Умница ты у меня какая! Буду посылать по двести человек в день, а это значит, что по сто рублей в день мы будем откладывать в нашу кассу. Вот хорошо-то жить будем! Эх, если бы война продлилась ещё десять лет!
– Да, ты у меня человек деловой, – похвалила его Евгения Васильевна, – ты много заработаешь. Купишь мне каракулевую шубку на зиму, мой миленький, да?
И благородные муж с женой крепко обнялись под шинелью.
В один прекрасный день из Островка тронулся караван: полковник ехал на лошади с картой, с саблей на боку и револьвером у пояса. Евгения Васильевна ехала рядом с ним в казачьей форме, тоже с картой и револьвером. За ними – телега, нагруженная чемоданами и сундуками, и в ней два русских солдата, а за телегой, как процессия нищих, тащились пленные по четыре в ряд, полунагие, босые, оборванные, нестриженые, небритые, немытые. У каждого на спине был ранец, в котором было сложено все его имущество, а в руке палка.
Цвет роты военнопленных шёл в хвосте процессии: два «доктора», пискун, Горжин и Швейк. Марек рассказывал о том, что он вычитал в газете «Чехословак», которую он получал из Киева: блестящие успехи на фронте генерала Брусилова, глубокое проникновение русских в Галич и т. д.
– Бесспорно, летом все кончится! Зимой воевать уж не будут. А Австрия, если даже Германия и победит, все равно все потеряет и проиграет, – сказал Ванек.
– Было бы хорошо помочь русским в этой войне; вот послушайте, что пишет «Чехословак», – И Марек начал читать им агитационную статью о том, как в Киеве любят добровольцев, как им идёт русская военная форма, как они нравятся девушкам и как девушки любят ходить с ними в парк. Статья была такая же соблазняющая, как речи вербовщиков, обещающих вино, деньги и красивых женщин.
– Я думаю, – сказал Швейк, когда Марек кончил, – что нам нужно будет вступить туда.
– Мы должны сделать все возможное, чтобы эта война была последней, – сказал Марек. – Я, пожалуй, тоже вступил бы в эту «дружину», ведь здесь не жизнь, а медленное умирание. День за днём проходит одинаково нудно. Эту войну определённо затеяли центральные державы. Почему бы не принять участие в борьбе, в результате которой они будут побеждены, чтобы эта война была последней? А при такой жизни лучше повеситься!
– А в этих газетах, – печально вздохнул пискун, – пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье – гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.
– Мне уж тут тоже надоело лечить, – сказал Ванек. – Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!
– Ну так останься в России, – посоветовал ему Марек, – и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.
Но Ванек посмотрел на него неприязненно:
– Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!
Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:
– Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.
Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.
Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:
– Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?
– Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! – заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.
Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:
– Да, да, да!
Он полагал, что пленные с ним соглашаются и что его слова влияют на них ободряюще. В стороне гремели орудия, восемь рядов окопов зияли длинными полосами, а девятую, ещё свежую полосу, рыли пленные сапёры, причём одни из них рыли, а впереди другие перед окопами натягивали колючую проволоку.
– Россия самая хорошая страна, – продолжал полковник. – Скоро мы победим всех наших врагов, – продолжал он свои рассуждения.
Работавшие в окопах заметили тащившуюся роту, бросили работу и побежали к ней навстречу.
Если рота полковника Головатенко представляла собою сброд оборванцев, то для людей, повылезших из окопов, не было названия на человеческом языке: они были более похожи на обезьян, чем на людей. Смешавшись с ротой, они начали расспрашивать:
– Откуда, братцы? Дайте, если можете, кусочек хлеба! – Они выглядели такими несчастными, такими измождёнными и больными, что многие из роты, определённо обрекая себя на голод, отдавали им последние куски хлеба из своего запаса.
– Ох, ребятушки, тут и голод же! Мы сходим с ума от голода. Здесь не чистилище, а сущий ад; в сравнении с этим сибирские лагеря настоящий рай!
– Вам что-нибудь платят? – спросил пискун.
– Платят, вот посмотри, как платят – усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. – Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. – И он погладил шишку и надел шапку. – Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол». Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!
В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:
– Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!
– Ну, проходи, да подальше! – отвечал ему сапёр. – Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. – И бедняга заскрипел зубами. – Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!
– Если ты из Вышеграда, – заявил Швейк, – так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?
– Да, – сказал сапёр, – я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. – Он заломил руки: – Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
– Да, ты у меня человек деловой, – похвалила его Евгения Васильевна, – ты много заработаешь. Купишь мне каракулевую шубку на зиму, мой миленький, да?
И благородные муж с женой крепко обнялись под шинелью.
В один прекрасный день из Островка тронулся караван: полковник ехал на лошади с картой, с саблей на боку и револьвером у пояса. Евгения Васильевна ехала рядом с ним в казачьей форме, тоже с картой и револьвером. За ними – телега, нагруженная чемоданами и сундуками, и в ней два русских солдата, а за телегой, как процессия нищих, тащились пленные по четыре в ряд, полунагие, босые, оборванные, нестриженые, небритые, немытые. У каждого на спине был ранец, в котором было сложено все его имущество, а в руке палка.
Цвет роты военнопленных шёл в хвосте процессии: два «доктора», пискун, Горжин и Швейк. Марек рассказывал о том, что он вычитал в газете «Чехословак», которую он получал из Киева: блестящие успехи на фронте генерала Брусилова, глубокое проникновение русских в Галич и т. д.
– Бесспорно, летом все кончится! Зимой воевать уж не будут. А Австрия, если даже Германия и победит, все равно все потеряет и проиграет, – сказал Ванек.
