А на прощанье предупредил: не порите только горячку с Бородиным. Он воспользуется этим и вас же в дураках оставит.
– Да можно разве ждать, раз такое дело!.. – возмущенно прервал Ракитина Туманов. – Ведь через год, через два Бородин совсем колхоз завалит!
– Высказывал я Семенову и такую мысль. А он мне: что ты предлагаешь? Через неделю созвать общее собрание колхозников и поставить вопрос о замене председателя? А согласятся сейчас на это колхозники?
– Не согласятся…
– Вот то-то и оно, Павел. Посоветовал он мне: разъясняйте колхозникам, что за человек Бородин, куда хозяйство ведет. И не бойтесь его разглагольствований. Пройдет немного времени, и колхозники поймут, что к чему. Помогите им в этом… А мы, говорит, займемся, в свою очередь, вашим колхозом… И всеми остальными, говорит, займемся.
3
За все эти годы ничего не изменилось в доме Бородиных, если не считать, что сдохла от старости собака. Григорий отвез ее в поле и закопал. Вернулся хмурый, перепачканный землей, со злости пнул подвернувшегося под ноги нескладного, колченогого пса – сына подохшей суки. Взвизгнув, пес отлетел к забору и оттуда зарычал, залаял на Григория. Бородин остановился, посмотрел на собаку и вдруг громким, свирепым голосом крикнул:
– Иди сюда, живо!..
Пес вильнул хвостом, тявкнул еще раза два. Потом нехотя подошел и стал лизать перемазанный глиной сапог.
Если смотреть со стороны, в семье Бородиных все выглядело тихо и мирно. Но Анисья за несколько лет превратилась в старуху. И она и Петр дышали свободно, смело ходили по комнатам, когда Григорий был на работе. Но едва раздавался грузный скрип ступенек крыльца, затихали, неслышно занимались своими делами.
Петька надеялся вздохнуть, когда перешел в пятый класс. В Локтях была только начальная школа. Теперь надо было ехать учиться или в районную десятилетку, или в семилетку при станционном поселке.
Целое лето он намеревался спросить у отца, как ему быть с учебой, но не мог осмелиться. А сам отец до осени не обмолвился об этом ни словом. В конце августа Анисья начала шить Петру новые рубахи, купила в магазине зимнее пальто, шапку, сапоги. Однажды утром завела квашню и стала печь на дорогу всякую сдобу.
– Гостей, что ли, ждете? – прищурив глаза, спросил Григорий.
– Так ведь надо отправлять Петеньку в школу. – И прибавила на всякий случай: – Веселова вон без отца растит, и то отправила свою в семилетку при станционном поселке. А мы – в район бы… вместе с сыном Павла Туманова.
У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.
Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:
– Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…
– При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…
Подумав о чем-то, отец проговорил:
– Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.
И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.
Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.
– Чему смеешься? – спрашивал он.
– Я не смеюсь, тебе кажется, – отвечал Петр начинающим грубеть голосом.
– Что, что? Кажется? Ишь ты!
Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.
Григорий-то знал – не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он – разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…
Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:
– Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.
– Ладно, – согласился Петр, как обычно.
Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.
Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.
Добрались до места оба промокшие.
– Замерз? – спросил Григорий.
– Ничего, сейчас согреемся.
Работали молча.
– Устал? – время от времени спрашивал отец.
– Нет, – упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.
Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.
– Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.
Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.
– Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? – спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. – Ты как, Петро?
Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:
– Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.
– Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.
Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:
– Э-э-з-э-э… Пе-е-етька-а-а!
Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. «Кто это кричит?» – подумал он, не узнав голоса отца.
– Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.
Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.
– Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, – прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.
Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: «Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему – засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…»
– Скоре-ей! Не могу-у-у! – донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Да можно разве ждать, раз такое дело!.. – возмущенно прервал Ракитина Туманов. – Ведь через год, через два Бородин совсем колхоз завалит!
– Высказывал я Семенову и такую мысль. А он мне: что ты предлагаешь? Через неделю созвать общее собрание колхозников и поставить вопрос о замене председателя? А согласятся сейчас на это колхозники?
– Не согласятся…
– Вот то-то и оно, Павел. Посоветовал он мне: разъясняйте колхозникам, что за человек Бородин, куда хозяйство ведет. И не бойтесь его разглагольствований. Пройдет немного времени, и колхозники поймут, что к чему. Помогите им в этом… А мы, говорит, займемся, в свою очередь, вашим колхозом… И всеми остальными, говорит, займемся.
3
За все эти годы ничего не изменилось в доме Бородиных, если не считать, что сдохла от старости собака. Григорий отвез ее в поле и закопал. Вернулся хмурый, перепачканный землей, со злости пнул подвернувшегося под ноги нескладного, колченогого пса – сына подохшей суки. Взвизгнув, пес отлетел к забору и оттуда зарычал, залаял на Григория. Бородин остановился, посмотрел на собаку и вдруг громким, свирепым голосом крикнул:
– Иди сюда, живо!..
Пес вильнул хвостом, тявкнул еще раза два. Потом нехотя подошел и стал лизать перемазанный глиной сапог.
Если смотреть со стороны, в семье Бородиных все выглядело тихо и мирно. Но Анисья за несколько лет превратилась в старуху. И она и Петр дышали свободно, смело ходили по комнатам, когда Григорий был на работе. Но едва раздавался грузный скрип ступенек крыльца, затихали, неслышно занимались своими делами.
Петька надеялся вздохнуть, когда перешел в пятый класс. В Локтях была только начальная школа. Теперь надо было ехать учиться или в районную десятилетку, или в семилетку при станционном поселке.
