Поставь его в подземке. И кочуй. С одной
платформы на другую, куря трубку мира, пока не выйдет время.
Или пока какой-нибудь сучий потрох не удавит тебя, чтобы
сожрать твою жертвенную маисовую лепешку. В этом городе, полном
гримасничающих обезьян.
Сегодня суббота. Первые опавшие листья. Ясное солнце в
синих небесах. В парке парад собак и собаковладельцев. Воздух,
согретый бабьим летом, тих. А наверху засели в скалистых
отрогах домов омерзительно богатые сукины дети. Глотают пилюли,
мажут лосьонами рожи и задницы и знать не желают таких, как я.
Я же еду на север, в Бронкс, сквозной, скоростной и
гремучей линией. Все таращатся. На мои персикового цвета туфли.
Болгарской ручной работы. Нашел их в одежном шкафу старика
Соурпюсса, когда в последний раз рылся в квартире Фанни. У нее
перед домом. Приметил Вилли. Сгорбив обтянутые майкой
здоровенные покатые плечи, он сидел на панели, рядом с пожарным
гидрантом в подтеках мочи. И в тот миг, как я, уходя, положил
на столик оставленные мне Фанни ключи, безостановочно зазвонил
телефон. Я поднял трубку. И услышал издалека. Мое имя.
Корнелиус. Корнелиус. Я вслушивался и повторял, алло, алло. Но
голос умолк. Только и было слышно, как мое имя отзывается эхом.
Далеко, в Миннесоте. Пока не пресекся и мой голос. Темная
мрачная ночь на другом конце проводов. За полями маиса,
помавающего золотыми головками. На пороге пустоты. Нечего
больше сказать да и некому. Но я все же сказал. Это ты. И
услышал, прощай. Потом еще долго ждал. И положил трубку как
можно тише, чтобы она не заметила. Муж ее, старый Соурпюсс,
рассказывала Фанни, часто говаривал. Что если он когда-нибудь
разорится. То просто уйдет отсюда. Далеко-далеко, на самый
конец телефонной линии. И будет молчать. Сидя рядом с мертвым
телефоном. Безмолвным, отключенным. Так, в конце концов, ушла и
ты.
Кристиан, расставив ноги, стоит в первом вагоне
болтающегося поезда подземки. Мотаются цепочки, ветер задувает
в дверь. Когда мы вырываемся из-под земли, вспыхивает солнце.
Впереди сверкают серебристые рельсы. Станции с дощатыми полами
и нависающими островерхими кровлями. Последняя остановка.
Спускаюсь по темным железным лестницам, по которым мне прежде
столько раз приходилось взбираться. Мирные послеполуденные
выпивохи без пиджаков сидят в кабачке. Перейдя улицу, ожидаю на
автобусной остановке. У кладбищенских ворот. Влезаю в автобус.
Лица сидящих. Глаза, за которыми накрепко заперто почти
неприметное узнавание.
Кристиан в который раз шагает по изогнутой Парковой. В
сторону памятника. Бронзовый орел, закогтивший красноватого
мрамора шар. Имена павших патриотов. Пушка, на которой я часто
играл. Напротив за улицей поле битвы с индейцами. Фонтанчик.
Зажимал большим пальцем струю, брызгая в лица детей. Забор, на
котором мы все сидели, наблюдая взлет зеленых светляков и
онанируя. Дорога из школы домой. Брел, надеясь, что знания,
скрытые в книгах, которые я волоку, всползут по моему запястью
прямиком в мозги. И гадая, где теперь все. Что поделывают.
Небось, дуют в кондитерских содовую. Мне-то оставалось только
облизываться, потому что я и десяти центов не мог наскрести.
Теперь здесь, в стоящей на шоссе машине попивают пивко
полицейские. Сидят в красивых синих мундирах, ожидая того, кто
превысит скорость. Разглядывают меня сквозь темные очки. Сроду
не видел ни одного такого пуза, да еще синего. Углядели мои
туфли. Тычут в меня большими пальцами. Я лишь глянул в ответ,
состроив такое лицо, будто я знаком кое с кем, который знаком
еще кое с кем, который кое-что из себя представляет, так что вы
лучше держитесь подальше. И проследовал мимо, на лишний дюйм
выпятив грудь. Большого впечатления не произвел, но хоть не
арестовали и на том спасибо.
Шарлотта в длинном платье из белых кружев и широкополой
соломенной шляпе на волосах цвета сена, сметанного в стога. Мы
спускаемся по красным ступенькам ее дома. И она удивленно
приоткрывает рот. Оглядев меня от светлых волос до персиковых
туфель. Я приветственно поднимаю забинтованную руку. В кармане
последние скудные доллары, которые я вправе потратить. Тихий
солнечный вечер, поднимается ветерок. Она говорит, что мать
разрешила взять ее машину.
