Взобравшись на подоконник одного из окон в коридоре, Карин могла разглядеть вдали свои родные горы, вершину Сан-Виджилио, покрытую снегом пять месяцев в году.
Девочка зачарованно вглядывалась в леса, знакомые ей как свои пять пальцев. Понизу шли виноградники, ольха, лещина, потом дуб, клен, а затем начинали попадаться альпийские серебристые ели. Были там, кроме того, и рыжие сосны, а на самых обрывистых откосах – лиственницы с маленькими круглыми шишечками. Карин вспоминала свои прогулки по лесу, где она, в зависимости от времени года, находила и собирала бархатистые подснежники, пурпурные венчики гвоздовника, синие звездочки горечавки, осыпающие пыльцу примулы, цветы камнеломки, анемоны, рододендроны, землянику и чернику, дикую вишню и красную смородину, съедобные и ядовитые, но такие красивые, грибы. Вокруг паслись косули, прыгали белки, и посреди всего этого изобилия стоял дом старой Ильзе Клотц, старинная ферма, где родилась Карин.
Стоял сентябрь, в воздухе посвежело, солнце скоро должно было закатиться, оставив лес во власти тени. Лето, как и все хорошее, промелькнуло быстро. В памяти Карин проносились пестрые картины празднования Иванова дня. Она видела костры, горевшие по склонам, спускающимся в долину Адидже. На Иванову ночь Карин была дома и пошла вместе со всеми на плато горы Сан-Виджилио, неся в руках факел, чтобы освещать тропинку. Столько было людей всех возрастов в заветном кольце костров, под усыпанным звездами небом! В теплом летнем воздухе далеко разносился голос Веселого Зеппа, распевавшего тирольские песенки. Подавали колбаски с капустой и сдобные булочки с вареньем и с маком, взрослые пили пиво, маленькие – лимонад. Гора гудела смехом и шумом.
Карин сидела на стволе старой поваленной лиственницы и наслаждалась праздником. Ради торжественного случая старая Ильзе заставила ее надеть поверх ситцевого платьица новый, ею самой связанный зарнер чудного жемчужно-серого цвета, с каймой из бордовых и зеленых полос и большими зелеными пуговицами с изображением святого Георгия, поражающего змея.
Старая Ильзе подошла к ней поближе. В загрубевшей от работы руке, которая умела быть такой ласковой, она держала большую кружку пива.
– Развлекаешься, Schatzi? – спросила она с широкой улыбкой. Карин выглядела настоящим воробышком на толстом стволе поваленной лиственницы. Она не знала, что значит «развлекаться», однако ответила:
– Здесь так красиво, Tante Ильзе.
Карин называла ее тетей: не будучи родственницей, старуха была ей ближе и роднее всех. Ильзе помогла ей появиться на свет на рассвете рождественского дня 1954 года, и если Карин была еще жива, то только благодаря ей. Когда Мартина родила ее, девочка не плакала и не дышала. Тогда старая Ильзе, быстро перерезав пуповину и убедившись, что ребенок не подает признаков жизни, схватила девочку за ноги, вытащила ее, опрокинув вниз головой, за окно и стала трясти, как букет цветов, с которого сбрасывают увядшие лепестки.
– Мороз такой, – пробормотала она, – что, если она не умерла, должна задышать.
Крошечное тельце, все еще перепачканное кровью, содрогнулось, и тотчас же раздался пронзительный крик. Девочка ожила. Старуха согрела ее, обмыла, запеленала и подала матери со словами:
– На небе сегодня родился Иисус, а на земле – твоя дочь.
У Мартины было личико фарфоровой куколки и точеная фигурка. Она скоро оставила родные места. Время от времени она появлялась, приносила дочке небольшие подарки и понемногу давала деньги Ильзе, хотя та ничего не просила ни для себя, ни для девочки.
В Иванову ночь, пока горели костры под звездным небом, а Карин восседала на стволе лиственницы, старая Ильзе сказала девочке:
– Когда вырастешь и станешь женщиной, берегись Ивановой ночи. Вот в такую ночь твоя мать себя и загубила.
– Она больно ушиблась? – спросила Карин.
– Вот именно. Но тебе этого не понять.
Нет, она не могла понять. Понять пришлось много позже. А сейчас Карин обдумывала эти непонятные слова и глядела на свою гору. Ей хотелось бы иметь крылья, как у ласточки, расправить их и, выпорхнув из приютского окна, лететь на старую ферму к тете Ильзе, лететь домой. Но увы, она была пленницей в этом ужасном месте, живущем по своим, непонятным для нее правилам. Монахини были очень строгими, особенно сестра Сабина, неизвестно почему заставлявшая ее читать каждый вечер на одну молитву больше ради ее матери.
