Поэтому общая тенденция заключалась в том, чтобы сыграть во всю силу первый и второй акты, потому что там находятся все лучшие сцены. Мне кажется, я могу все изменить – дать публике Макбета, который растет… Попробуем, как ты думаешь?
– Если ты хочешь, дорогой.
Фелисию не интересовала теория, он это знал. Сцена для нее была жизнью, чем-то таким, во что можно окунуться и жить. Но Вейн понимал, что вложив всю энергию в сцены последних трех актов, которые большинство шекспировских актеров упускали, он сместит акцент пьесы, заставив его проявиться позднее, после того, как леди Макбет более или менее уйдет в свое безумие.
Может быть, ему не удастся полюбить Макбета, как советовал ему Филип Чагрин, но он может по крайней мере вернуть себе пьесу и сделать ее своей.
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал он спокойным уверенным тоном и, изобразив на лице озабоченность состоянием здоровья Фелисии, встал, чтобы встретить врача, но мысли его уже были заняты Макбетом.
Он почувствовал себя гораздо лучше, как будто ужасное происшествие уже отошло в прошлое.
Сцена двенадцатая
– Это было чертовски мужественно с ее стороны, – сказал Филип Чагрин Гаю Дарлингу. – Продолжать гастроли после такого ужасного инцидента. Швы на таком прекрасном лице! Страшно даже подумать! Конечно, я не поверил ни одному слову из их рассказа. Споткнулась и упала, как бы не так!
– Ну не думаешь же ты, что Робби ударил ее?
– Думаю. Он ведь где-то повредил руку, верно? Я слышал, он играл последний акт без своего меча. Как бы я ни любил Лисию, надеюсь, что он все же ударил ее, честное слово. Помимо того, что происходит – или не происходит – в их личной жизни, она почти уничтожила его «Макбета».
– Все равно я не могу себе представить, чтобы Робби ее ударил. Он так к ней привязан.
– Это не привязанность, Гай, это вина. По правде говоря, Робби не следовало покидать Пенелопу ради женщины с таким трудным и незаурядным характером, как у Лисии. Робби влюбился по уши и даже не замечал этого. Любопытно, что он поздно начал – и как актер тоже, между прочим…
– Завистливое пренебрежение тебе не идет, Филип.
– Я, конечно, не без грехов, но зависть не входит в их число. Может быть, я и старый гомик, но уверяю тебя, я не ревнивый старый гомик. Говорю тебе истинную правду. Я пытаюсь тебе сказать, что всякий раз, когда Робби достигает какой-то вершины, вместо того, чтобы остановиться на этом, как сделало бы большинство из нас, он прыгает на ступеньку выше. Как только он поставил Лисию на место, уж не знаю, как он этого добился, его Макбет сразу начал расти и углубляться, пока пьеса не стала полностью его. Я видел ее в Бирмингеме и не поверил своим глазам. Ох и умный же ты парень! – сказал я тогда. Публика шла в театр, чтобы увидеть знаменитую мисс Лайл, звезду сцены и экрана, но уходила она оттуда, думая о Роберте Вейне. Бедная Лисия! Он не просто ударил ее. Он украл у нее пьесу.
– Они собираются пожениться?
– Думаю, что да. Все прочие ошибки они уже совершили.
Двое мужчин беседовали на заднем сиденье такси по дороге в новый дом Роберта Вейна и Фелисии Лайл на так называемое «новоселье» – американское понятие, которое Гаю Дарлингу, прожившему в Штатах дольше Филипа, пришлось ему объяснять.
Сейчас поймать такси можно было только хитростью. Таксисты в Уэст-Энде останавливались лишь перед «янки», потому что те давали хорошие чаевые. К счастью для Дарлинга, его квартира на Итон-Плейс притягивала американцев как магнит, – половина театрального мира Бродвея надела в эти дни форму – и в доме всегда был какой-нибудь гость в форме американской армии, который с радостью соглашался спуститься вниз и поймать для него такси.
К несчастьям и лишениям войны, ставшим уже привычными к 1943 году, добавилось еще присутствие сотен тысяч американцев, «получающих повышенную зарплату, имеющих повышенную сексуальную активность и просто наводнивших Лондон», как жаловались английские газеты. Голливудские продюсеры в форме полковников заполняли «Клариджез», «Коннот», «Дорчестер» и «Савой». В театрах и дорогих ресторанах американцев было гораздо больше, чем англичан, и везде они своей расточительностью и богатством подчеркивали ужасную бедность, в которой жила в это время Англия.
