а черт ее знает, что за власть? Теперь понял, вижу – крестьянская власть… А к Андрею… Отстегал он плетью меня раз. Сам помнит. Тут дело такое… Из-за девки столкнулись мы… Ну, по пьяному делу отомстить захотелось. Прости уж, Андрей Иванович…
Говорил Григорий медленно, тягуче, жалобно. Походил он на человека забитого, незаслуженно обиженного кем-то.
А сердце все-таки замирало: вдруг да сейчас кто-нибудь спросит: «А зачем ночью в Гнилое болото ходил? Расскажи, как поджигал дом Веселова…» Понимал Григорий, что если бы знал кто об этом, то давно сообщил бы куда следует. Но все же не мог подавить страха.
И еще одно чувство испытывал Бородин: казалось ему, что снова стоит он на коленях перед Дуняшкой, унижаясь, вымаливает какой-то милости… Глаза его блуждали по небольшому помещению, битком набитому колхозниками, на секунду остановились на Дуняшке, сидевшей у самого окна. Но и за секунду он успел рассмотреть ее всю: легкий платок, упавший с головы назад, гладко расчесанные на прямой пробор волосы, сероватые, в длинных ресницах, спокойные глаза, девичьи еще, припухшие губы, небольшая грудь, туго обтянутая ситцевым, в крапинку, платьем…
Дуняша, почувствовав на себе взгляд Григория, приподняла голову. Бородин тотчас опустил глаза вниз. «Ладно, ваш верх сейчас, – думал он, рассматривая картуз. – Повернись бы судьба обратно, припомнил бы тебе и то унижение… возле избушки твоей, и это вот, сегодняшнее… Сполна отвел бы душу…»
Долго еще толковали колхозники. И решили: принять, посмотреть, как будет работать. Сын за отца не ответчик.
Только два человека не вмешивались в споры: Андрей – председатель колхоза, и Евдокия Веселова – его жена.
4
Бородин отлично понимал, на каких условиях приняли его в колхоз. Работать начал прилежно. Немного сторонились его попервоначалу односельчане, а потом, в труде и заботах, привыкли. За давностью лет забывалось прошлое. Да и кому вспоминать его охота?
Первым, с кем сблизился Григорий за эти годы, был Ванька Бутылкин, с которым Бородины жили когда-то по соседству. Сейчас Бутылкин превратился в вертлявого, невысокого роста парня с выщербленными зубами. Однажды им пришлось пахать вместе под озимую рожь. Присев в борозде отдохнуть, Бутылкин заговорил, поглядывая на лошадей:
– Что-то свялый ты, Григорий… Вроде, знаешь, надломленной ветки. Совсем не оторвали, висит на дереве, а листья свернулись, почернели…
– Тебе-то что? Помалкивай, – огрызнулся Григорий.
Иван Бутылкин, не обидевшись, продолжал:
– Я-то понимаю, каково тебе… Тоже ведь – много ли, мало ли, а была и у нас своя землица. Теперь же ковыряй вот… неведомо чью. Батя мой, кабы не замерз по пьянке, все равно не пережил бы такого… – И Бутылкин сплюнул в развороченную плугом, свежо пахнущую землю.
Григорий, помолчав, сказал:
– А что сделаешь, когда… До последнего и держался… Кабы все так, как я…
– Кабы все, то конечно… конечно, – закивал головой Бутылкин.
Зимой Бутылкину и Григорию пришлось вместе возить сено к скотному двору. Бутылкин соскочил со своего воза и, забежав вперед, забрался к Бородину.
– Чудно! – проговорил он, поглядывая назад, где привычно, не отставая от первого воза, плелась, поматывая головой, его лошадь.
– Что тебе чудно?
– Да вот… делаем вроде то же самое, что и до колхоза. Пашем, косим, сено возим… А все будто… Черт его знает, на кого работаем…
И опять Григорий ответил, как в первый раз:
– Что ж сделаешь, коли… Э-э, да что тут придумаешь! – Покрутив бичом, он хлестнул в сердцах лошадь.
– Придумаешь что? – переспросил Бутылкин. – Хе-хе… Подожди, обглядимся…
– Э-э, брось ты, – и Григорий выругался. – И глядеть нечего.
Бутылкин вскинул глаза на Бородина, но ничего не ответил. Вынул из широченного кармана солдатскую алюминиевую фляжку.
– Хошь? – протянул Григорию фляжку. – Первач, светленький, из колхозной пшеницы…
– Пошел ты, – отмахнулся Григорий.
Бутылкин сделал несколько глотков, спустил фляжку обратно в карман.
– Переводишь добро на дерьмо, – проговорил Григорий. – Жрать-то что год будешь?
– Проживем как-нибудь, – откликнулся Бутылкин. – Ежели рассудить, неправильно ты говоришь, что выходов нету. Ты думай: всякое людье да зверь на земле живет, птахи – в воздухе, рыбешки – в воде. Даже под землей – кроты да червяк. Тоже живность ведь. А?
– Ну?
