«Аничка, надень закрытые панталоны, чтобы на случай, если ты упадёшь, мужчины не увидели твои слабые стороны».
Когда капитан Кукушкин сказал Швейку по-русски, что все-таки одна австрийская свинья нашлась среди этого интернационального сброда, взял своею фельдфебеля за волосы, а Швейка за ухо и принялся стукать их лбами друг о друга, чтобы они лучше познакомились, Швейк заметил:
– Значит, так надо! Ему нужно знать, что такое враг и что он из себя представляет.
Затем Швейк заявил, что куча хлеба, предназначенная для австрийцев, принадлежит ему, как представителю этого народа, на что ему Кукушкин ответил двумя-тремя красочными ругательствами. Кукушкин уже размышлял о том, сколько австрийцев он будет показывать в ведомости и сколько, раз их нет, он на этом сэкономит. А когда Швейк не переставал добиваться своих прав, указывая на то, что все народности, несмотря на разное количество людей, должны получить одинаковую порцию хлеба, Кукушкин сказал одно слово:
– Карцер! – а потом немного помолчал и вполголоса добавил: – И дай ему по морде.
Фельдфебель закатил Швейку пощёчину, «такую, что у меня в глазах засветились бенгальские огни», говорил об этом Швейк, после чего два солдата схватили его под руки и, подталкивая, провели по длинному коридору в подвал с железными дверями, за которыми раздавался львиный рёв. Другой фельдфебель отомкнул двери, взял Швейка за шиворот и втолкнул его внутрь.
Помещение было полутёмное. Швейка окружило много русских солдат, кричащих в радостном удивлении:
– А, австриец к нам попал, пан!
Это все были дезертиры с фронта, пойманные в Киеве и ожидавшие здесь, когда их оденут и пошлют воевать.
Они развлекались тем, что крутили из бумаги и набивали махоркой козьи ножки и, предлагая Швейку выкурить с ними цигарку в знак мира, спрашивали:
– Как попал сюда, пан? Ты что, тоже лётчик? Улетел с фронта?
– Я пострадал за то, что не отрёкся от того, за кого я воевал, – вздохнул в ответ Швейк.
И русские солдаты, не понимая его, горячо соглашались:
– Воевать не надо! Начальство надо побить! Они одолжили Швейку кружку, налили ему чаю, дали кусок колбасы, наложили ему белого хлеба, наперебой потчуя его, а затем показали ему место на нарах:
– Вот ложись, пан, отдыхай!
Швейк улёгся и стал в мыслях перебирать все события сегодняшнего дня, чтобы не забыть новые усвоенные им слова. Он уж теперь знал, что такое значит «дать по морде», и приходил к выводу, что под арестом нисколько не хуже, так как там на дворе пленные дрались из-за хлеба, не дождавшись, когда его между ними разделят. Снова ногти впивались в лица, били сапогами в живот, кулаками в зубы, и русским солдатам пришлось ударами прикладов разогнать их и отправить спать.
Был вечер; на церковной колокольне, стоявшей невдалеке за крепостью, звонили, мерно отбивая мелодические, нагонявшие тоску звуки. В окна карцера были видны звезды. На стенах над нарами чадили керосиновые лампочки с разбитыми стёклами, а арестанты сидели группами и пили чай, затем стали играть в карты и петь.
На Швейка никто не обращал внимания, и он положил в свой мешок кусок хлеба и колбасы, которые ему дали арестанты. Когда стража открыла двери, он вышел в уборную, где ему дали огромное, ужасно вонявшее деревянное ведро, чтобы он взял его с собою на ночь, и он, придя в карцер, поставил его вверх дном и, став на него, забрался на окно.
Солдаты протяжно пели печальную песню, после которой перешли на частушки:
Офицеры получают деньги,
А солдаты кипяток.
А Швейк, взглянув на них братским, ласковым взглядом, сказал:
– У славянина везде найдутся братья.
На дворе крепости стояла тишина. Звезды струились с неба. Душу Швейка охватила тоска, и он запел:
Брожу я по свету нелюбимый…
Слова этой избитой песенки, однако, его не успокоили. Он вспомнил своих друзей по полку, вольноопределяющегося Марека, Балуна, подпоручика Лукаша и вздохнул:
– Каково вам теперь без меня? Боюсь, как бы вас не загрызли вши!
Затем он растянулся на нарах, накрылся шинелью, а арестованные русские солдаты, одно время слушавшие его песню, вновь принялись играть и ругаться и, изредка посматривая на пленного, говорили:
– Австрийцы – народ хороший, все грамотный народ! Ну, спокойной ночи!