КАНУН РОЖДЕСТВА
Снег на улице таял, превращаясь в грязную кашу, и Карин поняла, что снег в городе – это совсем не то, что густой и мягкий снег в горах, сверкающий на полуденном солнце, переливающийся голубыми и розовыми отблесками. Проезжали автомобили, обдавая грязью спешащих по своим делам, нагруженных покупками прохожих. Был канун Рождества, завтра ей исполнится шесть лет.
Многие девочки уехали из интерната в гости к родным или к подругам. Карин знала, что ей рассчитывать не на кого. Ее мать бог знает где, и вернется она только в июне, к концу учебного года, чтобы отвезти Карин к тете Ильзе.
Ей вспомнились слова матери, сказанные четыре месяца назад, когда она ненадолго появилась после одной из своих длительных отлучек:
– С завтрашнего дня ты пойдешь в школу в городе.
– В какую школу?
– В интернат. Я не могу взять тебя с собой.
А потом она отвезла Карин в Мерано, в сиротский приют, и оставила на попечении сестры Сабины, как какую-то ненужную вещь.
– Спасибо вам, что приняли девочку. Мне нужно уехать, когда вернусь – не знаю. Если будут проблемы, напишите мне в Рим до востребования.
Потом поцеловала Карин в щеку и ушла. Сестра Сабина протянула ей носовой платок и сказала: – Немедленно вытри. – И ткнула в то место на щеке, где остался след помады ее матери. Карин стояла неподвижно, словно окаменев, и смотрела, как ее мать, постукивая высокими каблуками, танцующей походкой балерины уходит от нее по длинному мрачному коридору к выходу.
Ей хотелось броситься следом, обнять, прижаться к маме, еще раз вдохнуть ее запах и тепло. Она мысленно молила: «Не оставляй меня одну, прошу тебя. Мне тут так страшно». Но мать уходила, а она стояла не двигаясь. Ей хотелось плакать, но она лишь глубоко вздыхала, а потом принялась стирать помаду со щеки платком, который дала ей монахиня.
Тут сильная рука ухватила ее толстую золотисто-рыжую косу, и громовой голос сестры Сабины изрек:
– Надо обрезать эти длинные волосы, а не то, того и гляди, вши заведутся.
Девочка еще не могла без содрогания вспоминать скрип больших ножниц, чьи лезвия никак не могли одолеть густой и плотный шелк ее волос. Сестра Сабина высунула от усердия кончик языка, как будто пытаясь таким образом уравновесить усилие руки, сжимавшей ножницы. Для Карин щелканье ножниц было подобно ударам кинжала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
Девочка зачарованно вглядывалась в леса, знакомые ей как свои пять пальцев. Понизу шли виноградники, ольха, лещина, потом дуб, клен, а затем начинали попадаться альпийские серебристые ели. Были там, кроме того, и рыжие сосны, а на самых обрывистых откосах – лиственницы с маленькими круглыми шишечками. Карин вспоминала свои прогулки по лесу, где она, в зависимости от времени года, находила и собирала бархатистые подснежники, пурпурные венчики гвоздовника, синие звездочки горечавки, осыпающие пыльцу примулы, цветы камнеломки, анемоны, рододендроны, землянику и чернику, дикую вишню и красную смородину, съедобные и ядовитые, но такие красивые, грибы. Вокруг паслись косули, прыгали белки, и посреди всего этого изобилия стоял дом старой Ильзе Клотц, старинная ферма, где родилась Карин.
Стоял сентябрь, в воздухе посвежело, солнце скоро должно было закатиться, оставив лес во власти тени. Лето, как и все хорошее, промелькнуло быстро. В памяти Карин проносились пестрые картины празднования Иванова дня. Она видела костры, горевшие по склонам, спускающимся в долину Адидже. На Иванову ночь Карин была дома и пошла вместе со всеми на плато горы Сан-Виджилио, неся в руках факел, чтобы освещать тропинку. Столько было людей всех возрастов в заветном кольце костров, под усыпанным звездами небом! В теплом летнем воздухе далеко разносился голос Веселого Зеппа, распевавшего тирольские песенки. Подавали колбаски с капустой и сдобные булочки с вареньем и с маком, взрослые пили пиво, маленькие – лимонад. Гора гудела смехом и шумом.
Карин сидела на стволе старой поваленной лиственницы и наслаждалась праздником. Ради торжественного случая старая Ильзе заставила ее надеть поверх ситцевого платьица новый, ею самой связанный зарнер чудного жемчужно-серого цвета, с каймой из бордовых и зеленых полос и большими зелеными пуговицами с изображением святого Георгия, поражающего змея.
Старая Ильзе подошла к ней поближе. В загрубевшей от работы руке, которая умела быть такой ласковой, она держала большую кружку пива.
