Вокруг продолжалась лихорадочная деятельность. Ник Захаржевский, размахивая руками, что-то доказывал краснолицему дядьке в железнодорожной форме, который, в свою очередь, махал перед глазами Захаржевского бумагой с печатью и орал:
— А кто отвечать будет? Папа римский отвечать будет?!
Операторская группа под зычные команды главного перетаскивала с места на место свое громоздкое оборудование, сгоняя путавшуюся под ногами массовку. Публика из числа пассажиров прибывших или отбывающих электричек плотно сгрудилась за барьерами, комментируя каждое движение внутри огороженного пространства, включавшего платформу и кусочек пути со старинным паровозом и двумя обшарпанными вагонами. В окошке одного из вагонов показался Юрий Огнев, мгновенно узнанный двумя девицами из публики, которые тут же перескочили через барьер и помчались к вагону. Огнев поспешно спрятался, а шустрых девиц принялись отлавливать помрежи, такелажники и соскучившийся без дела пожарный. Девицы визжали, зрители радостно вопили и улюлюкали. Кое-кто из публики вступал в разговоры с томящимися от безделья участниками массовки, норовя потрогать бутафорскую винтовку или хотя бы ветхий рукав шинели или бушлата. Городские жители конца семидесятых — казалось бы, что для себя интересного могли найти они в зрелище самых банальных киносъемок? ан поди ж ты! Манила, должно быть, другая, волшебная жизнь, там, за барьерами, на освещенном клочке пространства. Глазели, открыв рты, деловитые домохозяйки из пригородов, поставив на асфальт тяжелые сумки, набитые колбасой и прочей снедью, переминались с ноги на ногу мужики-работяги, безнадежно опаздывающие с обеденного перерыва в свои цеха. Даже группа солдатиков, теряя драгоценные минуты увольнения, упорно и сосредоточенно смотрела туда, на арендованный прошлым кусочек перрона, хотя в данную минуту там ничего не происходило.
Чуть в стороне от сутолоки, прижавшись спиной к вагону, стояла Таня Ларина в красной косынке на голове и в обшарпанной кожаной куртке, побывавшей за свой долгий век на плечах сотен кинокомсомолок и комиссарш. Она послушно поворачивала заплаканное лицо, и маленькая гримерша платочком стирала с него безнадежно испорченный слезами грим и кисточкой накладывала новый.
— Соберись, деточка! — шептала гримерша. — Все устали. Все голодные.
— Знаю. Простите меня, — виновато шептала в ответ Таня.
Именно она послужила причиной и нынешней паузы, и двухчасового отставания от сегодняшнего графика съемок.
Когда Никита, вернувшись в Хмелицы, принялся методично и красноречиво соблазнять ее попробовать себя в кино, она поначалу приняла его слова за издевательскую шутку и даже обиделась. Какая из нее киноактриса? Но Никита был серьезен, настойчив, ласков. Он приводил такие убедительные примеры из истории кинематографа, так красочно расписывал увлекательный, блистательный и полный тайн мир кино, что Таня не выдержала, поддалась... Не за горами сентябрь, думала она, а там опять занудные лекции (только летом Таня поняла, до чего ей надоела учеба), потом дом — а дома Иван с кислой мордой жрать просит... Нет, надо в жизни что-то менять. А если надо, то почему не так) Таня согласилась попробоваться и теперь кляла себя за это последними словами.
Потом Никита уехал. Таня с Лизаветой насолили огурцов, парниковых помидоров, грибочков, наварили варений, закатали компотов и маринадов, убрали морковку, кабачки, часть картошки. За всеми этими делами Таня почти не вспоминала о разговорах с Никитой, о данном •ему обещании. Но пришла пора возвращаться в Ленинград. Лизавета сговорилась с ехавшим налегке дачником, и тот за четверной согласился помочь — довезти до города и Таню, и огромное количество банок и мешков со всякой всячиной. Дома все пошло своим чередом — учеба, хозяйство, разве что Ивана она стала видеть значительно реже. Он теперь пропадал на даче у Золотарева, работая над новым сценарием. Возвращался усталый, иногда рассеянный, иногда злой как черт, но вечно голодный и капризный.
Мечта о новой, яркой жизни вспыхнула с удвоенной силой. Но эта самая новая жизнь стучаться в двери не спешила. Миновала половина сентября. Таня нервничала, бранила Никиту: набрехал и забыл.