– Я к тому, что везде приспособиться можно…
– Андрюха тебе приспособится! – угрюмо проговорил Бородин, догадавшись, к чему клонит Бутылкин. – Я пока в тюрьму не хочу. У меня скоро…
И Григорий умолк на полуслове. Он хотел сказать, что Аниска наконец забеременела, что скоро у него будет сын, но сдержался. Однако Бутылкин и сам догадался.
– Знаю. Сына ждешь. А вдруг возьмет да и народится девка?
– Не ворожи! – резко оборвал его Бородин.
Когда привезли сено и скидали на крышу коровника, Бородин помягчел, проговорил:
– Ты вот что, Иван… чем тянуть так вот, из фляжки, пришел бы лучше когда ко мне вечерком. Один я все… Посидели бы.
– Об чем разговор! – с готовностью откликнулся тот.
Этим же вечером Бутылкин пришел к Бородину, привел с собой еще двух человек: маленького, плотно сбитого Егора Тушкова и горбившегося, широкоплечего, огромного роста казаха Мусу Амонжолова, год назад приехавшего в Локти.
– Вот, Григорий Петрович, мои лучшие друзья. Гошку Тушкова уважаю за то, что может одним махом, без передышки, фляжку горячего первача высосать.
– Не хитрое дело, – усмехнулся Егор при этих словах.
– А Муса, – продолжал Бутылкин, – сподручен тем, что молчит больше. Только вот уезжать собирается. Он все ищет, где лучше.
Амонжолов кивнул головой в знак согласия и сказал:
– Собираемся. А может, останусь. Больно друг хорош Ванька – прямо черт!
Это «прямо черт» у Мусы Амонжолова выражало высшую степень восхищения.
– И вообще можешь, Григорий Петрович, на всех нас, как на самого себя, рассчитывать, – закончил Бутылкин.
5
Наконец Аниска родила. И родила сына, как хотел Григорий. Он назвал его Петром, в честь отца.
По случаю такого события два дня дрожал новый, недавно отстроенный бревенчатый дом Бородина. Перепившихся Бутылкина, Тушкова и Амонжолова приводили в чувство, окатывая холодной водой из Алакуля.
Григорий, полупьяный, лоснящийся от пота, несколько раз заходил в соседнюю комнатушку, где лежала ослабевшая Аниска, отбирал младенца, не обращая внимания на ее умоляющие стоны, выносил показывать его гостям.
– Вот он, разбойник… Ишь ты, Анисьин сын, а! – кричал Григорий Бородин, поднося мальчика к пышущей жаром и керосиновой вонью десятилинейной лампе. – Не реви, Петруха… Нищие не всегда родят нищих… поскольку ты Бородин все-таки.
Гости толпились вокруг Григория, кричали, не слушая того, что он говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Говорил Григорий медленно, тягуче, жалобно. Походил он на человека забитого, незаслуженно обиженного кем-то.
А сердце все-таки замирало: вдруг да сейчас кто-нибудь спросит: «А зачем ночью в Гнилое болото ходил? Расскажи, как поджигал дом Веселова…» Понимал Григорий, что если бы знал кто об этом, то давно сообщил бы куда следует. Но все же не мог подавить страха.
И еще одно чувство испытывал Бородин: казалось ему, что снова стоит он на коленях перед Дуняшкой, унижаясь, вымаливает какой-то милости… Глаза его блуждали по небольшому помещению, битком набитому колхозниками, на секунду остановились на Дуняшке, сидевшей у самого окна. Но и за секунду он успел рассмотреть ее всю: легкий платок, упавший с головы назад, гладко расчесанные на прямой пробор волосы, сероватые, в длинных ресницах, спокойные глаза, девичьи еще, припухшие губы, небольшая грудь, туго обтянутая ситцевым, в крапинку, платьем…
Дуняша, почувствовав на себе взгляд Григория, приподняла голову. Бородин тотчас опустил глаза вниз. «Ладно, ваш верх сейчас, – думал он, рассматривая картуз. – Повернись бы судьба обратно, припомнил бы тебе и то унижение… возле избушки твоей, и это вот, сегодняшнее… Сполна отвел бы душу…»
Долго еще толковали колхозники. И решили: принять, посмотреть, как будет работать. Сын за отца не ответчик.
Только два человека не вмешивались в споры: Андрей – председатель колхоза, и Евдокия Веселова – его жена.
4
Бородин отлично понимал, на каких условиях приняли его в колхоз. Работать начал прилежно. Немного сторонились его попервоначалу односельчане, а потом, в труде и заботах, привыкли. За давностью лет забывалось прошлое. Да и кому вспоминать его охота?
Первым, с кем сблизился Григорий за эти годы, был Ванька Бутылкин, с которым Бородины жили когда-то по соседству. Сейчас Бутылкин превратился в вертлявого, невысокого роста парня с выщербленными зубами. Однажды им пришлось пахать вместе под озимую рожь. Присев в борозде отдохнуть, Бутылкин заговорил, поглядывая на лошадей:
– Что-то свялый ты, Григорий… Вроде, знаешь, надломленной ветки. Совсем не оторвали, висит на дереве, а листья свернулись, почернели…
– Тебе-то что? Помалкивай, – огрызнулся Григорий.