– Развлекаешься, Schatzi? – спросила она с широкой улыбкой. Карин выглядела настоящим воробышком на толстом стволе поваленной лиственницы. Она не знала, что значит «развлекаться», однако ответила:
– Здесь так красиво, Tante Ильзе.
Карин называла ее тетей: не будучи родственницей, старуха была ей ближе и роднее всех. Ильзе помогла ей появиться на свет на рассвете рождественского дня 1954 года, и если Карин была еще жива, то только благодаря ей. Когда Мартина родила ее, девочка не плакала и не дышала. Тогда старая Ильзе, быстро перерезав пуповину и убедившись, что ребенок не подает признаков жизни, схватила девочку за ноги, вытащила ее, опрокинув вниз головой, за окно и стала трясти, как букет цветов, с которого сбрасывают увядшие лепестки.
– Мороз такой, – пробормотала она, – что, если она не умерла, должна задышать.
Крошечное тельце, все еще перепачканное кровью, содрогнулось, и тотчас же раздался пронзительный крик. Девочка ожила. Старуха согрела ее, обмыла, запеленала и подала матери со словами:
– На небе сегодня родился Иисус, а на земле – твоя дочь.
У Мартины было личико фарфоровой куколки и точеная фигурка. Она скоро оставила родные места. Время от времени она появлялась, приносила дочке небольшие подарки и понемногу давала деньги Ильзе, хотя та ничего не просила ни для себя, ни для девочки.
В Иванову ночь, пока горели костры под звездным небом, а Карин восседала на стволе лиственницы, старая Ильзе сказала девочке:
– Когда вырастешь и станешь женщиной, берегись Ивановой ночи. Вот в такую ночь твоя мать себя и загубила.
– Она больно ушиблась? – спросила Карин.
– Вот именно. Но тебе этого не понять.
Нет, она не могла понять. Понять пришлось много позже. А сейчас Карин обдумывала эти непонятные слова и глядела на свою гору. Ей хотелось бы иметь крылья, как у ласточки, расправить их и, выпорхнув из приютского окна, лететь на старую ферму к тете Ильзе, лететь домой. Но увы, она была пленницей в этом ужасном месте, живущем по своим, непонятным для нее правилам. Монахини были очень строгими, особенно сестра Сабина, неизвестно почему заставлявшая ее читать каждый вечер на одну молитву больше ради ее матери.
КАНУН РОЖДЕСТВА
Снег на улице таял, превращаясь в грязную кашу, и Карин поняла, что снег в городе – это совсем не то, что густой и мягкий снег в горах, сверкающий на полуденном солнце, переливающийся голубыми и розовыми отблесками. Проезжали автомобили, обдавая грязью спешащих по своим делам, нагруженных покупками прохожих. Был канун Рождества, завтра ей исполнится шесть лет.
Многие девочки уехали из интерната в гости к родным или к подругам. Карин знала, что ей рассчитывать не на кого. Ее мать бог знает где, и вернется она только в июне, к концу учебного года, чтобы отвезти Карин к тете Ильзе.
Ей вспомнились слова матери, сказанные четыре месяца назад, когда она ненадолго появилась после одной из своих длительных отлучек:
– С завтрашнего дня ты пойдешь в школу в городе.
– В какую школу?
– В интернат. Я не могу взять тебя с собой.
А потом она отвезла Карин в Мерано, в сиротский приют, и оставила на попечении сестры Сабины, как какую-то ненужную вещь.
– Спасибо вам, что приняли девочку. Мне нужно уехать, когда вернусь – не знаю. Если будут проблемы, напишите мне в Рим до востребования.
Потом поцеловала Карин в щеку и ушла. Сестра Сабина протянула ей носовой платок и сказала: – Немедленно вытри. – И ткнула в то место на щеке, где остался след помады ее матери. Карин стояла неподвижно, словно окаменев, и смотрела, как ее мать, постукивая высокими каблуками, танцующей походкой балерины уходит от нее по длинному мрачному коридору к выходу.
Ей хотелось броситься следом, обнять, прижаться к маме, еще раз вдохнуть ее запах и тепло. Она мысленно молила: «Не оставляй меня одну, прошу тебя. Мне тут так страшно». Но мать уходила, а она стояла не двигаясь. Ей хотелось плакать, но она лишь глубоко вздыхала, а потом принялась стирать помаду со щеки платком, который дала ей монахиня.
Тут сильная рука ухватила ее толстую золотисто-рыжую косу, и громовой голос сестры Сабины изрек:
– Надо обрезать эти длинные волосы, а не то, того и гляди, вши заведутся.
Девочка еще не могла без содрогания вспоминать скрип больших ножниц, чьи лезвия никак не могли одолеть густой и плотный шелк ее волос. Сестра Сабина высунула от усердия кончик языка, как будто пытаясь таким образом уравновесить усилие руки, сжимавшей ножницы. Для Карин щелканье ножниц было подобно ударам кинжала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128