Робби Вейн и Лисия Лайл были неизменным центром притяжения для каждого оказавшегося в Лондоне американского деятеля кино или театра; и с тем же настроением, с каким раньше они приносили цветы, сейчас они несли бифштексы, виски, тушенку, нейлоновые чулки и блоки сигарет. Возвращение Лисии в Англию после такого оглушительного и неожиданного успеха в Голливуде превратило ее в настоящую героиню и на родине тоже. То, что она пожертвовала блестящей карьерой в кино ради любви или из чувства патриотизма, было воспринято в среде деятелей кино как свидетельство чего-то, граничащего со святостью, и заставило каждую студию и каждого продюсера стремиться как можно скорее заключить с ней контракт. В Лондоне появился даже ее заокеанский агент, Аарон Даймонд, одетый в форму полковника американских ВВС.
Чагрин посмотрел на залитую дождем улицу. На многих зданиях Уэст-Энда развевались американские флаги, а по тротуарам разгуливали американские солдаты в поисках женщин.
– Выглядит так, будто мы оказались в Риме после того, как город захватили варвары, – со вздохом сказал он.
– О, перестань, Филип. Ты всегда относился к американцам с неприязнью, особенно после того, как провалился на Бродвее в «Сне в летнюю ночь». Представь себе другую возможность – улицы, заполненные немцами в их отвратительной серой форме.
– Разве было бы хуже?
– Не говори глупости. Немцы сажают таких людей, как мы, в концлагеря, Филип. А, вот мы и приехали.
Они вышли из такси: Чагрин, одетый с подчеркнуто присущей ему элегантностью, тогда как Дарлинг по-прежнему придерживался несколько более раскованного стиля двадцатых годов, когда он прославился сначала как актер, потом как драматург. Его черные волосы были так гладко зачесаны, что казались нарисованными на голове; сигарету он держал в мундштуке из слоновой кости; его светло-серый костюм был такого безупречного покроя, что оставалось только удивляться, как он мог в нем садиться. На нем были дорогие кожаные туфли, черное пальто с меховым воротником, небрежно наброшенное на плечи, и длинный белый шелковый шарф, свободно повязанный на шее. Как всегда по вечерам, он носил в петлице бледно-голубую орхидею.
– Благодарю, приятель, – сказал он шоферу, забирая сдачу и протягивая ему шестипенсовик.
Таксист, одетый в старое пальто, критически посмотрел на монету.
– Это что, босс? – спросил он.
– Чаевые.
– Всего лишь? – Он бросил на Дарлинга враждебный взгляд из-под козырька своей кепки и сплюнул на тротуар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
– Если ты хочешь, дорогой.
Фелисию не интересовала теория, он это знал. Сцена для нее была жизнью, чем-то таким, во что можно окунуться и жить. Но Вейн понимал, что вложив всю энергию в сцены последних трех актов, которые большинство шекспировских актеров упускали, он сместит акцент пьесы, заставив его проявиться позднее, после того, как леди Макбет более или менее уйдет в свое безумие.
Может быть, ему не удастся полюбить Макбета, как советовал ему Филип Чагрин, но он может по крайней мере вернуть себе пьесу и сделать ее своей.
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал он спокойным уверенным тоном и, изобразив на лице озабоченность состоянием здоровья Фелисии, встал, чтобы встретить врача, но мысли его уже были заняты Макбетом.
Он почувствовал себя гораздо лучше, как будто ужасное происшествие уже отошло в прошлое.
Сцена двенадцатая
– Это было чертовски мужественно с ее стороны, – сказал Филип Чагрин Гаю Дарлингу. – Продолжать гастроли после такого ужасного инцидента. Швы на таком прекрасном лице! Страшно даже подумать! Конечно, я не поверил ни одному слову из их рассказа. Споткнулась и упала, как бы не так!
– Ну не думаешь же ты, что Робби ударил ее?
– Думаю. Он ведь где-то повредил руку, верно? Я слышал, он играл последний акт без своего меча. Как бы я ни любил Лисию, надеюсь, что он все же ударил ее, честное слово. Помимо того, что происходит – или не происходит – в их личной жизни, она почти уничтожила его «Макбета».
– Все равно я не могу себе представить, чтобы Робби ее ударил. Он так к ней привязан.
– Это не привязанность, Гай, это вина. По правде говоря, Робби не следовало покидать Пенелопу ради женщины с таким трудным и незаурядным характером, как у Лисии. Робби влюбился по уши и даже не замечал этого. Любопытно, что он поздно начал – и как актер тоже, между прочим…
– Завистливое пренебрежение тебе не идет, Филип.
