Я хочу сказать, ты должен быть Макбетом, дорогой мой. Как ты можешь заставить публику полюбить его, если ты его не любишь.
– Полюбить его? Он же психопат-убийца – Гитлер в шотландском костюме. Ты сам это говорил.
Чагрин довольно улыбнулся, будто Вейн сказал именно то, чего он от него ждал.
– Если ты хочешь сыграть Гитлера, ты должен научиться любить Гитлера, Робби. Ты не можешь играть лишь тех, кого все любят. Макбет – чудовище. Он не останавливается ни на минуту, даже когда узнает, что леди Макбет покончила с собой. «Чтоб умереть ей хоть на сутки позже…» – самое лучшее, что он может о ней сказать. Но если ты хочешь сыграть его по-настоящему, ты должен научиться любить его, Робби – любить как себя самого. До тех пор, пока ты не полюбишь персонажа, которого ты играешь – каким бы гадким и порочным он ни был, – ты не заслужишь корону, и ты ее не получишь.
– Корону?
Чагрин слегка ударил его зажигалкой по пальцам.
– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю! Я сошел с дистанции. Все это знают. И я знаю. Добрый старина Тоби – лучший актер, чем мы с тобой, и к тому же, честно говоря, более порядочный парень – но он подчас задевает за препятствия, не так ли?
О страсти Чагрина к скачкам вспоминали только тогда, когда он вдруг начинал употреблять жаргонные выражения жокеев. Ходили слухи, что он тратит почти все, что зарабатывает, на лошадей. Хотя подробности его личной жизни были весьма таинственными, говорили, что он много лет живет с одним знаменитым жокеем. Вейн неоднократно бывал у Чагрина в квартире, но никогда не видел никаких следов присутствия этого жокея, хотя оформление квартиры походило на клуб при ипподроме. Даже Лисия, которая была гораздо ближе к Чагрину, насколько это было возможно для женщины, никогда не видела его, хотя она утверждала, что однажды случайно заметила под кроватью пару маленьких комнатных туфель, как для лилипута. Неожиданно Вейн подумал, что несмотря на то, что он знал Филипа Чагрина почти пятнадцать лет и его дебют в серьезной роли состоялся в одной из постановок Филипа, он не имел представления, как Чагрин живет.
– Тоби – прекрасный актер, – похвалил он друга. – Очень сильный.
– Под этим ты понимаешь, что он – воплощение мужского начала. Ты, конечно, прав. Но в этом и его ограниченность. В душе Тоби характерный актер, достигающий самых вершин. Он так великолепно играет свихнувшихся англичан – в конце концов, он сам – свихнувшийся англичанин, – что превращает каждого своего персонажа в такого: у него Лир – свихнувшийся англичанин, и Меркуцио, и Брут тоже. Получается очень схематично. – Филип грустно улыбнулся. – Мне кажется, Тоби абсолютно счастлив быть самим собой – просто Тоби Иденом. Но мы с тобой предпочли бы стать кем-то другим, верно? А поскольку мы не можем, мы согласны превращаться в Ромео, или Гамлета, или чертова Ричарда Третьего.
До Вейна наконец дошло, что Чагрин вероятно – нет, точно – пьян. Время от времени он постукивал зажигалкой по стакану, и бармен наливал ему еще – и Вейну тоже. Вейн подумал, что сам он может быть тоже пьян. Фелисия без сомнения удивится, увидев его таким. Но это не имело значения. В тусклом свете он разглядел, что в баре появились и другие посетители, но его внимание было приковано к Чагрину, глаза которого горели каким-то пророческим огнем.
– Нет, – сказал Чагрин, вынув из пачки сигарету своими изящными, сейчас чуть неуверенными, пальцами, – корона твоя, я думаю. Или должна быть твоей. Хотя бы потому, что противник сошел с дистанции.
– Меня не интересует эта чертова корона, Филип. Все равно она не существует.
– Чушь! Это единственное, что тебя интересует. Почему бы нет? Я заставил тебя поволноваться, Робби, но я выбыл из игры. Взгляни в лицо действительности: у тебя есть характер для того, чтобы стать лучшим из лучших, внешность… – Он окинул Вейна оценивающим взглядом. – Упорной работой и тренировками, мой дорогой друг, ты можешь даже добиться необходимого тембра голоса. Но все это будет впустую, если ты не будешь любить персонажа, которого играешь, больше, чем самого себя. Или кого-то другого.
– Больше всех?
– Конечно. В этом трагедия каждого великого актера, Робби. Легко полюбить героя больше самого себя – кто из нас отказался бы стать Антонием, а не тобой или мной? – но гораздо труднее смириться с тем, что никогда не полюбишь ни одно живое существо так, как ты любишь Антония. Это обрекает человека на одиночество, понимаешь.
– Не понимаю, почему.