-- Куда поедем, Шарлотта.
-- Поедем куда-нибудь.
И мы едем на север. По задним улочкам детства. Где
началось столь многое в моей жизни. Последние часы которой я,
как мне казалось, доживал всего несколько дней назад. Монахиня
в больнице, услышав от меня, что я умираю, сказала, нет, мистер
Кристиан, вы еще не готовы к встрече с творцом. Живущим, как
говорили мне, на вершине холме, в окруженьи лугов, зелень
которых пронизана лютиками.
Корнелиус ведет темно-серый восьмицилиндровый двухдверный
автомобиль. Останавливается у придорожной забегаловки, на краю
построенного в лесу огромного квартала многоэтажных домов.
Чтобы выпить виски с содовой под тускло синими лампами. Едет
дальше мимо разляпистого кирпичного здания, под голубоватой
шиферной крышей которого я когда-то учился. За окнами солнечных
классов росли ели, голубоватые окончания их верхних ветвей
касались стекол, и на мили вокруг лежали холмы и пригорки, и
чистые, волшебные озера. И лучше всякой алгебры казался звук, с
которым ветка скребла по стеклу бесконечными и бессмысленными
послеполуденными часами. А прикосновение к ее коже казалось
прекраснее всей истории с основами гражданственности вместе. Ты
жив, пока сам этого не сознаешь. Осознается лишь приближение
смерти. Потому что ты изо всех сил пытаешься его задержать.
Когда уже слишком поздно и ничего задержать нельзя. Вот и Фанни
Соурпюсс села в поезд и уехала навсегда. Дальше, чем ушли дни
нашей юности. Когда о чем бы мы ни говорили, все отзывалось
мечтой. Те дни были лучше нынешнего. В который я веду машину
Шарлоттиной мамы, не имея водительских прав. Последний памятный
вечер. Из всех иных вечеров, проведенных мной на этих дорогах.
И обремененных надеждами. На то, как я разбогатею. И забравшись
наверх, взгляну оттуда на прочих людишек. Смешавшихся в кучу,
чтобы легче было понять, насколько ты превосходишь всю их
дрянную ораву.
Сворачиваю налево, на мощеную булыжником дорогу. Взбираясь
на вершину холма вдоль трамвайных путей. Снова налево между
высокими и прямыми, тесно растущими ильмами. Знавал я когда-то
здесь одно заведение. По усыпанной шлаком дорожке спускаюсь к
автомобильной стоянке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
платформы на другую, куря трубку мира, пока не выйдет время.
Или пока какой-нибудь сучий потрох не удавит тебя, чтобы
сожрать твою жертвенную маисовую лепешку. В этом городе, полном
гримасничающих обезьян.
Сегодня суббота. Первые опавшие листья. Ясное солнце в
синих небесах. В парке парад собак и собаковладельцев. Воздух,
согретый бабьим летом, тих. А наверху засели в скалистых
отрогах домов омерзительно богатые сукины дети. Глотают пилюли,
мажут лосьонами рожи и задницы и знать не желают таких, как я.
Я же еду на север, в Бронкс, сквозной, скоростной и
гремучей линией. Все таращатся. На мои персикового цвета туфли.
Болгарской ручной работы. Нашел их в одежном шкафу старика
Соурпюсса, когда в последний раз рылся в квартире Фанни. У нее
перед домом. Приметил Вилли. Сгорбив обтянутые майкой
здоровенные покатые плечи, он сидел на панели, рядом с пожарным
гидрантом в подтеках мочи. И в тот миг, как я, уходя, положил
на столик оставленные мне Фанни ключи, безостановочно зазвонил
телефон. Я поднял трубку. И услышал издалека. Мое имя.
Корнелиус. Корнелиус. Я вслушивался и повторял, алло, алло. Но
голос умолк. Только и было слышно, как мое имя отзывается эхом.
Далеко, в Миннесоте. Пока не пресекся и мой голос. Темная
мрачная ночь на другом конце проводов. За полями маиса,
помавающего золотыми головками. На пороге пустоты. Нечего
больше сказать да и некому. Но я все же сказал. Это ты. И
услышал, прощай. Потом еще долго ждал. И положил трубку как
можно тише, чтобы она не заметила. Муж ее, старый Соурпюсс,
рассказывала Фанни, часто говаривал. Что если он когда-нибудь
разорится. То просто уйдет отсюда. Далеко-далеко, на самый
конец телефонной линии. И будет молчать. Сидя рядом с мертвым
телефоном. Безмолвным, отключенным. Так, в конце концов, ушла и
ты.
Кристиан, расставив ноги, стоит в первом вагоне
болтающегося поезда подземки. Мотаются цепочки, ветер задувает
в дверь. Когда мы вырываемся из-под земли, вспыхивает солнце.