Целое лето он намеревался спросить у отца, как ему быть с учебой, но не мог осмелиться. А сам отец до осени не обмолвился об этом ни словом. В конце августа Анисья начала шить Петру новые рубахи, купила в магазине зимнее пальто, шапку, сапоги. Однажды утром завела квашню и стала печь на дорогу всякую сдобу.
– Гостей, что ли, ждете? – прищурив глаза, спросил Григорий.
– Так ведь надо отправлять Петеньку в школу. – И прибавила на всякий случай: – Веселова вон без отца растит, и то отправила свою в семилетку при станционном поселке. А мы – в район бы… вместе с сыном Павла Туманова.
У Петра замерло сердце: что сейчас скажет отец? Но отец, нахмурившись сильнее обычного, молча ушел на работу.
Уже перед самым отъездом Петра отец спросил:
– Жить-то где будешь? Родни в районе нет у нас…
– При школе интернат есть. Общежитие такое для учеников из других сел…
Подумав о чем-то, отец проговорил:
– Ладно… Только чтоб каждый месяц дня на три приезжал домой.
И Петр все годы, пока учился в школе, вынужден был строго выполнять это непонятное для него требование, пропускать уроки. В районе он купил самоучитель для баяна, выучил ноты и, приезжая, целые дни просиживал с инструментом на коленях. Петр видел, что это нравится отцу, и, незаметно для самого себя, усмехался.
Зато Григорий замечал эту усмешку. Робкая, чуть горьковатая, она в последние годы все чаще и чаще стала трогать крупные, резко очерченные губы Петра. И было для Григория в этой усмешке что-то знакомое, а вместе с тем, новое, непонятное.
– Чему смеешься? – спрашивал он.
– Я не смеюсь, тебе кажется, – отвечал Петр начинающим грубеть голосом.
– Что, что? Кажется? Ишь ты!
Петр смотрел на отца, пожимал плечами и отворачивался.
Григорий-то знал – не показалось! Вот отвернулся сын, а улыбка на его губах так и не потухла, теплится чуть-чуть, но чувствует он – разгорится она вовсю, будет жечь его, Григория, все сильнее и сильнее. И не потушить ему ее, не вернуть себе сына…
Несколько раз Анисья напоминала: баня разваливается, хорошо бы поставить новую. Наконец Григорий внял ее просьбам и сказал сыну:
– Слышь, Петро? Давай завтра свалим десятка два сосен. По первопутку вывезем, а зимой новую баню поставим.
– Ладно, – согласился Петр, как обычно.
Рубить сосны в бору, возле деревни, не разрешалось. Надо было идти в лес, окружающий Гнилое болото. Утром отправились туда. Григорий захватил двустволку.
Всю ночь сеял мелкий обложной дождь, и теперь под ногами хлюпала грязь. Когда кто-нибудь задевал неосторожно куст, обоих окатывало холодной, прозрачной водой.
Добрались до места оба промокшие.
– Замерз? – спросил Григорий.
– Ничего, сейчас согреемся.
Работали молча.
– Устал? – время от времени спрашивал отец.
– Нет, – упорно отвечал Петр, хотя готов был от усталости свалиться на мокрую землю и тут же заснуть.
Когда кончили валить деревья, Григорий взялся за топор.
– Ты посиди, отдохни, а я сучья обрублю.
Петр развел костер и стал сушить мокрую одежду. Тяжелый дым от сырых веток стлался по земле. Низом его тянуло в сторону болота, где время от времени тревожно кричали отставшие утки.
– Что, если попытаться достать к ужину парочку крякух, а? – спросил Григорий, с размаху всаживая топор в очищенное от сучьев бревно. – Ты как, Петро?
Подбросив хвороста в костер, Петр ответил:
– Опасно, говорят, в дождь по болоту ходить. Засосет.
– Эка страсть. Не впервой. Ты посиди тут.
Взяв ружье, Григорий нырнул под низкорослый осинник, уже наполовину растерявший свой ярко-красный наряд. Скоро почти дуплетом ухнуло невдалеке два выстрела, немного погодя еще один. Петр, подкидывая в огонь тяжелые сосновые лапы, ждал четвертого. Но вместо выстрела услышал чей-то крик:
– Э-э-з-э-э… Пе-е-етька-а-а!
Петр вскочил, но, растерявшись на мгновение, тут же сел. «Кто это кричит?» – подумал он, не узнав голоса отца.
– Пе-етька… Скорей, скоре-ей! Тону-у-у! Пе-е… Голос захлебнулся. И только теперь услышал Петр, как стучит сердце. Сорвавшись с места, побежал на крик.
Отца он увидел неожиданно, вывалившись из цепких зарослей кустарника, опутанного жесткими стеблями ежевики. Вернее, не отца, а его голову. Она торчала среди мелких кочек, на которых по весеннему зеленела травка и цвела розоватая водяница. Немножко подальше поблескивали небольшие зеркальца чистой воды.
– Топор-то… Эх, не догадался… Живо за топором, продержусь как-нибудь, – прокричал Григорий посипевшими губами, как только увидел сына.
Петька побежал обратно, поминутно спотыкаясь о травянистые кочки, разрывая грудью перепутанный кустарник. Бежал и думал: «Зачем топор? Веревку надо… Говорил же ему – засосет… Хотя, правильно, топор. Нарублю мелкого осинника, настелю до него… Ведь говорил же…»
– Скоре-ей! Не могу-у-у! – донесся слабый крик отца из-за деревьев и долго-долго, как показалось Петру, не смолкал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140