Ваше добро пропадает, – заговорил Павел Туманов. – За что же работали?
– Наработали! – перебил его Федот Артюхин. – Всегда так: то засуха, то дождь гноит…
– Сушить зерно надо, ясно. А нашей сушилке тут до покрова работы…
– А то и дольше. Тут тыщи пудов.
– Знамо, тыщи. Кабы мешок-два – на печи бы высушили…
– Весь колхозный хлеб на печи не пересушишь.
– Как не пересушишь? Колхозники!
Евдокия Веселова пробилась через толпу и остановилась, поправляя сбившийся платок.
– Это как же? – крикнула она, задыхаясь. – Гибнет хлеб, верно. А мы что? В прошлом году Федот Артюхин картошку опоздал копать, в такой вот дождь на огороде ковырялся, а потом на печи сушил. И высушил. Правильно я говорю, Федот?
– В аккурат. Только печь легонечко топи, чтоб не того… И возни опять же много, но оно и то сказать… – пустился было в объяснения Федот, но Евдокия перебила его:
– И повозимся. Наш хлеб ведь…
– Хлеб не картошка. Тут, сказано, тыщи пудов…
– А печей в деревне сколько? – не сдавалась Веселова. – А за день сколько насушить можно? Да за ночь? А что же больше делать-то нам?
Снова установилась на току тишина, и снова она взорвалась, когда Григорий Бородин, ухмыльнувшись, проговорил:
– Организованным порядком хлеб растаскивать? Так оказать, с ведома председателя? Получишь потом с вас… Возьмете мешок, принесете в сумочке: усохло, мол…
– Растаскивать?.. – перекрыл вдруг многоголосый говор визгливый тенорок, и на перевернутый ящик вскочил долговязый Федот Артюхин. Он сдернул с головы шапчонку и рубанул ею воздух. – Растаскивать, якорь тебя дери?! Не первый десяток лет я в колхозе и все слышу от тебя: жулики, растаскиваете колхоз…
– Для него все люди – воры…
– Бородин, если какой день не обольет грязью человека, спать спокойно не будет…
– Ишь защитник колхозного нашелся.
– Вот я и говорю, – Артюхин ткнул кулаком в сторону Ракитина и Туманова, – люди, говорю, пришли к нам от чистого сердца: помогите в беде… Правильно пришли, по-честному… И Евдокия Веселова правильно тут речь свою высказала. Это, конечно, стыдно нам перед трудящим народом будет: эвон, скажут, локтинские хтеб на печах сушат. А что делать, ты скажи, Бородин? Может, придумаешь, как лучше да скорее высушить хлебушек? Или кто другой скажет? – повернулся Федот к колхозникам. – Ведь я тоже за сушилку и разную прочую механизацию…
Артюхин замолчал, постоял на ящике, держа правую руку на весу, подумал и закончил тихо и довольно неожиданно:
– Но сейчас-то… Э, да что…
Махнул рукой, соскочил с ящика и пошел прочь. Но на полдороге обернулся и подбежал к Бородину, точно намереваясь схватить его за шиворот.
– А ты: «Не дам, усохнет…» Колхозник жулик, мол, один я тут честный…
– Снаружи чист, а вот в нутро заглянуть бы… – зло бросила Веселова.
– Не доверяет колхознику, словно и не мы тут хозяева…
– Правильно, мужики! А я говорю – мы тут хозяева! – опять замотал обеими руками Федот Артюхин. – Только никудышные. Ну, да какие ни не есть, может, лучше будем, бог даст… А только хозяин сам себя не обкрадывает…
– Правильно, Федот!..
– Верна-а!..
– Чего там митинг держать! Давай, бабы, домой, печи затоплять…
– По два мешка на брата, записывай фамилий, коли боишься…
– Чего по два – по четыре для началу…
– Пусть Никита взвешивает, влажность записывает, а потом высчитает, сколько надо сбрасывать на усушку…
– Правильно, а то – жулики…
Ракитин слушал колхозников и чуть улыбался. Теперь, когда они сами заговорили о сушке хлеба на печах, это дело казалось ему при сложившихся обстоятельствах самым естественным. Но он все же тихонько спросил Туманова, подойдя поближе к нему:
– Твое мнение, Павел, как?
– Да ведь иного выхода нет…
– Рискнем, ладно… Это и нам с тобой испытание.
Через час по всему селу дымили печи. На машинах, на подводах, на ручных тележках развозили по деревне мешки с тяжелой, мокрой пшеницей. Бородин, нахлобучив до самых глаз старую кожаную фуражку, угрюмо записывал огрызком карандаша в обтрепанную тетрадь фамилии колхозников, количество мешков и вес зерна. Глядя куда-то в сторону, давал каждому расписываться за полученный на просушку хлеб.
Ракитин и Туманов помогали колховникам насыпать мешки, носили их на подводы.
Кучи сырого зерна на току заметно убывали. Григорий Бородин все так же молча совал очередному колхознику обтрепанную тетрадь. Когда тот неторопливо расписывался, Григорий совал тетрадь следующему, не глядя ему в лицо.
