бронцах, это не имело ничего общего.
И... он ничего не мог с этим поделать. Все, что он мог – это попытаться спасти свою шкуру от случайной пули. Не торопиться попасть в траурные списки.
Когда он уловил какое-то шевеление в кустах, тело среагировало мгновенно – раньше, чем сознание. Ластычев бросился на ближний склон и прижался к нему животом. Затем тихо перекатился на спину и прислушался.
Там кто-то шел, продираясь через кусты. Шел довольно громко, не таясь.
Ластычев выглянул из своего укрытия и увидел крупную фигуру, движущуюся к реке.
Ветки невысокого, но густого кустарника скрывали фигуру, не давали хорошенько ее разглядеть, но любая предосторожность не казалась сейчас излишней, и Ластычев не торопился высовываться.
«Кто это может быть?» Он медленно пополз по склону, который очень напоминал бруствер окопа.
Там, в кустах, что-то мелькнуло. Что-то, похожее на хищный клюв автомата Калашникова.
Ластычев вжался в сухую землю. «Кажется, я опоздал. Все уже началось. Надо сдаваться – без суеты и без шума, а то останется Барон сиротой. Интересно, где бы взять белую тряпку?»
Он подтянулся на локтях и посмотрел еще раз. Кусты раздвинулись, и на открытое место вышел крупный мальчик. Глаза Ластычева к старости приобрели дальнозоркость, к тому же – это лицо трудно было с кем-нибудь спутать.
«Постойте-ка... Да это же один из юркинских». Ну конечно, Ластычев даже знал дом, где жила семья парня. «Что он здесь делает? Один?»
На этот вопрос еще можно было придумать правдоподобный ответ, но на другой – «Что он здесь делает с автоматом?» – у комбата ответа не нашлось.
Мальчик остановился и осторожно потрогал нос. Из ноздрей тянулись к подбородку две засохшие дорожки крови. «Э, а парню-то крепко досталось».
Сейчас мальчик стоял, и Ластычев, как ни старался, не слышал больше никаких шорохов и не видел никакого движения в кустах. Он подумал, что момент весьма подходящий, другого такого может и не быть.
Он поднялся на склон (бруствер) и помахал рукой:
– Э-эй! Привет!
Мальчик обернулся, и Ластычев приготовился в случае чего нырнуть обратно, спрятаться за склоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Ваня осторожно взял автомат как можно дальше от спускового крючка и распахнул дверь настежь.
Птички... Какие-то птички пели прямо над головой, будто приветствовали его. Ваня улыбнулся птичкам, невидимым в густой листве, и даже поклонился им.
Наверное, со стороны это выглядело смешно: толстый мальчишка с разбитым носом, в грязной футболке и мятых штанах, с автоматом под мышкой... Но по сути в этом не было ничего смешного – Рыцарь вернулся в Свет и здоровался с ним.
Он закрыл за собой тяжелую дверь. Дверь стояла чуть под углом, как люк, ведущий с улицы прямо в подвал, и с наружной стороны на ней росла трава, дверь захлопнулась, и теперь Ваня почти не видел ее в зарослях земляники. Если бы он случайно прошел мимо, то ни за что бы не догадался, что здесь есть дверь.
Он подумал, что дверь, видимо, открывается только изнутри, снаружи никакой ручки не было. Ну и пусть! Он не собирался возвращаться.
Ваня глубоко вздохнул и направился к реке, чтобы умыться. Он должен смыть с себя страх, налипший на него в мрачном подземелье, как паутина.
«Теперь все будет хорошо! – подумал он. – Теперь все должно быть хорошо!»
«Пускай ты не идешь в строю... пара-пара-пам! Но под одеждой штатскою-ю-ю... Везде и всюду узнаю... пам-парам-пам! Я выправку солдатскую-ю-ю...»
Ластычев спускался к реке по дороге, ведущей от ворот карьера. Дорога была чертовски крутой, и ему приходилось семенить короткими зигзагами – от края и до края. Обочин здесь не было – дорога была вырыта в земле, и по обеим сторонам возвышались небольшие склоны.
Собственно, он делал то же самое, за что его впервые представили к награде – выходил из окружения. Знакомое дело.
Правда, ему не приходилось прорываться с боем, он не задумывался над отвлекающими маневрами, не корректировал работу артиллерии и не поддерживал связь со своими. Он просто шел в свое удовольствие, ну да ведь это и понятно: ситуация была другой. На плечи не давил груз ответственности за жизни солдат – целой роты, если иметь в виду тот конкретный случай.
