– Так что они у меня превратились в студень. Никогда в жизни со мной не случалось, чтобы у меня из брюк получился суп. Если бы положить в воду луку и кореньев, получилось бы вполне съедобное блюдо.
– Прочь, прочь! Вон, вон! – вскричала баронесса, показывая на дверь, как в то памятное воскресенье.
Швейк, забирая с собой бак, спокойно сказал:
– Прочь из этих брюк получился студень, я не знаю. Я думаю, что тут были замешаны высшие силы.
Через десять минут горничная передала ему в то время, когда он тщательно рассматривал и растягивал остатки брюк, вынимая из них пряжки и пуговицы, что мадам упала в обморок, когда полковник, выслушав её жалобу на Швейка, расхохотался; что сейчас она заперлась в спальне и бегает, как львица, прикладывая к голове холодные компрессы.
– Если она ещё раз упадёт в обморок, скажи полковнику, чтобы он намочил полотенце и этим полотенцем хорошенько отхлестал её по морде, – сказал Швейк.
Через два часа Зинаида сообщила, что баронесса уже вышла из спальни и теперь складывает свои вещи. Она предъявила мужу ультиматум: или уйдёт она, или этот австриец; что она с человеком, который задумал её убить, жить под одной кровлей не будет.
В сумерки Швейк услышал в коридоре тяжёлые шаги полковника. Он вышел ему навстречу и спросил:
– Что прикажете, господин полковник?
– Ничего не приказываю, Иосиф, – задумчиво сказал полковник. Затем энергично добавил: – Мадам тебя не выносит. Ты ей насолил. Теперь нужно тебе, Иосиф, идти обратно в лагерь. Вот тебе письмо в канцелярию, направляйся туда. Возьми свои вещи и сейчас же оставь эту комнату.
Барон втиснул в руку Швейка две десятирублевки, подождал, пока он надел ранец на спину, и затем сказал ему:
– Ты солдат. Я надеюсь, что ты зря языком трепать не будешь, а если тебе что-нибудь потребуется, ты знаешь мою канцелярию.
– Господин полковник, – с трудом выдавил из горла Швейк, – я никогда не забуду вашей доброты! Ведь вы первый офицер в России, похожий на обер-лейтенанта Лукаша!
Швейк в последний раз осмотрел свою каморку и скорее прошептал, чем проговорил:
– Как только, господин полковник, я приеду в Прагу, я пошлю вам открытку.
Когда в начале восьмого часа супруги Клаген ехали в открытых санях в кинематограф, из чайной вышел австрийский пленный, неся на спине ранец, и, путаясь ногами перед лошадью, пел:
Лежать в лагере – не шутка,
Это, братцы, не беда!
Это бравый солдат Швейк плёлся в лагерь, сделав в пути небольшую остановку.
ЧТО ДЕЛАТЬ?
За короткое время, пока Швейк служил у Клагена, положение в лагере в корне изменилось. Когда он влез на нары, кое-кто из знавших его на его вопрос, как они поживают, отвечали:
– Чтобы черт побрал эту жизнь, дружище! И действительно, жить стало гораздо хуже; начальник лагеря навещал бараки почти каждый день, но не для того, чтобы выслушивать просьбы пленных и заботиться об улучшении их жизни, а для того, чтобы стегать плетью каждого, кто попадался ему по дороге. Он бил людей за непорядок в умывальной, за грязь в уборных, за скверный воздух в бараках.
Он уже не говорил с ними по-немецки, а только по-русски, и тех, кто не понимал, он тоже бил. Этой участи не избегали ни немцы, ни венгры. Когда Швейк через два дня увидал, как в чешском бараке он с плетью гоняется за пленными и как пленные по-обезьяньи, стараясь избежать ударов, прыгают по нарам, то он сказал:
– Вот так цирк! Ребята прыгают, чисто обезьяны! Вот если бы ему попался сейчас под руку пискун, что бы он с ним сделал!
Получился приказ высылать пленных на работы по очистке города, по подвозке дров и для копания могил на кладбищах. Каждый день из барака выходили пятьдесят человек, и к вечеру они возвращались голодные, измученные, обмёрзшие, с отмороженными ушами и носами и с почерневшими пальцами на ногах.
На работы не выгонялся только тот, у кого не было сапог. При предприимчивости русских солдат и выгоде базарной торговли получалось так, что когда утром солдаты начинали сгонять пленных на работу, то многие пленные, снимая валенки или ботинки, подавали их солдату и говорили:
– Земляк, давай целковый!
Солдат брал обувь, платил деньги, а пленный забирался вновь на нары, крича русскому фельдфебелю, отсчитывающему рабочих:
– Ты же видишь, что я босой и не могу выйти на работу!
И так как те, у кого были сапоги или валенки, спали обутыми, боясь, чтобы кто-либо не украл обувь, то уже с вечера русские солдаты подходили к ним, будили их и говорили:
– Эй, голубчик, утром на работу! Как твоя фамилия? У тебя пимы хорошие!
Таким образом, наличие обуви неожиданно стало служить поводом для отправки пленного на работу, поэтому многие предпочитали немедленно, ночью же, отправить её на базар, в связи с чем цены на обувь упали так, что высокие сапоги легко можно было проесть за неделю. Сахар перестали выдавать, хлеба убавили, к обеду давали только рыбу. Старикашка, согревавший воду для чая, был так развращён, что тому, кто не давал ему копеечку, он не давал кипятку. В конце концов многие оказались вынужденными посылать с себя бельё на базар, и некоторые продавали свои запасные мундиры. Лагерь быстро превращался в сборище оборванцев и босяков. Вечером, когда они все стояли между нарами на поверке, Швейк сказал:
– Тут как на балу бродяг! Кто хочет получить первую премию?
Фельдфебель, бравый Пётр Осипович, днём водил в бараки мужиков из деревень и ремесленников из города, подыскивавших себе рабочих. Увидев пленных, они почёсывали затылки и говорили:
– Холодно у нас. Морозы большие, и снегу много. Не замёрзли бы они у нас! Ну, мы придём аж весной, когда можно будет босиком ходить!
Однажды ночью в барак с рёвом ворвалась толпа людей и в темноте бросилась на нары. На вопрос, откуда они, те отвечали со смехом:
– Мы люди православные, православная рота возвращаемся к вам!
– Алло, алло, Марек, Горжин, Гудечек! – звонко кричал Швейк в темноту.
Марек и Горжин пробрались к Швейку, и он их крепко обнял. Затем на его вопросы Горжин коротко ответил:
– Из-за Гудечека. Этот полковник-пенсионер час тому назад разогнал нас! Все лопнуло, Гудечек попался с его дочерью. Теперь он арестован.
В ответ на это бравый солдат Швейк только вздохнул:
– С честностью пойдёшь дальше всего. Честно начинай, честно и кончай! Конец венчает дело.
– Да оно, собственно, не стоило бы сюда и ходить, – отозвался Горжин. – По всему городу говорят, что скоро будет мир. Казаки приехали с фронта. На позициях выставлены уже белые флаги, и четырнадцать дней не было ни одного выстрела. А кроме того, говорят, что мы поедем в Россию на работу. Но это, наверное, утка; они нас будут стягивать к границам, чтобы потом сразу отправить домой.
Ровно через неделю после этого разговора рано утром их выгнали из бараков, построили на дворе по четыре человека, а солдаты окружили их так, чтобы ни один из них не мог убежать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99