Впереди сверкают серебристые рельсы. Станции с дощатыми полами
и нависающими островерхими кровлями. Последняя остановка.
Спускаюсь по темным железным лестницам, по которым мне прежде
столько раз приходилось взбираться. Мирные послеполуденные
выпивохи без пиджаков сидят в кабачке. Перейдя улицу, ожидаю на
автобусной остановке. У кладбищенских ворот. Влезаю в автобус.
Лица сидящих. Глаза, за которыми накрепко заперто почти
неприметное узнавание.
Кристиан в который раз шагает по изогнутой Парковой. В
сторону памятника. Бронзовый орел, закогтивший красноватого
мрамора шар. Имена павших патриотов. Пушка, на которой я часто
играл. Напротив за улицей поле битвы с индейцами. Фонтанчик.
Зажимал большим пальцем струю, брызгая в лица детей. Забор, на
котором мы все сидели, наблюдая взлет зеленых светляков и
онанируя. Дорога из школы домой. Брел, надеясь, что знания,
скрытые в книгах, которые я волоку, всползут по моему запястью
прямиком в мозги. И гадая, где теперь все. Что поделывают.
Небось, дуют в кондитерских содовую. Мне-то оставалось только
облизываться, потому что я и десяти центов не мог наскрести.
Теперь здесь, в стоящей на шоссе машине попивают пивко
полицейские. Сидят в красивых синих мундирах, ожидая того, кто
превысит скорость. Разглядывают меня сквозь темные очки. Сроду
не видел ни одного такого пуза, да еще синего. Углядели мои
туфли. Тычут в меня большими пальцами. Я лишь глянул в ответ,
состроив такое лицо, будто я знаком кое с кем, который знаком
еще кое с кем, который кое-что из себя представляет, так что вы
лучше держитесь подальше. И проследовал мимо, на лишний дюйм
выпятив грудь. Большого впечатления не произвел, но хоть не
арестовали и на том спасибо.
Шарлотта в длинном платье из белых кружев и широкополой
соломенной шляпе на волосах цвета сена, сметанного в стога. Мы
спускаемся по красным ступенькам ее дома. И она удивленно
приоткрывает рот. Оглядев меня от светлых волос до персиковых
туфель. Я приветственно поднимаю забинтованную руку. В кармане
последние скудные доллары, которые я вправе потратить. Тихий
солнечный вечер, поднимается ветерок. Она говорит, что мать
разрешила взять ее машину.
-- Куда поедем, Шарлотта.
-- Поедем куда-нибудь.
И мы едем на север. По задним улочкам детства. Где
началось столь многое в моей жизни. Последние часы которой я,
как мне казалось, доживал всего несколько дней назад. Монахиня
в больнице, услышав от меня, что я умираю, сказала, нет, мистер
Кристиан, вы еще не готовы к встрече с творцом. Живущим, как
говорили мне, на вершине холме, в окруженьи лугов, зелень
которых пронизана лютиками.
Корнелиус ведет темно-серый восьмицилиндровый двухдверный
автомобиль. Останавливается у придорожной забегаловки, на краю
построенного в лесу огромного квартала многоэтажных домов.
Чтобы выпить виски с содовой под тускло синими лампами. Едет
дальше мимо разляпистого кирпичного здания, под голубоватой
шиферной крышей которого я когда-то учился. За окнами солнечных
классов росли ели, голубоватые окончания их верхних ветвей
касались стекол, и на мили вокруг лежали холмы и пригорки, и
чистые, волшебные озера. И лучше всякой алгебры казался звук, с
которым ветка скребла по стеклу бесконечными и бессмысленными
послеполуденными часами. А прикосновение к ее коже казалось
прекраснее всей истории с основами гражданственности вместе. Ты
жив, пока сам этого не сознаешь. Осознается лишь приближение
смерти. Потому что ты изо всех сил пытаешься его задержать.
Когда уже слишком поздно и ничего задержать нельзя. Вот и Фанни
Соурпюсс села в поезд и уехала навсегда. Дальше, чем ушли дни
нашей юности. Когда о чем бы мы ни говорили, все отзывалось
мечтой. Те дни были лучше нынешнего. В который я веду машину
Шарлоттиной мамы, не имея водительских прав. Последний памятный
вечер. Из всех иных вечеров, проведенных мной на этих дорогах.
И обремененных надеждами. На то, как я разбогатею. И забравшись
наверх, взгляну оттуда на прочих людишек. Смешавшихся в кучу,
чтобы легче было понять, насколько ты превосходишь всю их
дрянную ораву.
Сворачиваю налево, на мощеную булыжником дорогу. Взбираясь
на вершину холма вдоль трамвайных путей. Снова налево между
высокими и прямыми, тесно растущими ильмами. Знавал я когда-то
здесь одно заведение. По усыпанной шлаком дорожке спускаюсь к
автомобильной стоянке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113