Сбежала вниз, а тебя нет…
– Меня нет, – опять кивнул головой Бородин и вдруг воскликнул испуганно: – А? Что?!
– И заколотило меня всю… Ведь одна в доме!
– Я… тоже услышал выстрелы, схватился – и за дверь… Вижу – пожар. Побежал узнать… – пробормотал Григорий и понял, что ответил более или менее удачно.
– Ну и… кто горит-то?
Григорий махнул рукой:
– Там, колхозное…
– Господи, да что им надо?!
На этот раз Григорий не спросил: «Кому это им?» – как год назад. Не поднимая головы, он быстро взглянул исподлобья, но промолчал. Потом лег опять. Видя, что Аниска все еще стоит у стены, проговорил негромко:
– Нам-то что с тобой? Спать иди…
– Какой сон! Рассвело почти… Господи!
– Ну иди, иди, – повторил Григорий и отвернулся.
Аниска ушла, а Григорий думал: «Вот те и Тереха Зеркалов… не одного меня подговорил, выходит. Эвон запылало – со всех концов. Кукарекнул только – и откликнулись красные петухи…»
Пытаясь успокоиться и заснуть, Бородин закрыл глаза, но так было еще хуже: тотчас снова возникли перед ним огромные огненные языки. Опять чудились ему выстрелы, крики, чей-то стон… Он открыл глаза и… и в самом деле услышал стон. Он обомлел.
Стон раздался еще раз, потом еще, уже слабее. Григорий сел на кровати, обвел глазами комнату, залитую до краев сероватым, медленно рассасывающимся предутренним мраком, и остановил взгляд на двери. И опять вздрогнул, когда кто-то царапнул ее снаружи.
Григорий схватил обрез, подскочил к двери и хрипло крикнул:
– Кто?!
Слабый голос за дверью бросил Бородина в озноб. Он сдернул крючок, чуть приоткрыл массивную, из тяжелых плах, дверь, не выпуская из рук кованой железной скобки, и зашептал умоляюще:
– Не могу, Терентий Гордеич… видит бот… Ведь найдут тебя у меня, тогда что? Ползи в огороды, я приду вечером…
– Григорий… Петрович… Я до тебя еле-еле… Вспомни старую дружбу! Сил нет больше, рассвет уже… – тяжело дыша, проговорил Зеркалов. – Андрюха, гад, саданул из нагана прямо в грудь… Я-то, видать, промахнулся, когда он из окна прыгнул…
– Нет, нет, – испуганно проговорил Григорий. – Пожалей ты меня, уходи, уходи… – И хотел захлопнуть дверь, но Зеркалов проговорил:
– Найдут ведь меня… я молчать не буду…
– А? – только и мог выговорить Григорий. А Зеркалов, схватившись одной рукой за приоткрытую дверь, сунул другой в щель пачку денег и заплакал:
– Вот, все… все возьми! Только укрой… В долгу… не останусь, отблагодарю…
Опасаясь, что Григорий захлопнет дверь, он, повизгивая, как щенок, из последних сил пытался приоткрыть ее. Щель на какую-то секунду сделалась пошире, и Зеркалов просунул в нее голову.
– Григорий Петрович… Григорий Петрович… Что делаешь?! – захрипел Зеркалов, дергаясь всем телом, царапая снаружи дверь и стену дома.
Григорий Бородин и сам не сознавал, что делает. Бросив обрез, упершись ногой в косяк, он молча, крепко сжав подрагивающие губы, обеими руками тянул к себе дверь, все сильнее и сильнее, пока не захрустели кости.
Потом Бородин распахнул дверь, заволок обмякшее тело Зеркалова в комнату, закинул дверь на крючок и опустился в полутьме на колени возле трупа, мелко и торопливо закрестился, что-то невнятно шепча неповинующимися губами.
* * *
Весь день труп Терентия Зеркалова пролежал в темном и сыром подвале под огромной опрокинутой кадкой, которую Аниска приготовила для солонины. А следующей ночью Григорий, засунув маленькое, хлипкое тело в мешок, отнес его на берег озера, прикрутил к ногам проволокой пудовый камень и столкнул со скалы в воду.
Несколько дней спустя, когда Аниска копалась на огороде, достал кадку, разбил ее, а обломки сжег в печке.
Глава третья
1
Пожар причинил много вреда локтинской артели. Дотла сгорели два амбара, общественный коровник вместе со скотом, конюшня, дома Андрея Веселова, Тихона Ракитина и еще некоторых колхозников.
– Теперь – труба колхозу, – сказал однажды Григорий Аниске, когда они поехали на луг сметывать в стога накошенное сено. – Куда они без скота?! Люди после пожара сыпют из колхоза, как горох из порванного мешка. Может, бог даст, на будущий год и запашем опять свои земли…
– Зеркалов, говорят, поджег-то…
– Ишь ты, все знаешь! Может, сама видела?
– Не видела… Ты ведь бегал на пожар, не я…
Григорий бросил на нее тревожный взгляд. Но жена спокойно лежала позади него в телеге, высматривая что-то в безоблачном небе. Сказала она это, очевидно, просто так.
