Он – хозяин наш, – испуганно прошептала мать, с опаской поглядывая на мужа. Петр заметил ее взгляд. Словно рашпилем дернуло его по сердцу.
– Вон как! – проговорил он тихо, опуская руку матери. – Он, говоришь, хозяин наш? Хозяин?! В кого ты, батя, мать-то превратил? – еще тише спросил Петр.
Отец усмехнулся своей кривой усмешкой:
– Ничего, растешь… И зубы прорезываются.
Поднялся, подошел к стене, снял с гвоздя фуражку.
– По мне – женись хоть на черте лысом. Но помни: чтоб ноги твоей в моем доме после не было…
И вышел, с остервенением хлопнув дверью.
3
Быстро отцвел неяркий, вылинявший за лето, осенний закат, потянул с озера холодный ветерок. А Бородин все сидел у стены конюшни и курил, курил. На вид Григорию никто не дал бы и сорока пяти лет, а между тем ему шел уже шестой десяток… Он сидел, захлебывался махорочным дымом и, не замечая того, потирал начинающую слабеть грудь. В голову лезли одна за другой картины прошлого…
Вспомнился день, когда похоронил отца, вернулся в пустой гулкий дом… Бабка-стряпуха вышла из комнаты с узлом в руках, пошевелила губами, видимо, сказала что-то… Ходит он, Григорий, по деревне, заложив руки в карманы, слушает разговоры о коммуне, думает: «Помешали жить, сволочи…» Аниска… Слышит Григорий ее нечеловеческий крик… Петька, сын, болтает в воздухе крохотными красными ножонками… Война… Ракитин кричит страшно: «Ах ты мразь вонючая!» И прожгло, прокололо плечо… И опять ходит он, Григорий, по деревне после войны, думает: «Председатель, хозяин… Хоть чужим заправляю». И снова Ракитин: «Мы уберем тебя с председателей. А с должности человека ты сам себя снял…» Потом работа на конюшне… Петр, сидя на кровати, натягивает сапоги и говорит: «С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать…»
Григорий вздрогнул: кто это сказал – сын или Ракитин?
– Еще какие распоряжения будут на сегодня али нет? – услышал он над ухом и опять вздрогнул.
И проговорил, невольно отвечая на свои мысли:
– Ракитин, Ракитин это недавно сказал…
– Чего? – воскликнул Авдей Калугин. – Сделать, что председатель распорядился? Так я сенца коням положил на ночь, все честь по чести…
– Я говорю: ступай, себе, иди… – опомнился Бородин.
Однако конюх еще потоптался, покачал головой:
– Я так и думал: пригрелся ты с полдня на солнышке, уснул.. А как уснул, значит, ну и… Оно… того, бывает. Моя вот, к примеру, хотя бы взять, старуха во сне как понесет невесть что… Я ей наутро завсегда выговариваю лекцию: как, мол, ты есть законная жена первеющего колхозного конюха…
Вот, вот, размышлял Бородин, когда Калугин наконец ушел. Когда-то держали они в работниках конюха. Он, Гришка, сам нанял его тогда. И сейчас, спустя три десятка лет, у него, Григория, под началом конюх… Вроде ничего не изменилось…
«Да… Опять у меня – конюх. У меня!» – злобно усмехался Григорий ночью, лежа в постели. А едва закрывал глаза, тотчас видел себя, мечущегося среди каких-то каменных стен. Он бросался туда, сюда, но все время натыкался на эти могучие стены. Выхода не было. В изнеможении он падал на землю лицом вверх… Успевал на миг увидеть голубое чистое небо. Но едва касался голубизны своим жаждущим взглядом, как она быстро начинала сереть, и через минуту небо становилось непроницаемо-черным.
Григорий слабо вскрикивал, приподнимался на постели. Кругом действительно была темнота. В соседней комнате спали жена и сын. Григорий слышал их дыхание. «Вот и Петька… не хочет спать со мной в одной комнате…»
Он завидовал жене и сыну, потому что они могут спокойно спать ночами. Днем он завидовал всем колхозникам, потому что они могут разговаривать друг с другом, смеяться. Но, заметив идущего навстречу человека, тотчас сворачивал в переулок. Ему уже начало казаться, что, не сверни он или не перейди на другую сторону улицы, – это сделают другие. Непременно сделают. «Нет, врете, не вы, а я вас ненавижу, я…» – лихорадочно думал при этом Бородин.
Напрасно Григорий считал, что Анисья ночами спокойно спит. Она хоть ничего и не спрашивала, но отлично понимала состояние мужа. Натягивая одеяло на голову, тихонько вздыхала, чтоб не услышал Григорий. А однажды утром, подождав, когда уйдет на работу сын, сказала:
– Вот и наступает для тебя расплата… За всю твою… черную волчью жизнь, за мои страдания, слезы… За то, что Петьку сломал…
– Наступает, говоришь?! – заорал Григорий и хотел швырнуть в лицо жене миску горячих щей со словами: «Не злорадствуй, стерва! Я сперва с тобой расплачусь…» Но что-то в нем соскочило с зарубки, сломалось… Он обмяк, отодвинул от себя миску, отвернулся и проговорил жалобно: – Уже наступило… наступило…
– Нет, наступает только, – на этот раз упрямо и безбоязненно повторила Анисья.
