Вольфганг не разделял восторгов дона Фернандо, ему понравилось лишь несколько сцен между влюбленными. Сюжет показался надуманным: римский тиран Лючио Силла прельстился очаровательной Юнией, невестой римского сенатора– своего врага Чечильо. Чтобы завладеть Юнией, Лючио Силла приговаривает Чечильо к смерти. Великодушный порыв тирана, который простил Чечильо и разрешил ему соединиться с Юнией, не тронул сердца Вольфганга. В этот порыв невозможно было поверить.
Но дуэты влюбленных позволили ему выразить свои собственные романтические настроения, и он сочинял музыку с подъемом. Партии влюбленных исполняли два самых знамес нитых итальянских певца: примадонна Анна д'Амичис и премьер Венанцио Рауццини. Папа посоветовал написать для них самые лучшие арии. Примирившись с тем, что не Манцуоли будет петь первого любовника – кастрат потребовал за выступление тысячу дукатов, и дирекция ему отказала, – Вольфганг написал для влюбленных вдохновенные яркие арии. Он сочинял их в приподнятом настроении. Романтические сцены были овеяны нежностью и страстью.
Репетиции шли успешно. Мысливечек посетил Моцартов, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Гассе пригласил их на обед, Саммартини счел за честь их присутствие на его концерте.
Казалось, все благоприятствовало первому представлению, намеченному на 26 декабря в театре Реджио Дукаль. Занавес должны были поднять в пять часов вечера, потом отложили до половины шестого, ждали, пока соберутся запоздавшие. Однако пробило шесть, а спектакль так и не начинался. Его королевское высочество еще не прибыл.
Леопольд из ложи смотрел на оркестр, где за клавесином сидел Вольфганг, в любую минуту готовый начать дирижировать, как того требовал обычай, первым представлением оперы, и не знал, что и думать. Театр был набит до отназа. В зале стояла духота. Леопольд чувствовал, как растет напряжение. Он видел стоявших за кулисами певцов, напуганных тем, что им придется петь перед столь многочисленной и возбужденной публикой, – беспокойство их возрастало с каждой минутой. Тенор из собора в Лоди, приглашенный накануне представления, чтобы заменить заболевшего певца, никогда прежде не выступал в таком большом театре, и ожидание изрядно усиливало его растерянность. Леопольд недоумевал, что могло задержать Фердинанда? Может, тут их вина? Может быть, эрцгерцог рассердился на Вольфганга? Вольфганг держался с ним не как подданный, а как равный с равным. Вот и теперь Вольфганг сидит за клавесином и как ни в чем не бывало болтает с концертмейстером, в то время как все остальные не находят себе места.
Эрцгерцог закончил обед в четыре, но трапеза была плотвой, и ему захотелось отдохнуть. Затем он вспомнил, что следует написать новогодние поздравления и пожелания матушке, братьям Иосифу, Леопольду и Максимилиану, а также князю Кауницу. И написать собственноручно, а писал он очень медленно. Больше всего времени у него отняло письмо к матушке, оно требовало особого внимания. Он снова перечитал ее последнее послание.
«Дорогой Фердинанд, считаю необходимым сообщить тебе о злополучном разделе Польши. Эта бесславная акция отняла у меня по крайней мере десять лет жизни. И все же пришлось пойти на раздел. В противном случае Пруссия и Россия захватили бы Польшу целиком.
Тебе известно, как я презираю Екатерину за ее безнравственность, а также какого мнения я о Фридрихе – этом воплощении сатаны, который отнял у нас Силезию и сделал все, чтобы погубить нас. Но твой брат, который является императором и регентом, несмотря ни на что, восхищается Фридрихом; он уговорил меня принять участие в этом разделе по той причине, что раздел позволит сохранить мир и помешает росту могущества России и Пруссии, что представляет реальную угрозу для нас.
Все же я последней подписала этот неправый договор о разделе, и то лишь потому, что прусский король и царица уже поставили под ним свои подписи и готовы были захватить целиком всю Польшу. Иосиф сообщил, что моя подпись его обрадовала, но я могу сказать по этому поводу одно: я подписала – и только. Для успокоения совести они вставили в договор слова: «справедливый раздел», но я вычеркнула слово «справедливый».
Я глубоко обеспокоена. С тех пор как началось наше несчастливое правление, мы гордились тем, что, несмотря на все бедствия и испытания, справедливо и достойно исполняли наш долг. Это заслужило нам уважение всей Европы и даже уважение наших противников. Но все то, что создавалось годами, мы утратили в один год. Ничто еще не причиняло мне таких страданий, как эта потеря нашего доброго имени. С болью в сердце я должна признаться тебе, что мы того заслужили. Хоть мы и прикидывались честными, а оказались не лучше пруссаков. И я потеряла покой.
Я мечтала бы отрешиться от этого постыдного раздела, который омрачает все наше правление. Да будет со мной милость божья. Мое участие в этом печальном деле преследует меня. Оно давит, как тяжкий крест, и отравляет мне жизнь, которая и без того нерадостна. Восстановить свое доброе имя мне необходимо, иначе печаль и меланхолия окончательно одолеют меня.
Я славилась безупречной репутацией. И ты должен всячески хранить свою. Надеюсь, это научит тебя быть предельно честным во всех делах. Задача нелегкая для правителя, тем более, когда он окружен врагами. Твоя преданная и верная мать Мария Терезия».
Фердинанд не знал, соболезновать ли матери или поздравлять. Несмотря на все ее сетования, она увеличила империю на два миллиона подданных. Он вспомнил слова Фридриха об отношении Марии Терезии к разделу Польши: «Она плакала, но брала, и чем сильнее плакала, тем больше брала». И невольно улыбнулся, хотя и не разделял восхищения своего брата Иосифа Фридрихом. Так похоже на мать – терзаться угрызениями совести и в то же время вовсю использовать свою политическую власть. Однако этого Фердинанд ей не написал, а написал, что по мере возможности всегда будет следовать ее совету, и просил ее не поддаваться меланхолии, потому что все дети нуждаются в ней. Запечатав и отправив письмо, Фердинанд поехал в оперу.
Эрцгерцог прибыл в театр Реджио Дукаль в восемь часов. Публика задыхалась от духоты, но никто не решался покинуть зал, это сочли бы за оскорбление короны, Долгое ожидание вконец измучило певцов, но никто не посмел жаловаться.
Вольфганг, рассерженный задержкой, хотел было протестовать, но, пока он раздумывал, начинать ли дирижировать, раздался ясный ледяной голос Фердинанда:
– Мы ждем!
Вольфганг начал. Он не испытывал раболепных чувств, как певцы, и потому был недоволен их пением. Они так волновались, что пение их походило скорее на крик. Тенор, привыкший к церковному хору, а не к театру, смешил своей жестикуляцией и брал такие высокие ноты, будто хотел затмить мужское сопрано.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222