На току осталось всего несколько центнеров зерна. Ракитин подошел к Бородину и Никите.
– Пожалуй, хватит, а с остальным хлебом и сушилка справится, – сказал он, показывая на небольшой ворох пшеницы. – За ночь успеете пропустить зерно несколько раз…
В это время к току подъехала еще одна подвода, и под крышу нырнула Поленька.
Услышав последние слова председателя, она в нерешительности остановилась.
– Уже все? Мама просила еще мешка два, – несмело проговорила Поленька.
– Вам всегда больше всех надо, – недовольно буркнул Бородин.
– Ладно, насыпьте ей еще, – распорядился Ракитин.
Когда мешки погрузили на подводу, Бородин крикнул Поленьке:
– Иди распишись, да смотри, сколько тут мешков. Больше всех взяли…
Поленька глянула на цифру шесть, проговорила: «Вижу, вижу», – и расписалась.
Когда Поленька уехала, Бородин сказал Ракитину:
– Я предупреждал… Эти… Веселовы, может, и вернут, а за других не ручаюсь.
– За всех не ручаешься, кроме Веселовых?
– За некоторых, – уклончиво ответил Бородин.
Ракитин пристально посмотрел на его заросшее грязноватой щетиной лицо, на спутанный, тоже грязноватый, точно вывалянный в грязи, клок волос, торчавший из-под кожаной фуражки, но ничего не сказал, вышел из-под крыши вместе с Тумановым и счетоводом.
Бородин несколько минут смотрел на то место, где только что стоял председатель. Потом вытащил из кармана тетрадь, положил ее на кожух веялки, осторожно исправил шестерку против фамилии Веселовой на ноль, а впереди поставил единицу. Нахмурив брови, долго считал, жевал губами, вписывал цифры в графу, обозначающую вес взятого зерна.
Ракитин и Туманов молча ехали обратно. Дождь то немного ослабевал, то хлестал с новой силой. Воздух был насквозь пропитан влагой, и Ракитину с Тумановым казалось, что они дышат водяной пылью.
От задних колес ходка отлетали комья грязи, ударяли им в спины, падали на ноги, даже на круп лошади.
– Давай шагом, грязью залепит, – нехотя уронил Ракитин, кивая на небо.
И опять они ехали молча. Тяжелые серые тучи опускались все ниже и ниже.
– Черт, такое чувство, будто опустится сейчас все это на землю и раздавит нас, – угрюмо промолвил Ракитин, кивая на небо.
Навстречу шагал какой-то человек. Он посторонился, пропуская ходок, и Ракитин с Тумановым узнали Петра Бородина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Наработали! – перебил его Федот Артюхин. – Всегда так: то засуха, то дождь гноит…
– Сушить зерно надо, ясно. А нашей сушилке тут до покрова работы…
– А то и дольше. Тут тыщи пудов.
– Знамо, тыщи. Кабы мешок-два – на печи бы высушили…
– Весь колхозный хлеб на печи не пересушишь.
– Как не пересушишь? Колхозники!
Евдокия Веселова пробилась через толпу и остановилась, поправляя сбившийся платок.
– Это как же? – крикнула она, задыхаясь. – Гибнет хлеб, верно. А мы что? В прошлом году Федот Артюхин картошку опоздал копать, в такой вот дождь на огороде ковырялся, а потом на печи сушил. И высушил. Правильно я говорю, Федот?
– В аккурат. Только печь легонечко топи, чтоб не того… И возни опять же много, но оно и то сказать… – пустился было в объяснения Федот, но Евдокия перебила его:
– И повозимся. Наш хлеб ведь…
– Хлеб не картошка. Тут, сказано, тыщи пудов…
– А печей в деревне сколько? – не сдавалась Веселова. – А за день сколько насушить можно? Да за ночь? А что же больше делать-то нам?
Снова установилась на току тишина, и снова она взорвалась, когда Григорий Бородин, ухмыльнувшись, проговорил:
– Организованным порядком хлеб растаскивать? Так оказать, с ведома председателя? Получишь потом с вас… Возьмете мешок, принесете в сумочке: усохло, мол…
– Растаскивать?.. – перекрыл вдруг многоголосый говор визгливый тенорок, и на перевернутый ящик вскочил долговязый Федот Артюхин. Он сдернул с головы шапчонку и рубанул ею воздух. – Растаскивать, якорь тебя дери?! Не первый десяток лет я в колхозе и все слышу от тебя: жулики, растаскиваете колхоз…
– Для него все люди – воры…
– Бородин, если какой день не обольет грязью человека, спать спокойно не будет…
– Ишь защитник колхозного нашелся.
– Вот я и говорю, – Артюхин ткнул кулаком в сторону Ракитина и Туманова, – люди, говорю, пришли к нам от чистого сердца: помогите в беде… Правильно пришли, по-честному… И Евдокия Веселова правильно тут речь свою высказала. Это, конечно, стыдно нам перед трудящим народом будет: эвон, скажут, локтинские хтеб на печах сушат. А что делать, ты скажи, Бородин? Может, придумаешь, как лучше да скорее высушить хлебушек? Или кто другой скажет? – повернулся Федот к колхозникам. – Ведь я тоже за сушилку и разную прочую механизацию…
Артюхин замолчал, постоял на ящике, держа правую руку на весу, подумал и закончил тихо и довольно неожиданно:
– Но сейчас-то… Э, да что…
Махнул рукой, соскочил с ящика и пошел прочь. Но на полдороге обернулся и подбежал к Бородину, точно намереваясь схватить его за шиворот.