4
Осень стояла солнечная, тихая. Локтинские колхозники торопились убрать хлеба.
Ракитин, пахнущий пылью, запорошенный пшеничной мякиной, рано утром зашел в конторку животноводческой фермы. Евдокия Веселова, которую после отчетно-выборного собрания ввели в члены правления и назначили заведующей фермой вместо Тихона, о чем-то беседовала с животноводами.
– Ну вот и все на сегодня вроде, – закончила Евдокия.
Колхозники тотчас поднялись и торопливо, но без толкотни, без шума вышли из помещения.
– Какой у тебя порядок! – с непонятным оттенком зависти сказал Ракитин. – Ни минуты не потеряно. Как бы добиться, чтобы везде у нас такая дисциплина была?
– Вижу, с поля уже, – кивнула Евдокия на запыленный мякиной пиджак председателя.
– К комбайну ездил пораньше. Хорошо работает, без простоев… Решил вот теперь тебя проведать… Я у тебя ведь много людей на уборку взял, думаю, не надо ли тебе чем помочь…
Веселова улыбаясь глянула на председателя:
– Ладно, чего уж меня обхаживать. Вижу, зачем приехал. Говори сразу… Только я заранее отвечу тебе: нет у меня больше людей.
Ракитин снял фуражку, озабоченно потер большую лысую голову. Сказал мягко, просяще:
– Одного человека, Евдокия Спиридоновна.
– Не могу. Вот ты говоришь – ни минуты не потеряно после производственного совещания. Нужда научит минуты беречь. Ведь у меня каждый человек за двоих, за троих работает.
Ракитин молчал, потому что все сказанное Евдокией было правдой. Председатель взял у животноводов на уборку людей и без того больше, чем было можно…
– А куда тебе человека? – спросила Веселова.
– На ток. Хотя бы временно. Заведующий током заболел, увезли сегодня ночью в больницу.
– Так где же временно? Значит, на всю осень…
– Значит, на всю осень, – покорно повторил Ракитин.
– Да и нет у меня подходящего человека.
Помолчали.
– А где-нибудь в другом месте не смотрел? – спросила Веселова.
– Смотрел. И нигде не увидел. Только на конюшне…
– Бородин?! – шевельнулась Евдокия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Вон как! – проговорил он тихо, опуская руку матери. – Он, говоришь, хозяин наш? Хозяин?! В кого ты, батя, мать-то превратил? – еще тише спросил Петр.
Отец усмехнулся своей кривой усмешкой:
– Ничего, растешь… И зубы прорезываются.
Поднялся, подошел к стене, снял с гвоздя фуражку.
– По мне – женись хоть на черте лысом. Но помни: чтоб ноги твоей в моем доме после не было…
И вышел, с остервенением хлопнув дверью.
3
Быстро отцвел неяркий, вылинявший за лето, осенний закат, потянул с озера холодный ветерок. А Бородин все сидел у стены конюшни и курил, курил. На вид Григорию никто не дал бы и сорока пяти лет, а между тем ему шел уже шестой десяток… Он сидел, захлебывался махорочным дымом и, не замечая того, потирал начинающую слабеть грудь. В голову лезли одна за другой картины прошлого…
Вспомнился день, когда похоронил отца, вернулся в пустой гулкий дом… Бабка-стряпуха вышла из комнаты с узлом в руках, пошевелила губами, видимо, сказала что-то… Ходит он, Григорий, по деревне, заложив руки в карманы, слушает разговоры о коммуне, думает: «Помешали жить, сволочи…» Аниска… Слышит Григорий ее нечеловеческий крик… Петька, сын, болтает в воздухе крохотными красными ножонками… Война… Ракитин кричит страшно: «Ах ты мразь вонючая!» И прожгло, прокололо плечо… И опять ходит он, Григорий, по деревне после войны, думает: «Председатель, хозяин… Хоть чужим заправляю». И снова Ракитин: «Мы уберем тебя с председателей. А с должности человека ты сам себя снял…» Потом работа на конюшне… Петр, сидя на кровати, натягивает сапоги и говорит: «С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать…»
Григорий вздрогнул: кто это сказал – сын или Ракитин?
– Еще какие распоряжения будут на сегодня али нет? – услышал он над ухом и опять вздрогнул.
И проговорил, невольно отвечая на свои мысли:
– Ракитин, Ракитин это недавно сказал…
– Чего? – воскликнул Авдей Калугин. – Сделать, что председатель распорядился? Так я сенца коням положил на ночь, все честь по чести…
– Я говорю: ступай, себе, иди… – опомнился Бородин.