– И еще говорят: Андрей стрелял в Зеркалова, ранил его смертельно, – продолжала Аниска.
– Ага, все подробности людям известны, – насмешливо буркнул Григорий.
– Ну, да… Федот Артюхин звонит по селу… Говорит, значит: теперь бояться нечего. Андрей Терешке Зеркалову всадил пулю в самое пузо. Уполз он в лес, да и подох там…
– Ну! И верят ему люди?
– А как же… Верь не верь, но ведь затихло после того… А по деревням, сказывают, поарестовали многих, что вместе с Терентием… – начала было Аниска, но Григорий перебил ее, сказал упрямо, со злостью:
– Федот – дурак. Агитатор с него за колхоз – такой же. Кто его слушать будет…
И примерно через час, когда Аниска давно забыла об этом разговоре, Григорий еще раз вдруг заявил:
– Теперь за колхоз агитируй не агитируй – все зря!
А еще через некоторое время проговорил угрожающе:
– Ты, вижу, брехню всякую слушаешь, трешься черт знает меж кого. С теперешнего дня чтоб из дому ни шагу, потому нечего… Послушаешь еще у меня Федота или кого… на себя пеняй.
Однако колхоз не развалился. В тот же год, еще до снега, отстроили новый скотный двор. Сам Веселов с утра до вечера таскал сырые желтоватые сосновые бревна, показывая пример остальным. Потом уже зимой начали артелью строить дома погоревшим колхозникам. К февралю у всех, кроме председателя, было новое жилье. Первым делом в нем клали печи, а затем уж штукатурили изнутри и белили. Покраску полов оставляли на лето.
Потом быстро, в несколько дней, построили дом и Веселову.
– Смотри-ка! Будто из-под земли избы вырастают! – изумленно покачивал головой Игнат Исаев.
– Миром-то дом поставить – нагнуться да выпрямиться… – рассуждал Кузьма Разинкин. – Чего же тут хитрого? Это в одиночку когда строишься – все жилы надорвешь, потом захлебнешься…
Иные уже поговаривали так:
– А может, оно и вообще в колхозе…
– Чего, чего?
– Ну, как с домами… На своей полосе-то я день и ночь гнусь. А в артели – работа спорей и гулять веселей.
– Так иди, записывайся к Веселову, чем язык трепать при людях.
– Ишь ты, скорый какой. Тут все-таки поразмыслить надо…
И люди размышляли. А поразмыслив, по одному вступали в колхоз.
Григорий настороженно прислушивался к таким разговорам, иногда отваживался вставить: «В колхозе – кто смел, тот два съел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
– Меня нет, – опять кивнул головой Бородин и вдруг воскликнул испуганно: – А? Что?!
– И заколотило меня всю… Ведь одна в доме!
– Я… тоже услышал выстрелы, схватился – и за дверь… Вижу – пожар. Побежал узнать… – пробормотал Григорий и понял, что ответил более или менее удачно.
– Ну и… кто горит-то?
Григорий махнул рукой:
– Там, колхозное…
– Господи, да что им надо?!
На этот раз Григорий не спросил: «Кому это им?» – как год назад. Не поднимая головы, он быстро взглянул исподлобья, но промолчал. Потом лег опять. Видя, что Аниска все еще стоит у стены, проговорил негромко:
– Нам-то что с тобой? Спать иди…
– Какой сон! Рассвело почти… Господи!
– Ну иди, иди, – повторил Григорий и отвернулся.
Аниска ушла, а Григорий думал: «Вот те и Тереха Зеркалов… не одного меня подговорил, выходит. Эвон запылало – со всех концов. Кукарекнул только – и откликнулись красные петухи…»
Пытаясь успокоиться и заснуть, Бородин закрыл глаза, но так было еще хуже: тотчас снова возникли перед ним огромные огненные языки. Опять чудились ему выстрелы, крики, чей-то стон… Он открыл глаза и… и в самом деле услышал стон. Он обомлел.
Стон раздался еще раз, потом еще, уже слабее. Григорий сел на кровати, обвел глазами комнату, залитую до краев сероватым, медленно рассасывающимся предутренним мраком, и остановил взгляд на двери. И опять вздрогнул, когда кто-то царапнул ее снаружи.
Григорий схватил обрез, подскочил к двери и хрипло крикнул:
– Кто?!
Слабый голос за дверью бросил Бородина в озноб. Он сдернул крючок, чуть приоткрыл массивную, из тяжелых плах, дверь, не выпуская из рук кованой железной скобки, и зашептал умоляюще:
– Не могу, Терентий Гордеич… видит бот… Ведь найдут тебя у меня, тогда что? Ползи в огороды, я приду вечером…
– Григорий… Петрович… Я до тебя еле-еле… Вспомни старую дружбу! Сил нет больше, рассвет уже… – тяжело дыша, проговорил Зеркалов. – Андрюха, гад, саданул из нагана прямо в грудь… Я-то, видать, промахнулся, когда он из окна прыгнул…
– Нет, нет, – испуганно проговорил Григорий. – Пожалей ты меня, уходи, уходи… – И хотел захлопнуть дверь, но Зеркалов проговорил:
– Найдут ведь меня… я молчать не буду…
– А? – только и мог выговорить Григорий. А Зеркалов, схватившись одной рукой за приоткрытую дверь, сунул другой в щель пачку денег и заплакал:
– Вот, все… все возьми! Только укрой… В долгу… не останусь, отблагодарю…
Опасаясь, что Григорий захлопнет дверь, он, повизгивая, как щенок, из последних сил пытался приоткрыть ее. Щель на какую-то секунду сделалась пошире, и Зеркалов просунул в нее голову.