– Значит, ты еще этого не почувствовал. Ты по-прежнему скользишь по поверхности роли, говоря: «Посмотрите, какой я умный». Сегодня ты не был Макбетом. Ты просто произносил его слова, вот и все. Возьми у Шекспира того, кто вызывает у тебя отвращение. Кто у всех вызывает отвращение. Научись любить его, будто ты – это он. И потом сыграй его!
– Более отвратительного, чем Макбет?
– Кого каждый ненавидит.
Вейн закрыл глаза.
– Это только Ричард Третий, – сказал он. На лице Чагрина появилась блаженная улыбка.
– Точно. Горбун. Мог бы ты полюбить его, как ты думаешь? Мог бы ты научиться с радостью делать все то гадкое, злое, что делает он?
– Не знаю, – неуверенно ответил Вейн. – Я уже думал об этой пьесе. Но там нет роли для Лисии.
Чагрин расхохотался.
– Разве Ричард стал бы думать о таких вещах. Чтобы стать настоящим Ричардом Третьим, ты должен и думать, как Ричард Третий. Если ты собираешься до конца дней играть только в тех пьесах, где есть подходящая роль для Лисии, забудь о короне. Вы станете английскими Лантами – хорошая работа, но это не серьезный театр.
Вейн закрыл глаза и задумался о «Ричарде III». Пьесу много лет не ставили, вероятно, потому что считали откровенно театральной, а может быть, потому что Ричард Глостер был негодяем без малейших положительных качеств. Он был воплощением зла, которое не было облагорожено даже браком, как у Макбета, или страстью, как у Отелло. Трудно было даже вообразить, что можно полюбить его, тем более заставить это сделать зрителей.
Он попытался представить себе, как должен выглядеть Ричард. Внезапно он увидел длинный сломанный нос, сверкающие черные глаза, полные цинизма и злобы, густые, черные брови, сросшиеся на переносице – при виде таких итальянцы невольно крестятся, оберегая себя от дурного глаза – выступающую челюсть, синеватую от проступавших на ней черных волос, которые начинали отрастать, как только их сбривали, тонкие, чувственные губы, кривившиеся в насмешливой улыбке. Это было лицо Марти Куика.
Утром, когда голова Вейна еще болела от вчерашней попойки с Филипом Чагрином, его разбудила бледная от гнева Фелисия, размахивающая перед ним газетой.
На мгновение ему показалось, что это леди Макбет пробудила его от тяжелого сна – белая ночная сорочка, бледное от гнева лицо, всклокоченные после бессонной ночи волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Полюбить его? Он же психопат-убийца – Гитлер в шотландском костюме. Ты сам это говорил.
Чагрин довольно улыбнулся, будто Вейн сказал именно то, чего он от него ждал.
– Если ты хочешь сыграть Гитлера, ты должен научиться любить Гитлера, Робби. Ты не можешь играть лишь тех, кого все любят. Макбет – чудовище. Он не останавливается ни на минуту, даже когда узнает, что леди Макбет покончила с собой. «Чтоб умереть ей хоть на сутки позже…» – самое лучшее, что он может о ней сказать. Но если ты хочешь сыграть его по-настоящему, ты должен научиться любить его, Робби – любить как себя самого. До тех пор, пока ты не полюбишь персонажа, которого ты играешь – каким бы гадким и порочным он ни был, – ты не заслужишь корону, и ты ее не получишь.
– Корону?
Чагрин слегка ударил его зажигалкой по пальцам.
– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю! Я сошел с дистанции. Все это знают. И я знаю. Добрый старина Тоби – лучший актер, чем мы с тобой, и к тому же, честно говоря, более порядочный парень – но он подчас задевает за препятствия, не так ли?
О страсти Чагрина к скачкам вспоминали только тогда, когда он вдруг начинал употреблять жаргонные выражения жокеев. Ходили слухи, что он тратит почти все, что зарабатывает, на лошадей. Хотя подробности его личной жизни были весьма таинственными, говорили, что он много лет живет с одним знаменитым жокеем. Вейн неоднократно бывал у Чагрина в квартире, но никогда не видел никаких следов присутствия этого жокея, хотя оформление квартиры походило на клуб при ипподроме. Даже Лисия, которая была гораздо ближе к Чагрину, насколько это было возможно для женщины, никогда не видела его, хотя она утверждала, что однажды случайно заметила под кроватью пару маленьких комнатных туфель, как для лилипута. Неожиданно Вейн подумал, что несмотря на то, что он знал Филипа Чагрина почти пятнадцать лет и его дебют в серьезной роли состоялся в одной из постановок Филипа, он не имел представления, как Чагрин живет.
– Тоби – прекрасный актер, – похвалил он друга. – Очень сильный.