– Было бы хорошо помочь русским в этой войне; вот послушайте, что пишет «Чехословак», – И Марек начал читать им агитационную статью о том, как в Киеве любят добровольцев, как им идёт русская военная форма, как они нравятся девушкам и как девушки любят ходить с ними в парк. Статья была такая же соблазняющая, как речи вербовщиков, обещающих вино, деньги и красивых женщин.
– Я думаю, – сказал Швейк, когда Марек кончил, – что нам нужно будет вступить туда.
– Мы должны сделать все возможное, чтобы эта война была последней, – сказал Марек. – Я, пожалуй, тоже вступил бы в эту «дружину», ведь здесь не жизнь, а медленное умирание. День за днём проходит одинаково нудно. Эту войну определённо затеяли центральные державы. Почему бы не принять участие в борьбе, в результате которой они будут побеждены, чтобы эта война была последней? А при такой жизни лучше повеситься!
– А в этих газетах, – печально вздохнул пискун, – пишут, что там к обеду дают гуляш, а в воскресенье – гуся с капустой и суп с рисом. Ну, я, пожалуй, тоже присоединился бы к ним.
– Мне уж тут тоже надоело лечить, – сказал Ванек. – Но вы слышали? Говорят, что в Австрии конфискуют имущество? Черт возьми, да ведь у меня в Кралупах аптечный склад!
– Ну так останься в России, – посоветовал ему Марек, – и жена могла бы переселиться к тебе сюда. Тут торговля тоже бы пошла.
Но Ванек посмотрел на него неприязненно:
– Куда же там переселяться? У меня мебель лакированная, она бы вся потрескалась! И мраморный умывальник! А что, если он разобьётся?!
Вместо ответа Марек плюнул, а Швейк, смотря вперёд, сказал:
– Смотрите, сюда идёт полковник, наверное, опять будет держать речь.
Старый Головатенко, подъехав, действительно обратился с увещеванием к пленным понатужиться, шагать бодрее; до города, где придётся ночевать, будет ещё вёрст двадцать. Рота доберётся туда к вечеру. Так как кухня теперь сварить обед не успеет, то сегодня его не будет. Не будет также и хлеба, потому что его вообще пет в интендантстве. Но зато на месте рота сразу получит по три порции на человека.
Эта речь была принята со зловещим молчанием. И эшелон, вместо того чтобы шагать бодрее, продолжал так же уныло плестись сзади, и полковник частенько вынужден был возвращаться назад к роте и подбадривать:
– Эй, эй, дети, радостно весной по России путешествовать, да? Погода хорошая, деревья цветут, птицы поют! Хорошо жить, правда?
– Мы уже тебе сказали, чтобы ты убирался к черту! – заорало на него несколько голосов на разных языках сразу.
Полковник, не понимая, улыбаясь, говорил:
– Да, да, да!
Он полагал, что пленные с ним соглашаются и что его слова влияют на них ободряюще. В стороне гремели орудия, восемь рядов окопов зияли длинными полосами, а девятую, ещё свежую полосу, рыли пленные сапёры, причём одни из них рыли, а впереди другие перед окопами натягивали колючую проволоку.
– Россия самая хорошая страна, – продолжал полковник. – Скоро мы победим всех наших врагов, – продолжал он свои рассуждения.
Работавшие в окопах заметили тащившуюся роту, бросили работу и побежали к ней навстречу.
Если рота полковника Головатенко представляла собою сброд оборванцев, то для людей, повылезших из окопов, не было названия на человеческом языке: они были более похожи на обезьян, чем на людей. Смешавшись с ротой, они начали расспрашивать:
– Откуда, братцы? Дайте, если можете, кусочек хлеба! – Они выглядели такими несчастными, такими измождёнными и больными, что многие из роты, определённо обрекая себя на голод, отдавали им последние куски хлеба из своего запаса.
– Ох, ребятушки, тут и голод же! Мы сходим с ума от голода. Здесь не чистилище, а сущий ад; в сравнении с этим сибирские лагеря настоящий рай!
– Вам что-нибудь платят? – спросил пискун.
– Платят, вот посмотри, как платят – усмехнулся гость. Он снял шапку и показал шишку на голове. – Мы работаем сдельно: сажень окопов должен вырыть до полудня, затем сажень должна быть готова к вечеру, а если не сделаешь, то вот что получаешь. – И он погладил шишку и надел шапку. – Я на неё даже и подуть не могу, а она болит. Мы не чаем, когда заберут нас немцы! И заметьте, что это говорит вам истый чех и хороший «сокол». Если бы мне пришлось идти снова на фронт, то ни за что бы я уже не сдался русским добровольно в плен!
В это время Головатенко, поднимаясь на стременах, снова решил блеснуть своим красноречием:
– Братья славяне! Посмотрите, как ваши братья преграждают путь германским полчищам! Здесь Гинденбург поломает себе зубы, а этого мерзавца Вильгельма мы поволокем на привязи в Сибирь!
– Ну, проходи, да подальше! – отвечал ему сапёр. – Этот наверняка крадёт; чем больше кто играет здесь на патриотических чувствах, тем более ворует; наш ротный тоже такой вот. – И бедняга заскрипел зубами. – Он тоже играет на славянских чувствах, а сам нас обворовывает. И все тратит на женщин, как, наверное, и этот ваш старый болван. Я, ребята, пражанин из Вышеграда, но такую сволочь, какую здесь встречаю, даже и в Австрии не видал!
– Если ты из Вышеграда, – заявил Швейк, – так вот тебе кусок хлеба, мы, значит, земляки. Ты, наверное, из двадцать восьмого?
– Да, – сказал сапёр, – я из того глупого батальона, который сам перешёл к русским на Карпатах. За это мы получили награду: нас послали в Сибирь. – Он заломил руки: – Товарищи, скажите, правда ли, будто где-то организуется чешская дружина?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99