Иван Бутылкин, не обидевшись, продолжал:
– Я-то понимаю, каково тебе… Тоже ведь – много ли, мало ли, а была и у нас своя землица. Теперь же ковыряй вот… неведомо чью. Батя мой, кабы не замерз по пьянке, все равно не пережил бы такого… – И Бутылкин сплюнул в развороченную плугом, свежо пахнущую землю.
Григорий, помолчав, сказал:
– А что сделаешь, когда… До последнего и держался… Кабы все так, как я…
– Кабы все, то конечно… конечно, – закивал головой Бутылкин.
Зимой Бутылкину и Григорию пришлось вместе возить сено к скотному двору. Бутылкин соскочил со своего воза и, забежав вперед, забрался к Бородину.
– Чудно! – проговорил он, поглядывая назад, где привычно, не отставая от первого воза, плелась, поматывая головой, его лошадь.
– Что тебе чудно?
– Да вот… делаем вроде то же самое, что и до колхоза. Пашем, косим, сено возим… А все будто… Черт его знает, на кого работаем…
И опять Григорий ответил, как в первый раз:
– Что ж сделаешь, коли… Э-э, да что тут придумаешь! – Покрутив бичом, он хлестнул в сердцах лошадь.
– Придумаешь что? – переспросил Бутылкин. – Хе-хе… Подожди, обглядимся…
– Э-э, брось ты, – и Григорий выругался. – И глядеть нечего.
Бутылкин вскинул глаза на Бородина, но ничего не ответил. Вынул из широченного кармана солдатскую алюминиевую фляжку.
– Хошь? – протянул Григорию фляжку. – Первач, светленький, из колхозной пшеницы…
– Пошел ты, – отмахнулся Григорий.
Бутылкин сделал несколько глотков, спустил фляжку обратно в карман.
– Переводишь добро на дерьмо, – проговорил Григорий. – Жрать-то что год будешь?
– Проживем как-нибудь, – откликнулся Бутылкин. – Ежели рассудить, неправильно ты говоришь, что выходов нету. Ты думай: всякое людье да зверь на земле живет, птахи – в воздухе, рыбешки – в воде. Даже под землей – кроты да червяк. Тоже живность ведь. А?
– Ну?
– Я к тому, что везде приспособиться можно…
– Андрюха тебе приспособится! – угрюмо проговорил Бородин, догадавшись, к чему клонит Бутылкин. – Я пока в тюрьму не хочу. У меня скоро…
И Григорий умолк на полуслове. Он хотел сказать, что Аниска наконец забеременела, что скоро у него будет сын, но сдержался. Однако Бутылкин и сам догадался.
– Знаю. Сына ждешь. А вдруг возьмет да и народится девка?
– Не ворожи! – резко оборвал его Бородин.
Когда привезли сено и скидали на крышу коровника, Бородин помягчел, проговорил:
– Ты вот что, Иван… чем тянуть так вот, из фляжки, пришел бы лучше когда ко мне вечерком. Один я все… Посидели бы.
– Об чем разговор! – с готовностью откликнулся тот.
Этим же вечером Бутылкин пришел к Бородину, привел с собой еще двух человек: маленького, плотно сбитого Егора Тушкова и горбившегося, широкоплечего, огромного роста казаха Мусу Амонжолова, год назад приехавшего в Локти.
– Вот, Григорий Петрович, мои лучшие друзья. Гошку Тушкова уважаю за то, что может одним махом, без передышки, фляжку горячего первача высосать.
– Не хитрое дело, – усмехнулся Егор при этих словах.
– А Муса, – продолжал Бутылкин, – сподручен тем, что молчит больше. Только вот уезжать собирается. Он все ищет, где лучше.
Амонжолов кивнул головой в знак согласия и сказал:
– Собираемся. А может, останусь. Больно друг хорош Ванька – прямо черт!
Это «прямо черт» у Мусы Амонжолова выражало высшую степень восхищения.
– И вообще можешь, Григорий Петрович, на всех нас, как на самого себя, рассчитывать, – закончил Бутылкин.
5
Наконец Аниска родила. И родила сына, как хотел Григорий. Он назвал его Петром, в честь отца.
По случаю такого события два дня дрожал новый, недавно отстроенный бревенчатый дом Бородина. Перепившихся Бутылкина, Тушкова и Амонжолова приводили в чувство, окатывая холодной водой из Алакуля.
Григорий, полупьяный, лоснящийся от пота, несколько раз заходил в соседнюю комнатушку, где лежала ослабевшая Аниска, отбирал младенца, не обращая внимания на ее умоляющие стоны, выносил показывать его гостям.
– Вот он, разбойник… Ишь ты, Анисьин сын, а! – кричал Григорий Бородин, поднося мальчика к пышущей жаром и керосиновой вонью десятилинейной лампе. – Не реви, Петруха… Нищие не всегда родят нищих… поскольку ты Бородин все-таки.
Гости толпились вокруг Григория, кричали, не слушая того, что он говорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140