Но Никита не забыл ничего. Сценарий, одобренный и подписанный Золотаревым, лег на стол директора студии в самый подходящий момент: когда паника по поводу его отсутствия стала приближаться к апогею и уже готовилась делегация в Комарове, к маститому, но оказавшемуся несколько безответственным писателю. Никите это принесло несколько ценных баллов, его назначили руководителем административной группы, по существу правой рукой Эдика Терпсихоряна и левой — директора картины, товарища Багрова, человека партийно-кабинетного склада. Сценарий ускоренным порядком провели через худсовет и одобрили в нем все, включая и наличие второго сценариста, Ларина Ивана Павловича.
В конце сентября товарищ Золотарев приехал с дачи. Но это не означало, что Иван стал чаще появляться дома. Теперь он пропадал на квартире Федора Михайловича. В просторном кабинете писателя ему даже поставили небольшой собственный столик и раскладушку. Золотарев работал над очередным шедевром, который пока носил условное название «По лезвию штыка», и, видимо, задумав создавать сценарий одновременно с романом, днем гонял Ивана по библиотекам и архивам, а по вечерам заслушивал его отчеты о проделанной работе. Из Лениз-дата Иван уволился. Там пробовали было возникнуть на тему, что Иван не доработал положенный молодому специалисту срок, но Золотарев уладил ситуацию одним звонком директору издательства, старинному своему приятелю. Трудовая книжка Ивана перекочевала в Литфонд. Теперь он числился «личным секретарем члена СП СССР и РСФСР Золотарева Ф.М.».
Вскоре после этих перемен, никак, впрочем, не отразившихся на Тане, в дверь ее квартиры раздался звонок. Времени было одиннадцатый час, и Таня, не сомневаясь, что это Иван, открыла дверь и, не глядя, сказала:
— Раздевайся, мой руки. Мясо в латке, каша в подушках.
— Очень кстати, — раздался знакомый насмешливый голос. — Ты всех гостей так встречаешь?
На пороге стоял ухмыляющийся Никита с кожаной папочкой в руках. Таня смутилась. Она была в переднике, тренировочных брюках, растрепанная. А на нем была моднейшая кожаная куртка, новенькие джинсы «левайс» и высокие замшевые ботинки стиля «плейбой».
— Заходи, — сказала она. — Посиди на кухне, я быстренько переоденусь.
— Пустое. Во всех ты, душечка, нарядах хороша. — Он наклонился и по-братски чмокнул ее в щеку. — Лучше ужином накорми.
Она улыбнулась, уже оправившись от неожиданности.
— Ты к Ивану или просто поужинать? — улыбнувшись, спросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
— А кто отвечать будет? Папа римский отвечать будет?!
Операторская группа под зычные команды главного перетаскивала с места на место свое громоздкое оборудование, сгоняя путавшуюся под ногами массовку. Публика из числа пассажиров прибывших или отбывающих электричек плотно сгрудилась за барьерами, комментируя каждое движение внутри огороженного пространства, включавшего платформу и кусочек пути со старинным паровозом и двумя обшарпанными вагонами. В окошке одного из вагонов показался Юрий Огнев, мгновенно узнанный двумя девицами из публики, которые тут же перескочили через барьер и помчались к вагону. Огнев поспешно спрятался, а шустрых девиц принялись отлавливать помрежи, такелажники и соскучившийся без дела пожарный. Девицы визжали, зрители радостно вопили и улюлюкали. Кое-кто из публики вступал в разговоры с томящимися от безделья участниками массовки, норовя потрогать бутафорскую винтовку или хотя бы ветхий рукав шинели или бушлата. Городские жители конца семидесятых — казалось бы, что для себя интересного могли найти они в зрелище самых банальных киносъемок? ан поди ж ты! Манила, должно быть, другая, волшебная жизнь, там, за барьерами, на освещенном клочке пространства. Глазели, открыв рты, деловитые домохозяйки из пригородов, поставив на асфальт тяжелые сумки, набитые колбасой и прочей снедью, переминались с ноги на ногу мужики-работяги, безнадежно опаздывающие с обеденного перерыва в свои цеха. Даже группа солдатиков, теряя драгоценные минуты увольнения, упорно и сосредоточенно смотрела туда, на арендованный прошлым кусочек перрона, хотя в данную минуту там ничего не происходило.
Чуть в стороне от сутолоки, прижавшись спиной к вагону, стояла Таня Ларина в красной косынке на голове и в обшарпанной кожаной куртке, побывавшей за свой долгий век на плечах сотен кинокомсомолок и комиссарш. Она послушно поворачивала заплаканное лицо, и маленькая гримерша платочком стирала с него безнадежно испорченный слезами грим и кисточкой накладывала новый.
— Соберись, деточка! — шептала гримерша. — Все устали. Все голодные.
