Потом он вынул из него несколько бутылок и бутылочек:
– Господа, – сказал он, ещё более повышая голос, – посмотрите, я размножаю насекомых на научных основаниях. Я занимаюсь, так сказать, размножением мелкого скота. Вот здесь, – поднял он тёмную бутылку, – клопы, наловленные в Чите; они сидят у меня уже там одиннадцать месяцев и все-таки ползают, хотя многие из них уже повысохли. Посмотрите на них. – Он помахал бутылкой и поставил её против света лампы. В ней зашелестела сухая шелуха. Он засмеялся: – Вот они! Наверное, голодны. Двадцать лет жизни я отдал бы, если б мог связать Вильгельма и высыпать ему их в постель!
– На Франце Иосифе они могли бы тоже поживиться, – проговорил с отчаянием Гудечек, – но он предпочитает иметь в постели не клопов, а артисток. Ну да, он себе выбирает белую кость, а мы, солдаты, должны поститься в Сибири. Я, братцы, был только месяц как женат, и тут война. Уж мы с женой и забавлялись!
И он так начал чмокать губами, что Швейк сделал ему замечание:
– Но-но, будет! Не хрюкай, тут тебе не хлев.
– Затем, братцы, – сказал пискун, – здесь вот у меня вошь. Я её наловил в вагоне, причём она смешанная. Ловить мне помогал Федра Когоут, и в этой бутылочке всего их двести грамм. Возраст их три месяца, а кормлю я их хлебом; это опровергает теорию, что будто вошь – животное хищное. Это просто паразит, который живёт на чужом иждивении, как буржуазия. – Он поднёс бутылочку к глазам Швейка: – Смотри, самые большие экземпляры; каждая с крыжовник. В тот раз их было много; мы вот вдвоём наловили столько за полчаса, и при этом Федра Когоут написал мне на память… – Он полез в мешок, вытащил разорванную, засаленную книжечку и, перелистав её, подал Мареку раскрытой: – Прочти это вслух, хорошая вещь. У парня был талант. Он остался в деревне на навозной куче с одной солдаткой.
Вспомни меня, друг милый, Когда мы вместе ловили вшей в рубашке.
Они были маленькие, большие, толстые, И было их много, много – Прусско-русская смесь И между ними турецкие.
Марек читал, подставляя книжку к свету:
– «На память написал Фердинанд Когоут, взводный тридцать шестого пехотного полка из Седлеца, возле Кутной Горы».
– От другого товарища, – продолжал пискун, – у меня там тоже красивые стихи. Прочти их тоже. Давай отдохнём на литературе.
Когда мы были в плену, Текло время печали, Тогда-то русским сухарям Мы цену узнали.
Но вот настали времена, Каких никто не помнит, – Один лишь чай давали нам, В нем сухари мочили мы.
О, жестокие времена!
– Такие красивые стихи сразу не сложишь, – сказал Швейк, передавая книжку пискуну.
А тот сидел с новой бутылкой в руке и, презрительно отплёвываясь, сказал:
– Ничего подобного. Хорошая вещь может возникнуть только с голоду. Те поэты, что сочиняют стихи о барышнях, луне и сирени, как она цветёт на Петршине, – это только бездельники. – Это своё суждение о поэзии и лирике он кончил тем, что вновь помахал бутылкой: – Вот тут, господа, у меня вши, с которыми я делаю опыты. Я их варил полчаса – и им ничего. Но клопы, напротив, кипятка не переносят. Наверное, поэтому кровати обваривают кипятком. Затем я их выставлял на мороз. При двадцати градусах они бегают, чтобы согреться. При тридцати они жмутся друг к дружке, но, когда они пробыли всю ночь на сорокаградусном морозе, от них осталась только пыль. «Помни, что ты прах и в прах превратишься», – продекламировал он и, заметив, что один из пленных надевает на босу ногу башмаки и накидывает шинель, чтобы сбегать в уборную, передавая ему бутылочку, сказал: – Поставь её на двери, на перекладину, посмотрим, что получится. – Затем он надел кальсоны, застегнул рубашку и сказал: – Господа, нужно развлекаться. Я буду шутом, нет, я буду мычать, как телёнок.
– Смейтесь, господа, – вздохнул Гудечек, смотря на Горжина, копавшегося в мотне своих брюк, – но мне странно вспомнить о своём доме. Резная кровать, белые подушки, и жена там лежит одна, без меня, а я тут без неё… на голых досках…
Гудечек всхлипнул.
– Ну, эти доски мягкие, – сказал, потешаясь над ним, Швейк, – а голыми они были всегда. На досках шерсть не растёт.
– Но доски трут… – пропищал любитель насекомых. – Посмотрите, господа, что у меня получилось от этого спанья. – Он снова спустил кальсоны и, выпячивая бедра, стал показывать. Затем взял руку Горжина и положил её на бедра: – Вот это мозоли, да? А если бы было светло, то ты бы увидел, что они, как радуга. Понимаете, господа, если верна теория Дарвина, то дети от нас должны рождаться ровными, как линейки, чтобы им удобнее было лежать на досках. – Он колупнул мозоли ногтем и добавил: – Это у меня, как у верблюда, растут два горба.
Вошёл солдат и крикнул:
– Девять часов! Лежать тихо, лампу потушить! Кто-то дунул, и нары затопила совершенная темнота. Пискливый пленный в ответ на слова солдата «спокойной ночи» крикнул: «Мать твою…» и полез на своё место по головам лежавших. Затем снова раздался его голос:
– Господа, расскажите что-нибудь из своей жизни. Эй ты, из тех новых, из Праги, не мог бы ты нам чего рассказать? Как тебя звать?
– Я Швейк, а рядом со мной Марек, – мы из девяносто первого полка. Вот раз мы были на манёврах…
И неудержимая речь Швейка хлынула, как вода из озера, когда открывают плотину. Все вокруг затихло, все лежали ничком, опираясь щеками о руки. В рассказ Швейка часто вплетались чьи-нибудь слова: «Так у этого папаши было три сына» или: «Ей было почти тридцать лет, а она меня таскала за собой почти всю ночь», «Да ведь это же видно, что это борьба международного капитала», «А дочь говорит: маменька, он мне её зашил, и у него ещё осталось два клубка» и пр. и пр.
Сквозь окно пробились лунные лучи, небо было глубоким, голубым, воздух чистым, замёрзшим так, что искрился от света луны, а в бараке двести пятьдесят человек, согнанных случайно в одно место войной, спорили о политике, рассказывали сказки, скользкие анекдоты или поверяли темноте свои тайны, свои приключения с судьями, с кредиторами, с офицерами, с женщинами.
Начальник лагерей Омска, в подчинении которого находились также и пленные, был русский немец барон Клаген. Человек пожилой, очень добросовестный, он был солдатом до мозга костей, и то, что он был немцем, особенно приближало его к пленным. И не он, но поведение пленных было виной тому, что его симпатии к ним быстро угасали. Свобода передвижения и заработков в самом начале для пленных ничем не ограничивалась, но пленение это превратилось в свободу нищенствования и бродяжничества. Одни из них стали брать деньги от экзальтированных женщин, другие начали относиться дерзко и даже провокационно ко всему, что было русским и что они со своей западноевропейской точки зрения считали ниже их стоящим.
До него дошли жалобы, что пленные покупают в театрах и кинематографах самые дорогие места, появляются в них в сопровождении дам полусвета к немалому огорчению русских матрон, заботившихся о том, чтобы их дочери были в хорошем обществе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99