Однако конюх еще потоптался, покачал головой:
– Я так и думал: пригрелся ты с полдня на солнышке, уснул.. А как уснул, значит, ну и… Оно… того, бывает. Моя вот, к примеру, хотя бы взять, старуха во сне как понесет невесть что… Я ей наутро завсегда выговариваю лекцию: как, мол, ты есть законная жена первеющего колхозного конюха…
Вот, вот, размышлял Бородин, когда Калугин наконец ушел. Когда-то держали они в работниках конюха. Он, Гришка, сам нанял его тогда. И сейчас, спустя три десятка лет, у него, Григория, под началом конюх… Вроде ничего не изменилось…
«Да… Опять у меня – конюх. У меня!» – злобно усмехался Григорий ночью, лежа в постели. А едва закрывал глаза, тотчас видел себя, мечущегося среди каких-то каменных стен. Он бросался туда, сюда, но все время натыкался на эти могучие стены. Выхода не было. В изнеможении он падал на землю лицом вверх… Успевал на миг увидеть голубое чистое небо. Но едва касался голубизны своим жаждущим взглядом, как она быстро начинала сереть, и через минуту небо становилось непроницаемо-черным.
Григорий слабо вскрикивал, приподнимался на постели. Кругом действительно была темнота. В соседней комнате спали жена и сын. Григорий слышал их дыхание. «Вот и Петька… не хочет спать со мной в одной комнате…»
Он завидовал жене и сыну, потому что они могут спокойно спать ночами. Днем он завидовал всем колхозникам, потому что они могут разговаривать друг с другом, смеяться. Но, заметив идущего навстречу человека, тотчас сворачивал в переулок. Ему уже начало казаться, что, не сверни он или не перейди на другую сторону улицы, – это сделают другие. Непременно сделают. «Нет, врете, не вы, а я вас ненавижу, я…» – лихорадочно думал при этом Бородин.
Напрасно Григорий считал, что Анисья ночами спокойно спит. Она хоть ничего и не спрашивала, но отлично понимала состояние мужа. Натягивая одеяло на голову, тихонько вздыхала, чтоб не услышал Григорий. А однажды утром, подождав, когда уйдет на работу сын, сказала:
– Вот и наступает для тебя расплата… За всю твою… черную волчью жизнь, за мои страдания, слезы… За то, что Петьку сломал…
– Наступает, говоришь?! – заорал Григорий и хотел швырнуть в лицо жене миску горячих щей со словами: «Не злорадствуй, стерва! Я сперва с тобой расплачусь…» Но что-то в нем соскочило с зарубки, сломалось… Он обмяк, отодвинул от себя миску, отвернулся и проговорил жалобно: – Уже наступило… наступило…
– Нет, наступает только, – на этот раз упрямо и безбоязненно повторила Анисья.
4
Осень стояла солнечная, тихая. Локтинские колхозники торопились убрать хлеба.
Ракитин, пахнущий пылью, запорошенный пшеничной мякиной, рано утром зашел в конторку животноводческой фермы. Евдокия Веселова, которую после отчетно-выборного собрания ввели в члены правления и назначили заведующей фермой вместо Тихона, о чем-то беседовала с животноводами.
– Ну вот и все на сегодня вроде, – закончила Евдокия.
Колхозники тотчас поднялись и торопливо, но без толкотни, без шума вышли из помещения.
– Какой у тебя порядок! – с непонятным оттенком зависти сказал Ракитин. – Ни минуты не потеряно. Как бы добиться, чтобы везде у нас такая дисциплина была?
– Вижу, с поля уже, – кивнула Евдокия на запыленный мякиной пиджак председателя.
– К комбайну ездил пораньше. Хорошо работает, без простоев… Решил вот теперь тебя проведать… Я у тебя ведь много людей на уборку взял, думаю, не надо ли тебе чем помочь…
Веселова улыбаясь глянула на председателя:
– Ладно, чего уж меня обхаживать. Вижу, зачем приехал. Говори сразу… Только я заранее отвечу тебе: нет у меня больше людей.
Ракитин снял фуражку, озабоченно потер большую лысую голову. Сказал мягко, просяще:
– Одного человека, Евдокия Спиридоновна.
– Не могу. Вот ты говоришь – ни минуты не потеряно после производственного совещания. Нужда научит минуты беречь. Ведь у меня каждый человек за двоих, за троих работает.
Ракитин молчал, потому что все сказанное Евдокией было правдой. Председатель взял у животноводов на уборку людей и без того больше, чем было можно…
– А куда тебе человека? – спросила Веселова.
– На ток. Хотя бы временно. Заведующий током заболел, увезли сегодня ночью в больницу.
– Так где же временно? Значит, на всю осень…
– Значит, на всю осень, – покорно повторил Ракитин.
– Да и нет у меня подходящего человека.
Помолчали.
– А где-нибудь в другом месте не смотрел? – спросила Веселова.
– Смотрел. И нигде не увидел. Только на конюшне…
– Бородин?! – шевельнулась Евдокия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140