— Знаю. Простите меня, — виновато шептала в ответ Таня.
Именно она послужила причиной и нынешней паузы, и двухчасового отставания от сегодняшнего графика съемок.
Когда Никита, вернувшись в Хмелицы, принялся методично и красноречиво соблазнять ее попробовать себя в кино, она поначалу приняла его слова за издевательскую шутку и даже обиделась. Какая из нее киноактриса? Но Никита был серьезен, настойчив, ласков. Он приводил такие убедительные примеры из истории кинематографа, так красочно расписывал увлекательный, блистательный и полный тайн мир кино, что Таня не выдержала, поддалась... Не за горами сентябрь, думала она, а там опять занудные лекции (только летом Таня поняла, до чего ей надоела учеба), потом дом — а дома Иван с кислой мордой жрать просит... Нет, надо в жизни что-то менять. А если надо, то почему не так) Таня согласилась попробоваться и теперь кляла себя за это последними словами.
Потом Никита уехал. Таня с Лизаветой насолили огурцов, парниковых помидоров, грибочков, наварили варений, закатали компотов и маринадов, убрали морковку, кабачки, часть картошки. За всеми этими делами Таня почти не вспоминала о разговорах с Никитой, о данном •ему обещании. Но пришла пора возвращаться в Ленинград. Лизавета сговорилась с ехавшим налегке дачником, и тот за четверной согласился помочь — довезти до города и Таню, и огромное количество банок и мешков со всякой всячиной. Дома все пошло своим чередом — учеба, хозяйство, разве что Ивана она стала видеть значительно реже. Он теперь пропадал на даче у Золотарева, работая над новым сценарием. Возвращался усталый, иногда рассеянный, иногда злой как черт, но вечно голодный и капризный.
Мечта о новой, яркой жизни вспыхнула с удвоенной силой. Но эта самая новая жизнь стучаться в двери не спешила. Миновала половина сентября. Таня нервничала, бранила Никиту: набрехал и забыл.
Но Никита не забыл ничего. Сценарий, одобренный и подписанный Золотаревым, лег на стол директора студии в самый подходящий момент: когда паника по поводу его отсутствия стала приближаться к апогею и уже готовилась делегация в Комарове, к маститому, но оказавшемуся несколько безответственным писателю. Никите это принесло несколько ценных баллов, его назначили руководителем административной группы, по существу правой рукой Эдика Терпсихоряна и левой — директора картины, товарища Багрова, человека партийно-кабинетного склада. Сценарий ускоренным порядком провели через худсовет и одобрили в нем все, включая и наличие второго сценариста, Ларина Ивана Павловича.
В конце сентября товарищ Золотарев приехал с дачи. Но это не означало, что Иван стал чаще появляться дома. Теперь он пропадал на квартире Федора Михайловича. В просторном кабинете писателя ему даже поставили небольшой собственный столик и раскладушку. Золотарев работал над очередным шедевром, который пока носил условное название «По лезвию штыка», и, видимо, задумав создавать сценарий одновременно с романом, днем гонял Ивана по библиотекам и архивам, а по вечерам заслушивал его отчеты о проделанной работе. Из Лениз-дата Иван уволился. Там пробовали было возникнуть на тему, что Иван не доработал положенный молодому специалисту срок, но Золотарев уладил ситуацию одним звонком директору издательства, старинному своему приятелю. Трудовая книжка Ивана перекочевала в Литфонд. Теперь он числился «личным секретарем члена СП СССР и РСФСР Золотарева Ф.М.».
Вскоре после этих перемен, никак, впрочем, не отразившихся на Тане, в дверь ее квартиры раздался звонок. Времени было одиннадцатый час, и Таня, не сомневаясь, что это Иван, открыла дверь и, не глядя, сказала:
— Раздевайся, мой руки. Мясо в латке, каша в подушках.
— Очень кстати, — раздался знакомый насмешливый голос. — Ты всех гостей так встречаешь?
На пороге стоял ухмыляющийся Никита с кожаной папочкой в руках. Таня смутилась. Она была в переднике, тренировочных брюках, растрепанная. А на нем была моднейшая кожаная куртка, новенькие джинсы «левайс» и высокие замшевые ботинки стиля «плейбой».
— Заходи, — сказала она. — Посиди на кухне, я быстренько переоденусь.
— Пустое. Во всех ты, душечка, нарядах хороша. — Он наклонился и по-братски чмокнул ее в щеку. — Лучше ужином накорми.
Она улыбнулась, уже оправившись от неожиданности.
— Ты к Ивану или просто поужинать? — улыбнувшись, спросила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131