– Я, конечно, не без грехов, но зависть не входит в их число. Может быть, я и старый гомик, но уверяю тебя, я не ревнивый старый гомик. Говорю тебе истинную правду. Я пытаюсь тебе сказать, что всякий раз, когда Робби достигает какой-то вершины, вместо того, чтобы остановиться на этом, как сделало бы большинство из нас, он прыгает на ступеньку выше. Как только он поставил Лисию на место, уж не знаю, как он этого добился, его Макбет сразу начал расти и углубляться, пока пьеса не стала полностью его. Я видел ее в Бирмингеме и не поверил своим глазам. Ох и умный же ты парень! – сказал я тогда. Публика шла в театр, чтобы увидеть знаменитую мисс Лайл, звезду сцены и экрана, но уходила она оттуда, думая о Роберте Вейне. Бедная Лисия! Он не просто ударил ее. Он украл у нее пьесу.
– Они собираются пожениться?
– Думаю, что да. Все прочие ошибки они уже совершили.
Двое мужчин беседовали на заднем сиденье такси по дороге в новый дом Роберта Вейна и Фелисии Лайл на так называемое «новоселье» – американское понятие, которое Гаю Дарлингу, прожившему в Штатах дольше Филипа, пришлось ему объяснять.
Сейчас поймать такси можно было только хитростью. Таксисты в Уэст-Энде останавливались лишь перед «янки», потому что те давали хорошие чаевые. К счастью для Дарлинга, его квартира на Итон-Плейс притягивала американцев как магнит, – половина театрального мира Бродвея надела в эти дни форму – и в доме всегда был какой-нибудь гость в форме американской армии, который с радостью соглашался спуститься вниз и поймать для него такси.
К несчастьям и лишениям войны, ставшим уже привычными к 1943 году, добавилось еще присутствие сотен тысяч американцев, «получающих повышенную зарплату, имеющих повышенную сексуальную активность и просто наводнивших Лондон», как жаловались английские газеты. Голливудские продюсеры в форме полковников заполняли «Клариджез», «Коннот», «Дорчестер» и «Савой». В театрах и дорогих ресторанах американцев было гораздо больше, чем англичан, и везде они своей расточительностью и богатством подчеркивали ужасную бедность, в которой жила в это время Англия.
Робби Вейн и Лисия Лайл были неизменным центром притяжения для каждого оказавшегося в Лондоне американского деятеля кино или театра; и с тем же настроением, с каким раньше они приносили цветы, сейчас они несли бифштексы, виски, тушенку, нейлоновые чулки и блоки сигарет. Возвращение Лисии в Англию после такого оглушительного и неожиданного успеха в Голливуде превратило ее в настоящую героиню и на родине тоже. То, что она пожертвовала блестящей карьерой в кино ради любви или из чувства патриотизма, было воспринято в среде деятелей кино как свидетельство чего-то, граничащего со святостью, и заставило каждую студию и каждого продюсера стремиться как можно скорее заключить с ней контракт. В Лондоне появился даже ее заокеанский агент, Аарон Даймонд, одетый в форму полковника американских ВВС.
Чагрин посмотрел на залитую дождем улицу. На многих зданиях Уэст-Энда развевались американские флаги, а по тротуарам разгуливали американские солдаты в поисках женщин.
– Выглядит так, будто мы оказались в Риме после того, как город захватили варвары, – со вздохом сказал он.
– О, перестань, Филип. Ты всегда относился к американцам с неприязнью, особенно после того, как провалился на Бродвее в «Сне в летнюю ночь». Представь себе другую возможность – улицы, заполненные немцами в их отвратительной серой форме.
– Разве было бы хуже?
– Не говори глупости. Немцы сажают таких людей, как мы, в концлагеря, Филип. А, вот мы и приехали.
Они вышли из такси: Чагрин, одетый с подчеркнуто присущей ему элегантностью, тогда как Дарлинг по-прежнему придерживался несколько более раскованного стиля двадцатых годов, когда он прославился сначала как актер, потом как драматург. Его черные волосы были так гладко зачесаны, что казались нарисованными на голове; сигарету он держал в мундштуке из слоновой кости; его светло-серый костюм был такого безупречного покроя, что оставалось только удивляться, как он мог в нем садиться. На нем были дорогие кожаные туфли, черное пальто с меховым воротником, небрежно наброшенное на плечи, и длинный белый шелковый шарф, свободно повязанный на шее. Как всегда по вечерам, он носил в петлице бледно-голубую орхидею.
– Благодарю, приятель, – сказал он шоферу, забирая сдачу и протягивая ему шестипенсовик.
Таксист, одетый в старое пальто, критически посмотрел на монету.
– Это что, босс? – спросил он.
– Чаевые.
– Всего лишь? – Он бросил на Дарлинга враждебный взгляд из-под козырька своей кепки и сплюнул на тротуар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128