– Григорий Петрович… Григорий Петрович… Что делаешь?! – захрипел Зеркалов, дергаясь всем телом, царапая снаружи дверь и стену дома.
Григорий Бородин и сам не сознавал, что делает. Бросив обрез, упершись ногой в косяк, он молча, крепко сжав подрагивающие губы, обеими руками тянул к себе дверь, все сильнее и сильнее, пока не захрустели кости.
Потом Бородин распахнул дверь, заволок обмякшее тело Зеркалова в комнату, закинул дверь на крючок и опустился в полутьме на колени возле трупа, мелко и торопливо закрестился, что-то невнятно шепча неповинующимися губами.
* * *
Весь день труп Терентия Зеркалова пролежал в темном и сыром подвале под огромной опрокинутой кадкой, которую Аниска приготовила для солонины. А следующей ночью Григорий, засунув маленькое, хлипкое тело в мешок, отнес его на берег озера, прикрутил к ногам проволокой пудовый камень и столкнул со скалы в воду.
Несколько дней спустя, когда Аниска копалась на огороде, достал кадку, разбил ее, а обломки сжег в печке.
Глава третья
1
Пожар причинил много вреда локтинской артели. Дотла сгорели два амбара, общественный коровник вместе со скотом, конюшня, дома Андрея Веселова, Тихона Ракитина и еще некоторых колхозников.
– Теперь – труба колхозу, – сказал однажды Григорий Аниске, когда они поехали на луг сметывать в стога накошенное сено. – Куда они без скота?! Люди после пожара сыпют из колхоза, как горох из порванного мешка. Может, бог даст, на будущий год и запашем опять свои земли…
– Зеркалов, говорят, поджег-то…
– Ишь ты, все знаешь! Может, сама видела?
– Не видела… Ты ведь бегал на пожар, не я…
Григорий бросил на нее тревожный взгляд. Но жена спокойно лежала позади него в телеге, высматривая что-то в безоблачном небе. Сказала она это, очевидно, просто так.
– И еще говорят: Андрей стрелял в Зеркалова, ранил его смертельно, – продолжала Аниска.
– Ага, все подробности людям известны, – насмешливо буркнул Григорий.
– Ну, да… Федот Артюхин звонит по селу… Говорит, значит: теперь бояться нечего. Андрей Терешке Зеркалову всадил пулю в самое пузо. Уполз он в лес, да и подох там…
– Ну! И верят ему люди?
– А как же… Верь не верь, но ведь затихло после того… А по деревням, сказывают, поарестовали многих, что вместе с Терентием… – начала было Аниска, но Григорий перебил ее, сказал упрямо, со злостью:
– Федот – дурак. Агитатор с него за колхоз – такой же. Кто его слушать будет…
И примерно через час, когда Аниска давно забыла об этом разговоре, Григорий еще раз вдруг заявил:
– Теперь за колхоз агитируй не агитируй – все зря!
А еще через некоторое время проговорил угрожающе:
– Ты, вижу, брехню всякую слушаешь, трешься черт знает меж кого. С теперешнего дня чтоб из дому ни шагу, потому нечего… Послушаешь еще у меня Федота или кого… на себя пеняй.
Однако колхоз не развалился. В тот же год, еще до снега, отстроили новый скотный двор. Сам Веселов с утра до вечера таскал сырые желтоватые сосновые бревна, показывая пример остальным. Потом уже зимой начали артелью строить дома погоревшим колхозникам. К февралю у всех, кроме председателя, было новое жилье. Первым делом в нем клали печи, а затем уж штукатурили изнутри и белили. Покраску полов оставляли на лето.
Потом быстро, в несколько дней, построили дом и Веселову.
– Смотри-ка! Будто из-под земли избы вырастают! – изумленно покачивал головой Игнат Исаев.
– Миром-то дом поставить – нагнуться да выпрямиться… – рассуждал Кузьма Разинкин. – Чего же тут хитрого? Это в одиночку когда строишься – все жилы надорвешь, потом захлебнешься…
Иные уже поговаривали так:
– А может, оно и вообще в колхозе…
– Чего, чего?
– Ну, как с домами… На своей полосе-то я день и ночь гнусь. А в артели – работа спорей и гулять веселей.
– Так иди, записывайся к Веселову, чем язык трепать при людях.
– Ишь ты, скорый какой. Тут все-таки поразмыслить надо…
И люди размышляли. А поразмыслив, по одному вступали в колхоз.
Григорий настороженно прислушивался к таким разговорам, иногда отваживался вставить: «В колхозе – кто смел, тот два съел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140