— И наконец, А. М. Коллонтай — Татьяна Ларина... Дальше уже эпизоды... Ну как? Таня со страхом смотрела на него.
— Слушай, я ничего не понимаю. Откуда ты это взял?
— Все утверждено и подписано на самом высоком уровне. Выход запланирован на февраль, к началу какого-то важного партийного мероприятия. Так что сегодня отдыхаешь, три дня вчитываешься в роль — откровенно говоря, этого много, потому что задействована ты там всего в трех сценах, причем в одной позволяешь себе спорить с самим Владимиром свет Ильичом, после чего тебя от греха подальше направляют послом в солнечную Швецию, и ты навсегда исчезаешь из фильма. В четверг садишься на «Красную стрелу» и в пятницу утречком предстаешь пред светлы очи Самого. Не волнуйся, тебя встретят, причем на высшем уровне.
— Погоди, кого это Самого?
— Ах да, я не сказал... Самого товарища Клюквина Анатолия Феодоровича.
Таня недоуменно пожала плечами.
— Как, ты не знаешь товарища Клюквина, имя которого должно быть на устах у каждого, имеющего отношение к советскому кино? Это же первый секретарь Союза кинематографистов, крупнейший специалист по партийным «Илиадам», даже, кажется, член ЦК... Впрочем, нет, это Шундров член ЦК.
— А Шундров — это кто? — беспомощно спросила Таня.
— Слушай, твое невежество превышает политически допустимый уровень... Профилактически объясняю: товарищ Шундров есть лицо государственное, официально признанное первым драматургом Советского Союза. А говоря сугубо приватно, прохиндей, женатый на дочке кого-то из Политбюро и раз в десять лет кропающий пьески наподобие этой, которые подлежат немедленному внедрению во все областные и республиканские театры и столь же немедленной экранизации.
— Я не знаю, — сказала Таня. — Противно это все как-то. Как тогда, в самолете.
— Я тебе читал список актеров, занятых в фильме? Ты считаешь себя умнее и порядочнее их? Думаешь, им не противно? Но никто и не думает отказываться, потому что надо. Закон такой. В нашем случае закон профессионального выживания. Более того, высочайшие мастера стараются, выкладываются, и даже из Шундрова с Клюкви-ным делают конфетку. Не нравится материал — подумай о школе, которую ты приобретешь, работая с ними.
— Понимаю, — задумчиво сказала Таня.
— И подумай вот еще о чем. Такой фильм — это гарантированная Ленинская премия, призы и звания всем новным участникам. После премьеры ты проснешься зажженной артисткой, гарантирую.
—Я? — Таня отмахнулась. — Да ты сам прекрасно знаешь, какая из меня актриса — и года в кино не проработала, образования актерского нет, ничего не умею, кроме того, чему Борис Львович научил... и ты конечно...
— Тогда считай это авансом, который ты потом отработаешь сполна, но на несравненно лучших условиях. Да ты сама сможешь ставить эти условия, выбирать.
Таня вздохнула.
— Давай сюда. Почитаю на сон грядущий... Ты, кажется, говорил про горячее?
Никита сложил ладони и поклонился.
— Слушаюсь и повинуюсь, мэм-сахиб. После торта Таня в изнеможении откинулась на кровать.
— Ну накормил. На сто лет вперед, — с трудом произнесла она. — С посудой завтра разберусь, а то и не подняться. Спасибо. Иди сюда.
Никита наклонился над нею, и она от души поцеловала его. Он впился в нее губами и не отпускал, пока она не оттолкнула его.
— Довольно. Который час?
— Половина первого. В смысле, мне пора?
— Пора... Постой, ты же пил... Шампанское, потом желтое это...
— Бенедиктин.
— Да, его. За руль тебе нельзя, а на метро не успеешь. Устраивайся у Ивана в кабинете. Только сам постели, ладно, а то я ни рукой, ни ногой.
— Значит, пока нет? — грустно спросил он.
— Пока нет.
— Ну, будь здорова, — он направился к двери. — Я завтра позвоню.
— Да куда ты? Оставайся, я же сказала.
— У Ивана в кабинете? Лучше рискну за руль. Движение ночью небольшое, гаишники спят, я практически трезвый. Доберусь, не беспокойся.
— Как доедешь, позвони. Я волноваться буду.
— Спать ты будешь, — с горечью произнес Никита.
— Только после твоего звонка. Понял?
— Ладно, позвоню.
Он ушел. Таня, превозмогая себя, встала, кое-как ополоснулась, постлала постель и легла. Ей казалось, она действительно уснет, не дождавшись звонка Никиты но сонное состояние с каждой минутой уходило от нее. Полежав немного в темноте, она зажгла лампу и взяла с серванта высокоидейный сценарий. Само по себе чтение увлекло ее не сильно, но мысль о том, что вскоре и ей суждено жить в этих картинах, будоражила воображение. Уже давно позвонил Никита и доложил, что добрался благополучно, уже проехала по предрассветной улице поливальная машина, а она все читала, читала...
Разбудил ее телефонный звонок. Она нехотя открыла глаза, проморгалась, посмотрела на будильник, заведенный ночью и поставленный у изголовья. Четверть первого. Однако вы и «спица», Татьяна Валентиновна! Она сняла трубку и хрипло произнесла:
— Алло!
— Танечка, приехала наконец?! — Голос женский, взволнованный, знакомый. — Слава Богу! А то я прямо не знаю, что делать. На тебя вся надежда.
— Да кто это?
— Да Марина Александровна же!
— А, здравствуйте!
— Здравствуй... Слушай, ты сейчас из дома никуда не уходишь?
— Нет, а что?
— Я приеду, можно? Очень надо... Понимаешь, с Иваном совсем плохо. Пропадает... Да, я понимаю, вы повздорили, он сам кругом виноват. Но согласись хотя бы выслушать меня...
— Ладно, приезжайте, — со вздохом сказала Таня и повесила трубку.
Она встала, потянулась, придирчиво посмотрела на себя в зеркало. Да, с пиршествами и ночными бдениями пора кончать. Таня вновь сладко потянулась и пошлепала в ванную, привести себя в порядок к визиту свекрухи. И что же такого выкинул Ванька? Интересно.
После того как она выставила его в феврале, он почти не давал о себе знать. Приезжал пару раз, мрачный, трезвый забрал свои вещи, машинку, на прощание бурчал что-то невразумительное. А звонить и вовсе не звонил. Да не очень-то и хотелось.
Со времени их первой памятной встречи в общежитии. Марина Александровна заметно постарела. Или, может быть, просто сдала от переживаний последних дней. В таком возрасте переживания оставляют сильные следы. Таня приняла ее, как своего человека, на кухне, усадила, угостила чайком с остатками вчерашнего торта, напоила валерьянкой и выслушала невеселый, прерываемый слезами рассказ.
— Зимой он пришел к нам с чемоданчиком совсем как в воду опущенный. Плакал, говорил, что сам во всем виноват, сказал, что поживет у нас недолго, что возвращаться к тебе ему пока совестно. Первые дни отлеживался, потом отошел немного, взялся за работу... Нет, не пил совсем, только сердитый стал, неразговорчивый. Закрывался в своей комнате, писал что-то, на машинке печатал. Выходил только по делам — на студию, в Литфонд. А так сидел в своей норе, выскочит, поест — и обратно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131