– А ты: «Не дам, усохнет…» Колхозник жулик, мол, один я тут честный…
– Снаружи чист, а вот в нутро заглянуть бы… – зло бросила Веселова.
– Не доверяет колхознику, словно и не мы тут хозяева…
– Правильно, мужики! А я говорю – мы тут хозяева! – опять замотал обеими руками Федот Артюхин. – Только никудышные. Ну, да какие ни не есть, может, лучше будем, бог даст… А только хозяин сам себя не обкрадывает…
– Правильно, Федот!..
– Верна-а!..
– Чего там митинг держать! Давай, бабы, домой, печи затоплять…
– По два мешка на брата, записывай фамилий, коли боишься…
– Чего по два – по четыре для началу…
– Пусть Никита взвешивает, влажность записывает, а потом высчитает, сколько надо сбрасывать на усушку…
– Правильно, а то – жулики…
Ракитин слушал колхозников и чуть улыбался. Теперь, когда они сами заговорили о сушке хлеба на печах, это дело казалось ему при сложившихся обстоятельствах самым естественным. Но он все же тихонько спросил Туманова, подойдя поближе к нему:
– Твое мнение, Павел, как?
– Да ведь иного выхода нет…
– Рискнем, ладно… Это и нам с тобой испытание.
Через час по всему селу дымили печи. На машинах, на подводах, на ручных тележках развозили по деревне мешки с тяжелой, мокрой пшеницей. Бородин, нахлобучив до самых глаз старую кожаную фуражку, угрюмо записывал огрызком карандаша в обтрепанную тетрадь фамилии колхозников, количество мешков и вес зерна. Глядя куда-то в сторону, давал каждому расписываться за полученный на просушку хлеб.
Ракитин и Туманов помогали колховникам насыпать мешки, носили их на подводы.
Кучи сырого зерна на току заметно убывали. Григорий Бородин все так же молча совал очередному колхознику обтрепанную тетрадь. Когда тот неторопливо расписывался, Григорий совал тетрадь следующему, не глядя ему в лицо.
На току осталось всего несколько центнеров зерна. Ракитин подошел к Бородину и Никите.
– Пожалуй, хватит, а с остальным хлебом и сушилка справится, – сказал он, показывая на небольшой ворох пшеницы. – За ночь успеете пропустить зерно несколько раз…
В это время к току подъехала еще одна подвода, и под крышу нырнула Поленька.
Услышав последние слова председателя, она в нерешительности остановилась.
– Уже все? Мама просила еще мешка два, – несмело проговорила Поленька.
– Вам всегда больше всех надо, – недовольно буркнул Бородин.
– Ладно, насыпьте ей еще, – распорядился Ракитин.
Когда мешки погрузили на подводу, Бородин крикнул Поленьке:
– Иди распишись, да смотри, сколько тут мешков. Больше всех взяли…
Поленька глянула на цифру шесть, проговорила: «Вижу, вижу», – и расписалась.
Когда Поленька уехала, Бородин сказал Ракитину:
– Я предупреждал… Эти… Веселовы, может, и вернут, а за других не ручаюсь.
– За всех не ручаешься, кроме Веселовых?
– За некоторых, – уклончиво ответил Бородин.
Ракитин пристально посмотрел на его заросшее грязноватой щетиной лицо, на спутанный, тоже грязноватый, точно вывалянный в грязи, клок волос, торчавший из-под кожаной фуражки, но ничего не сказал, вышел из-под крыши вместе с Тумановым и счетоводом.
Бородин несколько минут смотрел на то место, где только что стоял председатель. Потом вытащил из кармана тетрадь, положил ее на кожух веялки, осторожно исправил шестерку против фамилии Веселовой на ноль, а впереди поставил единицу. Нахмурив брови, долго считал, жевал губами, вписывал цифры в графу, обозначающую вес взятого зерна.
Ракитин и Туманов молча ехали обратно. Дождь то немного ослабевал, то хлестал с новой силой. Воздух был насквозь пропитан влагой, и Ракитину с Тумановым казалось, что они дышат водяной пылью.
От задних колес ходка отлетали комья грязи, ударяли им в спины, падали на ноги, даже на круп лошади.
– Давай шагом, грязью залепит, – нехотя уронил Ракитин, кивая на небо.
И опять они ехали молча. Тяжелые серые тучи опускались все ниже и ниже.
– Черт, такое чувство, будто опустится сейчас все это на землю и раздавит нас, – угрюмо промолвил Ракитин, кивая на небо.
Навстречу шагал какой-то человек. Он посторонился, пропуская ходок, и Ракитин с Тумановым узнали Петра Бородина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140