Он был один – старый, никому не нужный обходчик на глухом переезде. И он никуда не убегал по одной простой причине – некуда было бежать. Все равно он вернется в свою избушку, к Барону, на продавленный диван... Вернется, никуда не денется. Но чутье подсказывало, что сейчас надо держаться подальше от Бронцев. Лучше, если никто даже не заподозрит, что он там был. Потому что на самом деле – нечего ему там было делать.
Он не особенно опасался, что в кустах может кто-нибудь прятаться. Скорее всего, никого здесь нет. И быть не может, как это ни грустно звучит.
Вернуться к себе на переезд тем же путем, через Юркино? Он подумал об этом и решил не рисковать. Ситуация могла измениться, и неизвестно, в какую сторону. «Нет, лучше не рисковать».
Он вполне мог встретиться с ребятами, которые сначала стреляют, а потом разбираются. И это абсолютно нормально. На их месте, увидев ТО, что случилось в деревне, он поступил бы точно так же. «Хочешь вернуться домой – стреляй на каждый шорох».
Бронцы были нехорошим местом, и Ластычев понимал, что должен как можно скорее убраться оттуда.
Он спускался по крутой дороге и тихо напевал про себя армейские песни – те, под которые так легко было печатать сто двадцать шагов в минуту на гулком плацу. Он их знал превеликое множество. Вздумай он петь все по порядку, хватило бы на приличный концерт.
Сначала – в училище. Строевая песня роты. Затем, когда он стал молодым лейтенантом и получил под командование взвод, выучил другую песню. Потом – ротным. Третья песня. И так далее. На погонах появлялись новые звездочки, должности менялись, менялись и песни.
«Конечно, голос у меня не ахти... Зато громкий». Но сейчас он пел тихо – просто так, чтобы отвлечься. Чтобы не думать и не вспоминать о том, что оставил за спиной.
Но это оказалось не так-то просто. Ужасные картины вставали перед глазами одна за другой. Магазин... Почта...
«Идиотство...» Для Ластычева это было самой точной характеристикой увиденного, потому что тупое бессмысленное убийство ради убийства по-другому и не назовешь.
«Нечего из себя девочку ломать. Мне приходилось заниматься вещами и похуже... Но таким ИДИОТСТВОМ – никогда!»
«Цель оправдывает средства» – девиз иезуитов. Почему-то мягкотелые абстрактные гуманисты ругают этот девиз напропалую, утверждая, что не существует цели, которая была бы способна оправдать такую страшную вещь, как убийство.
Ластычев знал, что есть такая цель. И не одна. Но с тем, что случилось в Бронцах, это не имело ничего общего.
И... он ничего не мог с этим поделать. Все, что он мог – это попытаться спасти свою шкуру от случайной пули. Не торопиться попасть в траурные списки.
Когда он уловил какое-то шевеление в кустах, тело среагировало мгновенно – раньше, чем сознание. Ластычев бросился на ближний склон и прижался к нему животом. Затем тихо перекатился на спину и прислушался.
Там кто-то шел, продираясь через кусты. Шел довольно громко, не таясь.
Ластычев выглянул из своего укрытия и увидел крупную фигуру, движущуюся к реке.
Ветки невысокого, но густого кустарника скрывали фигуру, не давали хорошенько ее разглядеть, но любая предосторожность не казалась сейчас излишней, и Ластычев не торопился высовываться.
«Кто это может быть?» Он медленно пополз по склону, который очень напоминал бруствер окопа.
Там, в кустах, что-то мелькнуло. Что-то, похожее на хищный клюв автомата Калашникова.
Ластычев вжался в сухую землю. «Кажется, я опоздал. Все уже началось. Надо сдаваться – без суеты и без шума, а то останется Барон сиротой. Интересно, где бы взять белую тряпку?»
Он подтянулся на локтях и посмотрел еще раз. Кусты раздвинулись, и на открытое место вышел крупный мальчик. Глаза Ластычева к старости приобрели дальнозоркость, к тому же – это лицо трудно было с кем-нибудь спутать.
«Постойте-ка... Да это же один из юркинских». Ну конечно, Ластычев даже знал дом, где жила семья парня. «Что он здесь делает? Один?»
На этот вопрос еще можно было придумать правдоподобный ответ, но на другой – «Что он здесь делает с автоматом?» – у комбата ответа не нашлось.
Мальчик остановился и осторожно потрогал нос. Из ноздрей тянулись к подбородку две засохшие дорожки крови. «Э, а парню-то крепко досталось».
Сейчас мальчик стоял, и Ластычев, как ни старался, не слышал больше никаких шорохов и не видел никакого движения в кустах. Он подумал, что момент весьма подходящий, другого такого может и не быть.
Он поднялся на склон (бруствер) и помахал рукой:
– Э-эй! Привет!
Мальчик обернулся, и Ластычев приготовился в случае чего нырнуть обратно, спрятаться за склоном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149