– Вилла «Ариадна», – объявил Паулос. – Дом, из которого выдали замуж мою мать, и оттуда пойдем в церковь мы. После свадьбы она вернется в Афины с Марией и Ари-стеей, а мы останемся здесь, сколько захотим. Деревня вон там, справа.
Белоснежные стены поблескивали на солнце, и Валентина заметила оливковые и фруктовые деревья, а под ними пасущегося ослика.
– Это дом моего отца! – гордо объявила Эванджелина Хайретис. – Он был настоящий критянин. Очень тут храбрый и очень красивый.
Они высыпали из машины, и Валентина прошла через террасу, утопающую в жасмине, в прохладные комнаты с мозаичными полами. Этот дом она никогда не покинет добровольно. Дом, в котором она останется, пока не родится ее малыш.
Пожилая горничная, еще дороднее Эванджелины Хайретис, в накрахмаленном белоснежном фартуке поверх черного доходившего до щиколоток платья, низко присела перед Валентиной, а потом обнесла всех крошечными рюмками миндального ликера.
Паулос осушил свою одним глотком, но Валентина, заметив, что Мария и Аристея лишь скромно пригубили, последовала их примеру. Потом внесли маленькое блюдо засахаренных фруктов и высокие стаканы с прозрачной прохладной водой. На этом традиционная церемония приветствия закончилась, и Эваиджелипа Хайретис торжественно провела Валентину по всем комнатам. Необъятная грудь свекрови удовлетворенно колыхалась при каждом восторженном вздохе Валентины.
На стенах ничего не висело, и единственным украшением были пляшущие тени гранатовых деревьев, заглядывающих в открытые окна. Зато на кроватях лежали искусно вышитые покрывала с кружевными оборками. Мебель была изящной, украшенной тонкой резьбой.
Ночью, когда они лежали в постели, вдыхая душистый ночной воздух, Валентина прижала руку Паулоса к своей щеке.
– Ты сделал меня самой счастливой, Паулос! Я не смела рассчитывать на такое.
Паулос всмотрелся в смутно белеющее в темноте лицо Валентины.
– Я люблю тебя, – просто ответил он и, обняв жену, припал к губам нежным поцелуем.
И все окружающее исчезло; в мире остались только сплетающиеся в объятиях тела, тихие страстные стоны, и отдаленный шум волн, бесконечно наползающих на мокрый песок.
На свадьбу собралась вся деревня. Мария и Аристея исполняли роли шаферов, державших маленькие свадебные венцы над головами жениха и невесты, пока бородатый священник совершал таинство. На Валентине было белое кружевное платье, в котором венчалась когда-то мать Паулоса: правда, швы в талии пришлось расставить. Фамильная вуаль невест Хайретисов была накинута на волосы, в руках – молитвенник Аристеи и букет шиповника, сорванного Марией.
Свадебное пиршество устроили под платанами на деревенской площади. На белых скатертях расставили блюда с голубцами в виноградных листьях, баклажанами и фасолью в остром соусе, рыбой и курами. На десерт подавали медовые коврижки, свежий инжир, шелковицу и гранаты.
Паулос переоделся в национальный греческий костюм и выглядел поистине великолепно в черных сапогах до колен, панталонах, черной рубашке, широком поясе-шарфе и жилете с яркими узорами.
На Марии и Аристее были длинные юбки, прикрытые белыми передниками с чудесной вышивкой ручной работы, и вышитые крестьянские блузы. На шее и запястьях красовались золотые ожерелья и браслеты.
Танцевали все – от мала до велика. Паулос утверждал, что всякий истинный грек любит танцевать, и в доказательство цитировал Валентине «Илиаду».
Узо и вино текло рекой, и даже священник в митре отбивал ногами такт. Танцы были головокружительно быстрыми, зажигательными, когда присутствующие танцевали с переплетенными руками. И медленные хороводы, и танцы, в которых участвовали одни мужчины.
– Stin iyassas, – повторяли сельчане, салютуя стаканами Валентине. – Ваше здоровье.
– Panta yia, – просиял в улыбке священник. – Будьте счастливы.
Валентина кружилась и подпрыгивала так, что платье обвивалось вокруг щиколоток. Здесь не суетились фотографы. Не толкались репортеры. Для людей Аджиос-Георгиос она была не Валентиной, голливудской звездой, а госпожой Хайретис, невесткой Эванджелины Хайретис, женой Паулоса Хайретиса. Она обрела дом и семью и не хотела ничего иного.
Глава 18
Хейзл Ренко никак не могла решить, класть ли на стол утренние газеты. Видал только что закончил картину, а в периоды простоя у него вошло в привычку лениво и не спеша завтракать, просматривая все американскую периодику и те иностранные издания, которые удавалось достать шоферу. Заголовки всех сегодняшних газет кричали о том, что Валентина, экранная дива, пожертвовавшая славой и известностью ради семейной жизни, родила в Афинах сына, и Хейзл не имела представления, как воспримет новости хозяин дома.
Видал так разительно переменился с тех пор, как его протеже неожиданно покинула Голливуд вместе с молодым мужем, а позже объявила о своем намерении никогда больше не возвращаться. Его ссоры с Теодором Гамбеттой скорее походили на настоящие сражения и приводили в ужас всех окружающих, но тем не менее Видал не позволял Теодору сказать ни единого плохого слова о Валентине.
Морщины, сбегавшие от носа к губам, стали глубже. Кажется, за одну ночь в черных как смоль волосах появились серебряные нити. Однако в тридцать два года он по-прежнему оставался одним из самых молодых, смелых и талантливых режиссеров Голливуда.
Хейзл пересекла террасу и направилась к столу. Бессмысленно делать вид, что водитель не достал сегодня газет. Видал немедленно поймет, что она солгала, и заподозрит неладное, а когда все-таки узнает новости, окончательно выйдет из себя, и будет только хуже.
Она положила газеты рядом с прибором Видала, заметив, что на столе стоят холодная утка, ледяное пиво, паштет из гусиной печени, салями и черный хлеб из грубой ржаной муки. Пристрастия Видала также претерпели изменения. Когда она впервые появилась в Вилладе, Видал завтракал как все американцы – дыня, горячие булочки с маслом, крепкий черный кофе. Теперь он, казалось, нисколько не заботился, вписывается ли в общество, к которому принадлежал. Даже его акцент стал куда заметнее: подчеркнутое ударение на первом слоге каждого слова. Он стал человеком, которого люди старались избегать. Мрачный, вспыльчивый, он редко улыбался, но даже в эти мгновения его глаза оставались жесткими и холодными. Хейзл забыла, когда слышала его смех.
– Доброе утро, Хейзл.
Кариана вышла к столу в пеньюаре из воздушного голубого шифона.
– Доброе утро, Кариана.
Все трое уже давно звали друг друга по именам, отбросив неуместные в подобных обстоятельствах формальности.
Кариана уселась, и горничная поспешила налить ей горячего шоколада. Она поднесла чашку к губам, не обращая внимания на газеты, и поглядела на голубую гладь океана пустыми безмятежными глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114