А Швейк, укладываясь спать, вспомнил, что он в карцере, и, спокойно зевнув, сказал:
– Солдат тут бьют по морде, полицейские лупят народ почём зря, карцер тут у них есть, – все равно как в Австрии; так, оказывается, Россия-то – приличное государство!
В ДАРНИЦЕ
Явление это весьма загадочное: во всех учебниках иностранных языков вы найдёте только салонные слова, самые элегантные выражения и фразы, которые употребляются только в высшем обществе. Наиболее манерный стильный язык, состоящий из особенных, изысканных и благородных слов, которым говорят о самых высоких, идеальных, поэтических и идиллических материях, вы можете встретить в среде дипломатов, депутатов и делегатов, устраивающих международные конгрессы и выставки.
Слов же, при помощи которых объясняется и понимает друг друга простой народ, вы не найдёте ни в каком учебнике, и первое, что иностранец запоминает и узнает в чужой речи, это ругательства и проклятья. Это общеизвестно, и вы с этим сталкиваетесь на каждом шагу. Тот, кто был в Италии, может в течение полугода не знать, как сказать по-итальянски «вино», но «порко дио», «порко мадонна» он не забудет во всю свою жизнь. Поэтому мы не должны удивляться, что словарь русского языка Швейка был несколько односторонен и ограничивался главным образом названиями предметов первой необходимости и ругательствами, которые он научился произносить с соответствующим акцентом, чтобы они не теряли от произношения своей сочности.
В крепостном карцере он пробыл два дня; на вечернюю проверку пришёл генерал и, обнаружив Швейка среди русских солдат, спросил, за что его посадили. Капитан Кукушкин объяснил, что он наказан за дерзость и враждебные деяния, направленные против безопасности Российской империи. Генерал улыбнулся Швейку и сказал ему по-немецки:
– Австрийский солдат всегда был верным солдатом. – После чего он сказал капитану по-русски: – Не держите его здесь, выгоните его на работу. Что же вы думаете, они будут жрать даром в России? Что мы их будем даром кормить?
Утром рано два солдата со штыками повели Швейка вон из крепости по улицам Киева. Это были хорошие, весёлые ребята. Они шли пустынными улицами, стараясь пройти подальше от оживлённых проспектов, Швейк смеялся и покрикивал на встречных девушек. С некоторыми солдаты останавливались, показывали им пленного, к которому относились добродушно и по-приятельски.
Солдаты научили его говорить женщинам и девушкам одну фразу, после которой те или быстро убегали, или ругались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Когда капитан Кукушкин сказал Швейку по-русски, что все-таки одна австрийская свинья нашлась среди этого интернационального сброда, взял своею фельдфебеля за волосы, а Швейка за ухо и принялся стукать их лбами друг о друга, чтобы они лучше познакомились, Швейк заметил:
– Значит, так надо! Ему нужно знать, что такое враг и что он из себя представляет.
Затем Швейк заявил, что куча хлеба, предназначенная для австрийцев, принадлежит ему, как представителю этого народа, на что ему Кукушкин ответил двумя-тремя красочными ругательствами. Кукушкин уже размышлял о том, сколько австрийцев он будет показывать в ведомости и сколько, раз их нет, он на этом сэкономит. А когда Швейк не переставал добиваться своих прав, указывая на то, что все народности, несмотря на разное количество людей, должны получить одинаковую порцию хлеба, Кукушкин сказал одно слово:
– Карцер! – а потом немного помолчал и вполголоса добавил: – И дай ему по морде.
Фельдфебель закатил Швейку пощёчину, «такую, что у меня в глазах засветились бенгальские огни», говорил об этом Швейк, после чего два солдата схватили его под руки и, подталкивая, провели по длинному коридору в подвал с железными дверями, за которыми раздавался львиный рёв. Другой фельдфебель отомкнул двери, взял Швейка за шиворот и втолкнул его внутрь.
Помещение было полутёмное. Швейка окружило много русских солдат, кричащих в радостном удивлении:
– А, австриец к нам попал, пан!
Это все были дезертиры с фронта, пойманные в Киеве и ожидавшие здесь, когда их оденут и пошлют воевать.
Они развлекались тем, что крутили из бумаги и набивали махоркой козьи ножки и, предлагая Швейку выкурить с ними цигарку в знак мира, спрашивали:
– Как попал сюда, пан? Ты что, тоже лётчик? Улетел с фронта?
– Я пострадал за то, что не отрёкся от того, за кого я воевал, – вздохнул в ответ Швейк.
И русские солдаты, не понимая его, горячо соглашались:
– Воевать не надо! Начальство надо побить! Они одолжили Швейку кружку, налили ему чаю, дали кусок колбасы, наложили ему белого хлеба, наперебой потчуя его, а затем показали ему место на нарах:
– Вот ложись, пан, отдыхай!