– Под этим ты понимаешь, что он – воплощение мужского начала. Ты, конечно, прав. Но в этом и его ограниченность. В душе Тоби характерный актер, достигающий самых вершин. Он так великолепно играет свихнувшихся англичан – в конце концов, он сам – свихнувшийся англичанин, – что превращает каждого своего персонажа в такого: у него Лир – свихнувшийся англичанин, и Меркуцио, и Брут тоже. Получается очень схематично. – Филип грустно улыбнулся. – Мне кажется, Тоби абсолютно счастлив быть самим собой – просто Тоби Иденом. Но мы с тобой предпочли бы стать кем-то другим, верно? А поскольку мы не можем, мы согласны превращаться в Ромео, или Гамлета, или чертова Ричарда Третьего.
До Вейна наконец дошло, что Чагрин вероятно – нет, точно – пьян. Время от времени он постукивал зажигалкой по стакану, и бармен наливал ему еще – и Вейну тоже. Вейн подумал, что сам он может быть тоже пьян. Фелисия без сомнения удивится, увидев его таким. Но это не имело значения. В тусклом свете он разглядел, что в баре появились и другие посетители, но его внимание было приковано к Чагрину, глаза которого горели каким-то пророческим огнем.
– Нет, – сказал Чагрин, вынув из пачки сигарету своими изящными, сейчас чуть неуверенными, пальцами, – корона твоя, я думаю. Или должна быть твоей. Хотя бы потому, что противник сошел с дистанции.
– Меня не интересует эта чертова корона, Филип. Все равно она не существует.
– Чушь! Это единственное, что тебя интересует. Почему бы нет? Я заставил тебя поволноваться, Робби, но я выбыл из игры. Взгляни в лицо действительности: у тебя есть характер для того, чтобы стать лучшим из лучших, внешность… – Он окинул Вейна оценивающим взглядом. – Упорной работой и тренировками, мой дорогой друг, ты можешь даже добиться необходимого тембра голоса. Но все это будет впустую, если ты не будешь любить персонажа, которого играешь, больше, чем самого себя. Или кого-то другого.
– Больше всех?
– Конечно. В этом трагедия каждого великого актера, Робби. Легко полюбить героя больше самого себя – кто из нас отказался бы стать Антонием, а не тобой или мной? – но гораздо труднее смириться с тем, что никогда не полюбишь ни одно живое существо так, как ты любишь Антония. Это обрекает человека на одиночество, понимаешь.
– Не понимаю, почему.
– Значит, ты еще этого не почувствовал. Ты по-прежнему скользишь по поверхности роли, говоря: «Посмотрите, какой я умный». Сегодня ты не был Макбетом. Ты просто произносил его слова, вот и все. Возьми у Шекспира того, кто вызывает у тебя отвращение. Кто у всех вызывает отвращение. Научись любить его, будто ты – это он. И потом сыграй его!
– Более отвратительного, чем Макбет?
– Кого каждый ненавидит.
Вейн закрыл глаза.
– Это только Ричард Третий, – сказал он. На лице Чагрина появилась блаженная улыбка.
– Точно. Горбун. Мог бы ты полюбить его, как ты думаешь? Мог бы ты научиться с радостью делать все то гадкое, злое, что делает он?
– Не знаю, – неуверенно ответил Вейн. – Я уже думал об этой пьесе. Но там нет роли для Лисии.
Чагрин расхохотался.
– Разве Ричард стал бы думать о таких вещах. Чтобы стать настоящим Ричардом Третьим, ты должен и думать, как Ричард Третий. Если ты собираешься до конца дней играть только в тех пьесах, где есть подходящая роль для Лисии, забудь о короне. Вы станете английскими Лантами – хорошая работа, но это не серьезный театр.
Вейн закрыл глаза и задумался о «Ричарде III». Пьесу много лет не ставили, вероятно, потому что считали откровенно театральной, а может быть, потому что Ричард Глостер был негодяем без малейших положительных качеств. Он был воплощением зла, которое не было облагорожено даже браком, как у Макбета, или страстью, как у Отелло. Трудно было даже вообразить, что можно полюбить его, тем более заставить это сделать зрителей.
Он попытался представить себе, как должен выглядеть Ричард. Внезапно он увидел длинный сломанный нос, сверкающие черные глаза, полные цинизма и злобы, густые, черные брови, сросшиеся на переносице – при виде таких итальянцы невольно крестятся, оберегая себя от дурного глаза – выступающую челюсть, синеватую от проступавших на ней черных волос, которые начинали отрастать, как только их сбривали, тонкие, чувственные губы, кривившиеся в насмешливой улыбке. Это было лицо Марти Куика.
Утром, когда голова Вейна еще болела от вчерашней попойки с Филипом Чагрином, его разбудила бледная от гнева Фелисия, размахивающая перед ним газетой.
На мгновение ему показалось, что это леди Макбет пробудила его от тяжелого сна – белая ночная сорочка, бледное от гнева лицо, всклокоченные после бессонной ночи волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128