Швейк улёгся и стал в мыслях перебирать все события сегодняшнего дня, чтобы не забыть новые усвоенные им слова. Он уж теперь знал, что такое значит «дать по морде», и приходил к выводу, что под арестом нисколько не хуже, так как там на дворе пленные дрались из-за хлеба, не дождавшись, когда его между ними разделят. Снова ногти впивались в лица, били сапогами в живот, кулаками в зубы, и русским солдатам пришлось ударами прикладов разогнать их и отправить спать.
Был вечер; на церковной колокольне, стоявшей невдалеке за крепостью, звонили, мерно отбивая мелодические, нагонявшие тоску звуки. В окна карцера были видны звезды. На стенах над нарами чадили керосиновые лампочки с разбитыми стёклами, а арестанты сидели группами и пили чай, затем стали играть в карты и петь.
На Швейка никто не обращал внимания, и он положил в свой мешок кусок хлеба и колбасы, которые ему дали арестанты. Когда стража открыла двери, он вышел в уборную, где ему дали огромное, ужасно вонявшее деревянное ведро, чтобы он взял его с собою на ночь, и он, придя в карцер, поставил его вверх дном и, став на него, забрался на окно.
Солдаты протяжно пели печальную песню, после которой перешли на частушки:
Офицеры получают деньги,
А солдаты кипяток.
А Швейк, взглянув на них братским, ласковым взглядом, сказал:
– У славянина везде найдутся братья.
На дворе крепости стояла тишина. Звезды струились с неба. Душу Швейка охватила тоска, и он запел:
Брожу я по свету нелюбимый…
Слова этой избитой песенки, однако, его не успокоили. Он вспомнил своих друзей по полку, вольноопределяющегося Марека, Балуна, подпоручика Лукаша и вздохнул:
– Каково вам теперь без меня? Боюсь, как бы вас не загрызли вши!
Затем он растянулся на нарах, накрылся шинелью, а арестованные русские солдаты, одно время слушавшие его песню, вновь принялись играть и ругаться и, изредка посматривая на пленного, говорили:
– Австрийцы – народ хороший, все грамотный народ! Ну, спокойной ночи!
А Швейк, укладываясь спать, вспомнил, что он в карцере, и, спокойно зевнув, сказал:
– Солдат тут бьют по морде, полицейские лупят народ почём зря, карцер тут у них есть, – все равно как в Австрии; так, оказывается, Россия-то – приличное государство!
В ДАРНИЦЕ
Явление это весьма загадочное: во всех учебниках иностранных языков вы найдёте только салонные слова, самые элегантные выражения и фразы, которые употребляются только в высшем обществе. Наиболее манерный стильный язык, состоящий из особенных, изысканных и благородных слов, которым говорят о самых высоких, идеальных, поэтических и идиллических материях, вы можете встретить в среде дипломатов, депутатов и делегатов, устраивающих международные конгрессы и выставки.
Слов же, при помощи которых объясняется и понимает друг друга простой народ, вы не найдёте ни в каком учебнике, и первое, что иностранец запоминает и узнает в чужой речи, это ругательства и проклятья. Это общеизвестно, и вы с этим сталкиваетесь на каждом шагу. Тот, кто был в Италии, может в течение полугода не знать, как сказать по-итальянски «вино», но «порко дио», «порко мадонна» он не забудет во всю свою жизнь. Поэтому мы не должны удивляться, что словарь русского языка Швейка был несколько односторонен и ограничивался главным образом названиями предметов первой необходимости и ругательствами, которые он научился произносить с соответствующим акцентом, чтобы они не теряли от произношения своей сочности.
В крепостном карцере он пробыл два дня; на вечернюю проверку пришёл генерал и, обнаружив Швейка среди русских солдат, спросил, за что его посадили. Капитан Кукушкин объяснил, что он наказан за дерзость и враждебные деяния, направленные против безопасности Российской империи. Генерал улыбнулся Швейку и сказал ему по-немецки:
– Австрийский солдат всегда был верным солдатом. – После чего он сказал капитану по-русски: – Не держите его здесь, выгоните его на работу. Что же вы думаете, они будут жрать даром в России? Что мы их будем даром кормить?
Утром рано два солдата со штыками повели Швейка вон из крепости по улицам Киева. Это были хорошие, весёлые ребята. Они шли пустынными улицами, стараясь пройти подальше от оживлённых проспектов, Швейк смеялся и покрикивал на встречных девушек. С некоторыми солдаты останавливались, показывали им пленного, к которому относились добродушно и по-приятельски.
Солдаты научили его говорить женщинам и девушкам одну фразу, после которой те или быстро убегали, или ругались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99